– удивленно спросил Христо. – Я знаком со многими людьми в селах… Мало ли обошел их… сам знаешь, сколько было работы…
– Так-то оно так, Христо, – согласился Калчев. – Но в белованские села ты сейчас идти не можешь. А в пловдивских никого не знаешь. Все, кто уцелел, сейчас прячутся. Возьми хотя бы бай Ивана Арабаджию. Вот уже два месяца он ищет в стремских селах хоть какой-то след наших людей и не может никого разыскать.
Хлопнула дверь, в комнату вошел Радое и сообщил:
– Христакиев убрался, а на углу он столкнулся с Попиком.
Этим прозвищем в свое время наградил Бруцева дед Мирон, и, хотя семинарист уже давно порвал со своим прошлым, в доме Калчева его продолжали так называть.
– Где сейчас Кирилл? – поинтересовался, вставая, Коста.
– Как только он их заметил, сразу же вошел в магазин Полатова и оставался там, пока те не смылись… Сейчас идет сюда…
Снаружи кто-то очищал обувь от грязи. Потом дверь отворилась, и на пороге вырос Бруцев. Он весь кипел от негодования.
– Пес шелудивый! – выругался он. – Еле сдержался, чтобы не свернуть ему шею!
– Они тебя видели? – спросил Калчев.
– А кто их знает… Вроде говорили о чем-то между собой… Если только не притворялись… Вниз отправились, к малому рынку…
И, помолчав немного, снова взорвался:
– Станет мне говорить Дончев… Болгары, мол… Этот тоже болгарин. Болгарское имя носит, в болгарскую церковь ходит… Собака!
– Поди сюда! – засмеялся дед Мирон и подвинулся, освобождая место Бруцеву. – Будет тебе кипятиться-то!
В доме деда Мирона Бруцева любили за его непримиримый характер, жалели этого парня, который никогда не знал ни дома, ни ласки.
Старик дождался, пока семинарист устроится поудобней, потом поднялся, подошел к очагу и поставил на жар кастрюлю.
– Время уже обеденное… – И крикнул Радое, стоявшему у порога: – Принеси-ка сюда маленький столик…
Радое принес низенький столик. Придвинув его к миндеру, дед Мирон поставил перед каждым глазурованную миску, положил ложку, а посередине водрузил кастрюлю. Затем открыл крышку – и в комнате разнесся упоительный аромат чечевичной похлебки с чесноком. Прервавшийся было разговор возобновился с новой силой.
Мирон Калчев, умный и суровый человек, был родом из стрелчанских сел. В молодости он скитался по России, побывал под Ростовом и на Кубани, где научился выращивать арбузы и дыни. Вернувшись в Болгарию, осел в Пловдиве, но большую часть времени проводил на своей бахче под Сарайкыром. Дед Мирон был обучен грамоте и в свободное от работы время любил листать Костины книжки, как бы пытаясь увидеть за мелко исписанными буквами таинственный и необъятный мир.
К Бруцеву дед Мирон питал особую слабость. Может быть, потому, что тот был среди них самым молодым, а может, потому что сам был таким же неистовым спорщиком.
Вот и сейчас, сидя рядом с семинаристом, он время от времени подливал ему в тарелку. Бруцев ел быстро и с удовольствием, как человек, который всегда жил впроголодь. Но вместе с тем он внимательно следил за разговором, который велся за столом.
– Итак, – прервал он Каляева, подчищая тарелку корочкой хлеба, – вы утверждаете, что революция – дело общее. И в нем могут участвовать и греческие священники, и все фанариоты из Филибе.
– Бруцев, – поморщился Коста. – Неужели ты не понимаешь, что в прошлом году восстание приобрело такой размах именно потому, что в нем участвовали не единицы, а весь народ. Прежде мы рассчитывали лишь на тайные комитеты, но этого недостаточно. Освободить Болгарию горсточка людей не может.
– А я опять повторяю, – прервал его Бруцев, – что вы – наивные люди. В наше время бороться за свободу – это значит быть готовым умереть за нее. Вот ты мне скажи, кто может это сделать: Гюмюшгердан, Полатовы или Апостолидис? Дудки…
– Не о них речь, – медленно проговорил Калчев, чувствуя, что вновь начинает задыхаться. – Мы говорили о людях, принимавших участие в борьбе за освобождение церкви и за просвещение, которым все болгарское дорого и свято.
– Да им плевать на все болгарское, – вскочил Бруцев.
– Верно говорит Попик, – сказал дед Мирон. – Но и Коста тоже прав… В такое время, как нынешнее, грамотные люди нужны как воздух.
– Твоя правда, дед, – покачал головой Жестянщик. – Ученые люди ох, как нужны. Братушки кровь свою прольют, нас выручая, порядку научат, но ученые люди у нас должны быть свои…
– А если их порядок перейдет к нам, то нечего его хвалить, – махнул рукой Бруцев. – Исчезнут беи, придут помещики да графы…
– Не надо так, Кирко, пустое ведь говоришь… – строго заметил дед Мирон, поднимаясь с миндера. – Да знаешь ли ты, что такое степь донская, где река Днепр-батюшка… Оттуда к нам люди идут… Все оставили – и землю свою, и семьи…
– Все равно, дед, – стоял на своем Бруцев, хотя в голосе его зазвучали примирительные нотки. – Свое государство мы должны строить по-иному. Свобода нам нужна, настоящая свобода… для всех…
Коста понял, что этому спору не будет конца, и решил вмешаться.
– Пусть мы сначала освободим Болгарию, а потом будем порядок наводить, Кирилл, – похлопал он по плечу Бруцева и улыбнулся.
– Да, установишь тут порядок, – снова взорвался семинарист. – Жди. Опять кровопийцы-процентщики на голову сядут… А тебя, дед Мирон, никто и слушать не станет…
– Неужто ты думаешь, что я буду ждать! – рассердился старик. – Деньги… Роскошь… Мотовство одно… – Махнув в сердцах рукой, он вышел, захлопнув за собой дверь.
В низенькой комнатке стало совсем темно. Коста взглянул на часы. Потом снял с полки свечу и зажег ее.
– Идите сюда, – подозвал он гостей поближе. Затем достал из-под соломенного тюфяка на миндере какой-то свиток и развернул на столике. – Я тут план составил, посмотрим, что вы на это скажете. – И Коста, водя пальцем по карте, принялся подробно описывать, где у турок какие склады, за которыми нужно вести непрерывное наблюдение.
Бруцев сначала следил издалека, не приближаясь к столику, но потом увлекся, подсел к Косте. Колышущееся пламя свечи освещало узенькие, кривые улочки, обозначенные на плане, и перед его взором мысленно предстал столь желанный для него мир, таивший в себе будущие взрывы и пожары, разрушения и возмездие, что было единственным удовлетворением для его измученной души.
11
После объявления войны приток иностранцев в Пловдив быстро сократился. Даже те, кто еще оставался в городе, торопились его поки-|нуть и отправиться или на север – к Белграду, а оттуда в Вену, или на юг, в Константинополь, и там подыскать более надежный способ передвижения в свои страны.
Столь стремительное исчезновение иностранцев из города еще больше усугубляло и без того мрачное и подавленное настроение Аргиряди, привыкшего тешить свое самолюбие во встречах с чужеземцами. Вот почему он с таким интересом прислушивался сейчас к разговору, который вели недавно прибывший американский журналист Макгахан, секретарь английского консула в Пловдиве Питер Хейгерт и пришедший попрощаться Теохар Сарафоглу.
Аргиряди очень нравился Дженерариэз Макгахан, хотя они были мало знакомы. Аргиряди знал, что журналист некоторое время жил в Петербурге, что в русской столице у него было много друзей, среди которых особо выделялся нынешний посол России в Константинополе генерал Игнатьев. И только в прошлом году, после разгрома восстания Аргиряди увидел корреспондента «Дейли Ньюз» совсем в ином свете. Его материалы о Батакской резне заставили Аргиряди испытать глубокое волнение. Они всколыхнули в его душе неподозреваемые им самим чувства. Аргиряди никому не сказал об этом, даже прятал газеты, получаемые из конторы братьев Гешевых, будто какой-то документ, касавшийся его лично. Прочитав единожды, он уже не возвращался к этим материалам, но и не нашел в себе силы уничтожить их.
Теперь, слушая беседу троих мужчин, расположившихся в удобных креслах вокруг его стола, он испытывал былое волнение, которое, как ему казалось, давно улеглось.
– Война, – рассуждал Сарафоглу, верный своим принципам оправдывать всякий свершившийся факт, – это последствие безуспешной попытки определенных сил вынудить Турцию к позорному отступлению.
– Война, – спокойно возразил Макгахан, – это результат не способности Турции обеспечить элементарные гражданские права порабощенным ею народам. И если быть точным, война – это по следствие всех «добрых» услуг, которые Европа оказывала Турции на протяжении долгих лет.
Питер Хейгерт, высокий, худой человек с вытянутой, как у ласки головой, вскинул на Макгахана бесцветные глаза:
– Я не совсем понимаю, на что вы намекаете, господин Макгахан.
Корреспондент достал сигару, откусил кончик и прикурил от свечи, поднесенной ему Аргиряди.
– На что я намекаю… – медленно повторил он, выдыхая дым. – Ну, во-первых, на неутомимую деятельность премьера Дизраэли, направленную на укрепление тиранического режима в этой части Европы. Вы отлично это знаете, господин Хейгерт, и всячески способствуете этому.
– Я всего лишь служащий моей страны, – с достоинством произнес секретарь.
– Именно в этом своем качестве, – кивнул Макгахан, – в прошлом году вы побеспокоились о том, чтобы турецким властям стало известно о нашем прибытии в Пловдив. И лишь из-за их восточной медлительности мы успели объехать район восстания раньше, чем были отданы распоряжения не пускать нас.
– Вы говорите с предубеждением ирландца, – желчно засмеялся Хейгерт.
– Нет, я говорю с убежденностью очевидца, – ответил Макгахан, – что в равной степени неприятно как для меня, так и для вас. – И, подавшись немного вперед, он продолжал:
– Это трагедия наших дней, господин Хейгерт. В прошлом каждое государство защищало лишь свои, собственные, интересы. И это было более или менее справедливо. Однако могучие державы создали большую политику, и она подчинила все, в том числе и совесть людей. Хочу, чтобы вы меня поняли правильно. Я говорю о системе. Возможно, безрассудство – это болезнь могущества… Во всяком случае, будет чрезвычайно печально для всего мира, если это станет правилом внешней политики государств.
– Всего лишь в вашем понимании, милостивый государь, – холодно и спокойно возразил секретарь. – У нас свои интересы в этой части света…
– Именно это я и утверждаю, – подхватил Макгахан. – Ведь полому вы и действовали столь хладнокровно. – Он взглянул на англичанина. – А теперь, конечно же, вам не остается ничего другого, кроме как сохранять хладнокровие.
– А я считаю, господин Макгахан, – вмешался Сарафоглу, – что поведение Англии по отношению к оттоманской державе есть пример исполненного долга в международных отношениях.
Журналист перевел взгляд на Сарафоглу и, откинувшись на спинку кресла, медленно произнес:
– Знаете, мне не совсем понятно, почему вы так боитесь независимости вашей страны?
– А я вам поясню, – ответил Сарафоглу, по привычке ощупывая цепочку карманных часов. – Прежде всего хочу, чтобы вы знали, что лично я поддерживал борьбу за независимость болгарской церкви. Господин Аргиряди может это подтвердить. Что же касается политической свободы, тут у меня имеются свои аргументы. Во-первых, страна должна получить политическую свободу без каких-либо сотрясений, путем постепенного введения самоуправления…
– А до тех пор ваш народ могут резать и убивать, сколько им влезет, – кивнул Макгахан.
– Минуточку, – поднял руку Сарафоглу. – Во-вторых, я абсолютно убежден в неспособности малых национальностей развиваться самостоятельно. Знаете, что будет представлять собой турецко-болгарское государство наподобие Австро-Венгерской империи? В-третьих, – Сарафоглу методически загнул третий палец, – в финансовом отношении положение небольших государств весьма плачевно. В-четвертых, ни один порядочный человек в этой стране не согласится, чтобы им правили разные бездельники и негодяи, не вылезающие из бухарестских кабаков…
Макгахан усмехнулся.
– А мне кажется, что самый важный ваш аргумент заключается в следующем: не стоит покидать кресло в Государственном совете, коль уж до него добрался…
Меня не Государственный совет кормит, – ответил Сарафоглу. В голосе его чувствовалось легкое раздражение.
– А я и не говорю о хлебе насущном, – снова усмехнулся корреспондент и посмотрел на часы. – Впрочем, наш спор вряд ли закончится обоюдным согласием…
Он поднялся и сказал, обращаясь к хозяину:
– К сожалению, я должен идти. Хочу съездить в Пазарджик…
Аргиряди тоже встал.
– Мне будет очень приятно, если вы снова нас посетите. Мы ведь так мало виделись, хотелось бы опять встретиться.
– Благодарю вас, – тепло улыбнулся. Макгахан. – Я остановился у моего друга еще по константинопольскому колледжу Павла Данова и буду вам очень признателен за ваше внимание.
– Я слышал о вашей дружбе с господином Дановым, – сказал Аргиряди, пожимая гостю руку. – Надеюсь, мы с вами еще увидимся…
Сарафоглу тоже поднялся и стал натягивать перчатки на костлявые руки, явно горя желанием продолжить разговор с гостем на улице. Однако настроение у него уже было испорчено. Никогда не знаешь, как следует себя вести с такими людьми. И самое главное – нельзя угадать, что они обрушат на твою голову в следующую минуту.
На пороге гости столкнулись с Амурат-беем. Аргиряди поспешил представить бею Макгахана. Амурат несколько секунд пытливо смотрел на корреспондента, будто пытаясь что-то вспомнить. Потом кивнул и направился по лестнице в свою комнату, не уделив никакого внимания Сарафоглу.
Когда Аргиряди, проводив гостей, вернулся в комнату, он застал бея сидящим в кресле и беседующим с Хейгертом. Англичанин держал в руке цилиндр, явно собираясь откланяться. По всему видно, между ними состоялся какой-то короткий, но напряженный разговор. После того, как англичанин вышел, бей молчал еще некоторое время. Чувствовалось, что он возбужден.
– Хейгерт еще утром намеревался с вами встретиться, – заметил Аргиряди. – Он сообщил, что хочет передать вам важные предложения.
Амурат скептически усмехнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53