Мать держала в руке зажженную лампу, при свете лампы лицо ее казалось еще более утомленным.
– Что нового в городе? – спрашивала Жейна ровным голосом, преодолевая волнение.
– Ничего… – отвечала Наталия. – Война… – И, поставив лампу на стол, озабоченно прикладывала ладонь ко лбу девушки.
– Никодим заезжал домой?
– Заезжал…
– К нам кто-нибудь приходил?… Кто-нибудь нас спрашивал?…
– Кому нас спрашивать… Только дядя заходит по утрам и вечерам…
В душе ее разливалась пустота, гасла надежда, на смену трепетному ожиданию приходило разочарование. Наступали самые тяжелые и трудные часы – ночные.
Было и еще одно обстоятельство, делавшее жизнь в имении столь одинокой. Вначале оно почти не замечалось, но с течением времени ощущалось все более и более осязательно.
София, которую она видела в Пловдиве довольно часто, сейчас находилась от нее далеко. Редко приезжал и Павел Данов. Сначала Жейна предполагала, что он снова занялся своей работой – переводами Руссо, но оба раза, когда он наведался в имение, поведение его выглядело немного странным. Он заводил беседу, стараясь ее развлечь, но мысли его были какими-то разрозненными. Последние дни Жейна все чаще думала о нем, вспоминала, не обидела ли она его ненароком, не она ли виновата в том, что он изменил свое отношение к ней.
Вечером накануне своей смерти Жейна попросила передвинуть ее кровать к окну. Ей подложили под спину подушки, и она стала смотреть в окно. На равнину, лежавшую за холмами, голубоватым туманом опускались осенние сумерки.
Жейна жадно глядела на угасающий день до тех пор, пока в оконном стекле не осталось лишь отражение лампы, зажженной у ее постели. К полуночи началась агония. Сначала ей показалось, что воздуха в комнате становится все меньше и меньше. Откинувшись на подушки, она видела на своей тени на стене, как судорожно вздымается ее грудь. Она жадно дышала, словно старалась уловить последние глотки воздуха, которые могли бы ее спасти.
У постели сидела Наталия, испуганная быстрым ухудшением состояния дочери, растерявшаяся от невозможности обратиться к кому-либо за помощью в этом безлюдном месте, в этой непроглядной ночи.
На рассвете, когда у Жейны потемнели губы, а лицо приобрело синеватый оттенок, она спустилась вниз, разбудила Никодима и послала его в город за врачом.
Затем снова присела у постели Жейны. Потеряв всякое представление о времени, она держала дочь за руку и неотрывно глядела на ее лицо, под прозрачной кожей которого очерчивались скулы.
Приехал доктор Николиди. Он осмотрел Жейну, проверил ее пульс, потом вышел за дверь и, взглянув на Наталию поверх очков, беспомощно пожал плечами.
Медленно наступал новый день, утомленный тяжелой ночью. К утру Жейна стала дышать спокойнее, но глаза у нее провалились, а лицо посерело. В доме стояла необычайная тишина. Все переговаривались между собой шепотом, повозки не выехали со двора.
Побыв еще некоторое время, врач закрыл свой чемоданчик и сказал:
– Мне нужно вернуться в город. Старый Чалыков плох, я должен его осмотреть. Я предупредил дома, что к обеду вернусь…
– Есть ли хоть какая надежда, доктор? – Наталия посмотрела ему в глаза.
Врач немного помолчал, потом покачал головой, пожал, прощаясь, руку Наталии.
– Все же, – сказал он, – я к вечеру зайду к вашим. Дайте мне знать, как она…
Он вышел. Сел в фаэтон, и лошади, вытянув шеи, поскакали вниз по дороге. Солнце уже поднялось высоко, в его лучах тополя пламенели багрянцем. Над равниной плыл легкий аромат влажной земли, рождая в сердце неясную грусть, ощущение мимолетности всего земного.
В получасе езды от имения врачу повстречался Павел Данов верхом на лошади. Никодим заехал утром и к ним. Молодой человек, поздоровавшись с врачом, озабоченно спросил:
– Как она, доктор? Я узнал, что ей стало хуже сегодня ночью…
– Ее состояние безнадежно, дружок, – сказал Николиди, не выпуская руки Павла из своей. – Вопрос нескольких часов…
– Безнадежно? – повторил Павел, как бы не сознавая смысла сказанного.
– Абсолютно, – кивнул головой Николиди, – то, что я видел сейчас в имении, – агония.
Немного помолчав, Павел произнес, не поднимая головы:
– До свидания, доктор…
Пришпорив коня, он поскакал в сторону имения. Врач обернулся, посмотрел на всадника долгим взглядом и жестом приказал извозчику ехать дальше.
Жейна лежала с закрытыми глазами, но где-то в глубине своего существа ощущала лучистый свет этого необыкновенно тихого дня. Дыхание ее было учащенным, но все внутри медленно остывало.
То, что происходило вокруг, едва доходило до ее сознания. Словно во сне слышала она стук колес фаэтона, выезжавшего на дорогу, потом звон бус, цоканье копыт коня. Время от времени она чувствовала, как вдруг куда-то проваливается, потом вновь всплывала на поверхность, обессиленная, утратившая представление о времени.
Несколько раз она открывала глаза, но предметы в комнате сливались, свет просачивался словно сквозь дымовую завесу.
«Может, это конец», – подумала она и впервые ощутила страх. Попыталась подняться, но потолок опустился и придавил ее своей тяжестью. Она почувствовала, что тонет – навсегда, безвозвратно, теряет представление обо всем.
Тогда где-то вдали послышались чьи-то шаги по лестнице. Они показались ей знакомыми, и она вдруг подумала, что находится в Пловдиве, у себя дома, и это его шаги, которых она ждала столько ночей.
Шаги звучали все яснее, все ближе. Кто-то открыл дверь. Сквозь туман Жейна увидела его силуэт. Это показалось ей настолько невероятным и страшным, что она вдруг приподнялась на подушках – задыхающаяся, бледная как полотно. Его руки сжали ее пальцы. И только тогда она узнала Павла. Она молчала, пока не осознала всего. Потом тихо прошептала:
– Как хорошо, что вы пришли…
Павел почувствовал, как весь мир вокруг него обрушился в прозрачную глубь этого необыкновенно солнечного дня. Наклонив голову, он прижался лбом к ее руке. Ее пальцы коснулись его лица, и Павел замер, согретый этой мимолетной лаской, которую он ждал всю свою жизнь.
8
К началу ноября сведения о положении на фронте были все еще неясными. Но одно было несомненно: с каждым днем кольцо вокруг Плевена сжималось. То, что маршал Сулейман-паша принял на себя командование силами в квадрате Русе – Шумен – Силистра – Варна, не только не принесло обещанного перелома в ходе войны, но и не облегчило положения осажденных.
Грозев дважды собирал людей в бараке на Бунарджике, но вел себя осторожно и в дальнейшем предпочел держать с ними связь только через Тырнева. Турецкий шпионаж в городе усилился. По корчмам, постоялым дворам, по всем перекресткам сновали сомнительные личности, ко всему прислушивались и приглядывались.
Погода была холодной и пасмурной, и они с Рабухиным иногда часами оставались наедине, увлеченные разговором, пытаясь прогнать чувство оторванности и вынужденного бездействия.
Через Илича пришло несколько сообщений. Но Джурджу не ставило никаких определенных задач, ограничиваясь лишь общими советами, которые обоим были известны. Советы эти явно исходили от второстепенных лиц в комитете. По всему было видно, что ядро эмигрантов уже переместилось на освобожденную территорию Болгарии.
Грозева мучило состояние неопределенности. Ему не сиделось на месте, он то возбужденно шагал по комнате, то заводил длинные разговоры с Рабухиным или принимался читать все, что Бруцев и Калчев ему принесли.
Лишь по вечерам, когда они ложились спать и в комнате слышалось ровное спокойное дыхание Рабухина, Борисом вновь овладевали мысли о Софии. Он вставал и подходил к окну. Холмы были окутаны туманом, и город казался далеким и загадочным.
Только к середине ноября Тырнев принес новости, нарушившие кажущееся спокойствие их жизни. Приближались события, которые должны были положить конец мучительному ожиданию.
Рабухин получил через Илича распоряжение отправиться в Карлово и установить непосредственную связь со своим штабом через человека, который, судя по всему, скрывался в этом покинутом населением сожженном городке.
После ухода Рабухина предчувствие близких перемен вывело Бориса из известного равновесия – теперь он все дни проводил в лихорадочном ожидании, охваченный радостной надеждой.
Однажды поздним вечером к нему в барак пришел Павел Данов. Он был необычайно бледен. Войдя, закрыл за собой дверь и промолвил глухим голосом:
– Жейна умерла…
Вначале эта новость словно бы не дошла до сознания Грозева. Затем после короткого молчания он сочувственно произнес:
– Какое несчастье для ее родных… Мне кажется, старика поддерживала лишь мысль о Жейне.
Павел подошел к Грозеву. Он явно хотел что-то сказать Борису, но был подавлен и растерян.
Однако Борис этого не заметил. Предложив Павлу стул, он задумчиво проговорил:
– Как несправедлива жизнь… Такая юная, почти ребенок…
– Жейна вовсе не была ребенком, Борис… – возразил Павел.
Грозев внимательно посмотрел на него, не поняв, что именно он имел в виду. Потом сел на лавку напротив него.
– Садись, – он снова указал гостю на стул. – Почему ты не хочешь сесть?
Павел не ответил. Подойдя к окну, он уставился в ночной мрак за стеклом. Потом обернулся, будто собираясь что-то сказать, но промолчал, ин оперся рукой о спинку стула, тень колебания исчезла с его лица, осталась лишь бесконечная усталость.
– Сядь, ты устал, – настойчиво повторил Борис.
– Нет, спасибо, – отозвался Павел, – я просто хотел повидаться с тобой. Пойду… Уже поздно…
Он наскоро попрощался и, наглухо застегнув плащ, словно вдруг почувствовал холод, нырнул в темноту.
– Странный человек… – вполголоса произнес Борис, возвращаясь в барак. Затем он погрузился в документацию старого комитета в Пловдиве, которую вчера принес ему Тырнев. Только глубокой ночью, задув свечу, чтобы лечь спать, он на мгновение вспомнил о Жейне. Мысль о ней вспыхнула и тут же погасла.
Павел шел в темноте по склону холма и думал о чувствах и судьбах людей. Может быть, этому миру нужны столь странные несовпадения, непрерывные поиски и ожидания, надежды и страдания. Может, чувства живы именно благодаря этой неутолимой жажде.
Вокруг расстилался густой и влажный мрак, напоенный печальным ароматом осеннего леса.
Спустя три дня в барак на Бунарджике пришли взволнованные Тырнев и Калчев. Из надежного источника им стало известно, что мютесарифство решило установить строгий контроль за всеми, кто прибывает в город, и обыскивать их при въезде.
Грозев молча выслушал новость.
– Сколько у нас винтовок? – обернулся он к Косте Калчеву.
– Сорок две… – ответил Калчев.
– А сколько у Тырневых?
– Тридцать шесть, – сказал Тырнев, – я спрятал их в сарае под сеном.
Грозев задумался.
– Если нам потребуется действовать с оружием в руках, это оружие должно быть в центре города. А у нас там нет склада, нет надежного места.
Наступило короткое молчание.
Тырнев глянул исподлобья на Грозева и усмехнулся:
– Опять придется нам обратиться к Димитру Джумалии… У него склад в Тахтакале… Это самое удобное для нас место, легко будет раздать оружие людям…
Грозев помолчал, что-то обдумывая, затем произнес:
– Верно… Более удобного места не найти…
Калчев посмотрел на Тырнева.
– Кто свяжется с Джумалией?
– Павел Данов, кто же еще… – пожал плечами Тырнев.
9
Джумалия прикрыл тяжелую дверь своего склада под Астарджийским постоялым двором.
– Если нужно, здесь можно спрятать не винтовки, а пушки, – сказал он. – Видишь, пустой… А ты развел тут разговоры вокруг да около вместо того, чтобы сказать прямо…
– Правду говоря, бай Димитр, я колебался, стоит ли снова обращаться к тебе, – взглянул на него Павел. – Столько несчастий свалилось на твою голову…
Джумалия зажег сальную свечу и повел Павла внутрь. В глубине помещения была железная дверь. Старик откинул крюк и открыл дверь. На них пахнуло затхлостью и прелой шерстью.
– Здесь, – пояснил Джумалия, осветив длинное узкое помещение, – есть крышка, под ней вход в подвал. Положишь их туда.
Павел оглядел помещение. На полу лежали рулоны грубого сукна и полотна, разноцветная пряжа.
– Удобное место, – произнес он. – Склад материи и пряжи… – Он постучал ботинком об пол.
– Внизу есть другой выход?
– Есть, – ответил Джумалия, – окно, выходящее во двор. Оттуда можно выйти на другую сторону постоялого двора, в переулок суконщиков.
– Хорошо, бай Димитр, – Павел вынул часы, посмотрел на них, – через полчаса должны приехать…
– На фаэтоне их привезут или на телеге?
– На фаэтоне Грудьо, – ответил Данов. – Привезет их наш человек. Они закутаны в сукно – будто тебе привезли материю, – он усмехнулся.
Потом снова огляделся.
– Сейчас, – Павел снял пиджак, – надо подготовить подвал, а ты ступай в склад и жди. Как услышишь фаэтон, сразу зови меня…
Джумалия поставил подсвечник на полку и сказал Данову:
– Если, не дай боже, что-нибудь случится, тут же запри дверь. Снаружи ее трудно открыть. Пока откроют, успеешь выбраться из подвала и через задний двор выйти в переулок суконщиков.
Он прошелся по складу. Сквозь грязные стекла верхних окошек едва пробивался тусклый свет осеннего дня. Джумалия подошел к конторскому столу, сел и, выдвинув ящики, начал бесцельно перебирать пожелтевшие от времени документы.
«Какие настали времена! – думал он. – Раньше разве кому-нибудь могло прийти в голову прятать оружие в Тахтакале… Весь народ поднялся, все бурлит!..»
И в душе его вновь вспыхнула жажда некоего возмездия, которого он давно уже ждал, не зная в точности, откуда и когда оно придет.
Он встал и направился к двери. Голова у него горела, ему хотелось выйти на воздух.
Открыв дверь, он посмотрел вниз, в сторону торговых рядов. Там и сям перед магазинчиками светились жаровни, их огоньки казались очень яркими в пасмурном свете ноябрьского дня.
Джумалия покачал головой. Все вокруг тихо-мирно, но это только так кажется, это на поверхности. Внутри же все бурлит и клокочет, Джумалия чувствовал это кипение в своей груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53