В 1863-м году этот роман вышел и там,
суммируя свой острожный опыт, он произносит такие слова, что «жизнь, по мо
им наблюдениям, стремится к раздроблению». Потому что человек есть сущес
тво сугубо индивидуальное. И особенность этой книги в том, что она предст
авляет собой, в сущности, бесконечную череду различных портретов и судеб
, между собой ничем не связанных, кроме совместного нахождения этих люде
й в остроге. И он там пишет, я своими словами это передам, что поведение чел
овека носит абсолютно непонятный для него самого характер. Он знает, что
эти поступки вызовут целую череду наказаний. Тем не менее, их совершает. П
очему? Вот это непонятно.
И вот как раз Омский острог… Он ведь попал-то в Омский острог, в известной
мере, за свои социалистические убеждения. Он в «Дневнике писателя» потом
пишет, вспоминая свою юность, своё пребывание в петербургском кружке Ми
хаила Васильевича Буташевича-Петрашевского, что мы все тогда были отчая
нные фурьеристы и фанатики социализма. А Омский острог ему показал, что с
оциализм Ц это принципиально невозможный общественный строй. Потому ч
то социализм рассматривается как некая общая для всех модель жизни, а че
ловек есть существо исключительно индивидуальное. И для собрания таких
индивидов невозможно построить, создать такие условия, которые всем бы п
ригодились. Поэтому это можно сделать только исключительно силой, вопре
ки стремлениям и намерениям человека. И вот как раз после острога он стан
овится решительным противником социализма. Потому что он понял, острожн
ый опыт ему показал, что даже люди, собранные вместе насильственно, всё ра
вно стремятся к раздроблению.
Это, я думаю, и есть как раз то самое представление, которое Ц ну, такое сло
во давайте выберу, Ц которое удивило литераторов Запада, что человек ес
ть тайна, которую нельзя трогать, потому что мы всё равно не узнаем, ибо мы
сами не знаем, почему мы так поступаем. Это один из мотивов «Записок из под
полья». А потом в «Преступлении и наказании» он изобразил персонажа, Рас
кольникова, который одержим благими намерениями изменить существующую
, действительно мерзопакостную, жизнь. Главная мысль Достоевского Ц жиз
нь действительно никуда не годится. Но как только находится человек, кот
орый хочет её изменить к лучшему, она становится ещё хуже. Жизнь всех, не с
вою собственную, а жизнь всех. Она становится ещё хуже. Любой благоустрои
тель человечества обязательно превращается в палача и тирана. Это как ра
з то художественно-антропологическое представление, которое привнесл
а Ц среди много другого Ц русская литература.
И в этой связи очень любопытно, что когда Чехов стал уже известным писате
лем, известный русский критик Михайловский делал ему упрёки примерно та
кого характера, что Чехов с равным интересом и с равным мастерством опис
ывает муху и слона. Это, говорит, плохо. Должны быть сделаны какие-то акцен
ты. Надо изображать общественную жизнь. Я своими словами пересказываю, о
чень приблизительно. И вот если бы Чехов с тем талантом, который у него ест
ь, обратился бы к этим проблемам, то мы бы получили первоклассного писате
ля. К счастью, этого не произошло.
А.Г. Но тот же Чехов вкладывает в уста Тригорина сожаление о то
м, что ему приходится быть общественным деятелем. «Ведь я же не пейзажист
только», Ц говорит Тригорин.
В.М. Понимаете, у Чехова есть одна черта, которая необычайно сб
лижает его с Достоевским. Черта эта вот какая. Романы Достоевского, это пр
изнано уже, носят очень яркий идеологический характер. Все высказывают и
деи в любом романе. Но в этих идеях есть одна особенность. Эти идеи высказы
вают персонажи романов Достоевского. Как думает сам Достоевский, по рома
нам абсолютно невозможно представить себе. И весь этот ворох идей, котор
ые обрушиваются на голову читателя, Ц в этом ворохе идей читатель долже
н разбираться самостоятельно. Поэтому так полярно противоположны оцен
ки романов Достоевского, ибо там и то есть, и это, и пятое, и десятое, и двадц
атое.
А.Г. Особенно в «Бесах», конечно.
В.М. И в «Бесах», и в любом романе, какой бы вы не взяли. И всё это п
ереплетается, и всё одновременно звучит. Что же выбрать, на чём остановит
ься, где же правда? Нету правды, если мы ищем какую-то законченную и оконча
тельную правду. Чехов в этом отношении чрезвычайно ему близок, потому, я п
олагаю, что Чехов замечательный образец, насколько тут применимо количе
ственное понятие к тому, о чём я хочу сказать, замечательный образец абсо
лютно объективного писателя. То есть, писателя, который изображает, не ст
ановясь ни на чью сторону.
А.Г. При этом создаётся ощущение, что пишет мизантроп. Или у вас
нет этого ощущения?
В.М. Я бы так сказал. У меня не создаётся ощущения, что это пишет
мизантроп. Я бы вообще сказал так, что по сочинениям Чехова очень трудно н
арисовать себе его портрет, очень трудно представить себе, кто он такой в
ообще, какой он. Если бы мы не знали о нём по многочисленным фотографиям, п
о многочисленным воспоминаниям. По его книгам нельзя сказать, какого он
роста, как он смеётся, откидывается назад или нет.
Это тоже очень важно, потому что он обладал одной совершенно редчайшей с
пособностью не только в русской, но, я полагаю, и в европейской литературе
. Садясь за бумагу Ц как будто это делает не он. Но его читали совсем не так.

Суворин рассказывает такую историю. Он слышал от Короленко, как тот пред
ложил Чехову вступить в Союз русских писателей. Говорит, для вас при ваше
й известности это очень легко будет сделать. Чехов спросил якобы, зачем э
то надо? Ну, как? Ну, будете, надо. Ну, говорит, хорошо. Потом через некоторое в
ремя Короленко приходит и рассказывает Чехову, что да, действительно при
няли, но были большие затруднения при голосовании. Потому что несколько
человек выступили и сказали, что писатель, написавший такой рассказ, как
«Мужики», так мрачно изобразивший народ, не может быть членом Союза русс
ких писателей.
Чехов на это усмехнулся и сказал: «Эх, если бы знали эти господа, что я и дес
ятой доли того, что мне на самом деле известно, не изобразил…» А он был зем
ским врачом, и уж, конечно, очень хорошо знал, так сказать, подноготную кре
стьянской жизни. Это совершенно изумительная черта: обвиняют писателя н
е в том, что он изобразил правдиво, а в том, что он изобразил не так, как у ког
о-то в голове сложилось представление. Скажем, о народной жизни, о том, о сё
м. И вот Михайловский те же самые требования предъявлял к писателям.
Есть у русского мыслителя Фёдора Августовича Степуна замечание, что рус
ской литературе чуждо было то представление, которое известно и распрос
транено на Западе Ц искусство для искусства. Русская литература либо ст
радает, либо призывает, либо добивается чего-то такого и со всеми плюсами
и минусами. Я думаю, он совершенно прав. Она учит, либо, может быть, отговари
вает от чего-то.
А Чехов как раз не подпадал под эту категорию. Он не учил, не отговаривал, н
е призывал, он изображал. Это страшно трудно, очень трудно изображать, ник
ак не примешивая себя сюда. И в России это очень трудно. Он поэтому, я полаг
аю, до сих пор принадлежит Ц как прозаик Ц к числу явно недопрочитанных
русских писателей. И Набоков в своих лекциях, прочитанных американским с
тудентам в Стенфордском университете незадолго до войны, был прав, говор
я, что тот, кто предпочтёт Чехову Достоевского, Горького или ещё кого-нибу
дь, тот только покажет, что он вообще ничего не понимает в русской литерат
уре. Если отбросить такой немножко жёсткий тон, в сущности, он совершенно
прав.
А.Г. Может быть, именно поэтому Чехова если нельзя отождествит
ь с одним из его героев, то можно хотя бы определить его позицию по отношен
ию к форме, к художественной форме, которой он был заражён именно из-за то
го, что он не учил, не проповедовал, не разоблачал. Он вынужден был прибегн
уть к форме.
В.М. Он не вынужден, а он понимал, что это единственное, что есть
у мастера. Это работа со словом, работа с формой.
А.Г. Тогда какому Треплеву верить: Треплеву первого акта или Тр
еплеву четвёртого акта?
В.М. Я думаю, ни тому, ни другому, ни третьему. Если рассматривать
его как персонажа, который излагает якобы что-то близкое Чехову. Это нужн
о рассматривать как то, что говорит Треплев. И уж как вы к этому отнесётесь
, Чехов за это не отвечает.
А.Г. Простите, но там же есть исключающие друг друга соображени
я. «Нужны новые формы» Ц первый акт. Четвёртый акт: «Я всё больше и больше
прихожу к убеждению, что дело не в новых и не в старых формах, дело в том, что
человек пишет, потому что не думает ни о каких формах».
В.М. Я думаю, здесь нет противоречия. Человек пишет, не думая ни о
каких формах, конечно. Эта форма сама сбегает с его пера. Она сама сбегает.
И потом он, конечно, когда напишет, откорректирует то, что сбежало в качест
ве такого неконтролируемого порыва, божественного наития.
А.Г. Давайте всё-таки вернёмся чуть-чуть назад, к благодарным ч
итателям Европы, которые вдруг распробовали русскую литературу. А что, с
обственно, явилось той неожиданностью? Ведь Запад, победивший, потом раз
валившийся, потом породивший огромное количество тоже никому не принад
лежавших идей Французской революции, к этому моменту был уже искушён в т
ех простых истинах, что человека так просто социально не переделаешь. Чт
о он всё равно сопротивляется этому обстоятельству, что он при этом ещё н
емножко хитрит и вообще сволочь редкая, мазурик. Так вот, что в подходе рус
ских писателей настолько поразило Запад, до чего они додуматься то не мо
гли? До того, что человек одинок?
В.М. Некоторое возражение вам сделаю. Запад всё-таки очень поз
дно отказался от этого. После революции 1789-го года произошла революция 1830-г
о года во Франции. Произошла революция 1848-го года. Наконец, запоздалая и уж
как угодно относитесь к ней, революция 1871-го года, имевшая название Парижс
кой коммуны.
А.Г. Это как раз годы формирования русской литературы в том век
е, в котором она вступала в Европу…
В.М. Конечно. Итак, Запад от этого не отказывается. Целая полоса
революций 48-49-х годов валом прокатилась по Европе. Наконец, давайте вспомн
им, какие революции прокатились в Европе на гребне и после окончания Пер
вой мировой войны. Запад вовсе от этого не отказался. Русская-то литерату
ра как раз и появилась в этот самый момент. И, в сущности, русская литерату
ра принципиально не революционна. Принципиально не революционна. Хотя е
ё герои рассуждают о социализме. Конечно, рассуждают.
Рассуждают о социализме даже герои «Творимой легенды» Сологуба. Но из эт
ого вовсе не следует, что Сологуб революционер. У него есть одно замечани
е… Это я просто развиваю не то чтобы возражение вам, а комментирую свой от
вет на ваш вопрос. Сологуб сказал: да, я не верю во все эти революции, потому
что человек остаётся тем же самым. Это когда уже произошла большевистска
я революция, переворот октября 17-го года. Который, конечно, правильнее наз
ывать не революцией, а одним из ярчайших образцов контрреволюции, потому
что после этого Россия была страшно отброшена назад. К тому самому общес
тву, невозможность которого для человека Достоевский всячески подчёрк
ивал. К обществу племенному, к обществу с очень пониженными требованиями
к человеку.
Не случайно родившееся в недрах русской критики понятие «маленький чел
овек» так привилось. Что значит маленький человек? Маленький человек, ск
ажем, Ц Самсон Вырин у Пушкина. Маленький человек Ц Евгений в «Медном вс
аднике». Маленький человек Ц Акакий Акакиевич Башмачкин. Но они изображ
ены писателями так, что от них остаётся впечатление гигантов, а не малень
ких людей, потому что так они описаны, что какие же они маленькие? А вот дей
ствительно абсолютной реальностью маленький человек стал после 17-го го
да, когда были поставлены умышленно заниженные требования к человеку, по
тому что человека стали мерить общей линейкой. И всё то, что торчало над эт
ой линейкой, отрезалось, вырывалось. И, конечно, то, что мы наблюдаем сейча
с в нашей жизни, это прямые последствия этого маленького человека. Своег
о добились.
А.Г. Если бы я не был знаком с русской литературой, а слушал бы ле
кцию о ней из ваших уст, я пришёл бы к выводу, что это достаточно тёмная лит
ература и нет никакого утешения. Что человек настолько экзистенциален (у
же в смысле XX века), что он из тюрьмы плоти-матери попадает, Ц по словам Роб
ерта Пенна Уоррена, по-моему, Ц в невыразимую глухую тюрьму мира, что вых
ода никакого нет. Но, тем не менее, русская литература, это у меня иллюзия т
акая, она всё-таки полосатая, по крайней мере. Там ведь есть выходы какие-т
о куда-то, там есть утешение.
В.М. Полосатая, напоминает одежду арестанта.
А.Г. В общем, да.
В.М. Так что вы правы, вы правы в некоторой степени.
А.Г. Или, знаете (это маленькое отступление) как я шучу о жизни, х
отя мне всё время говорят, что это не моя шутка. Жизнь Ц полосатая, как зеб
ра. Но, я говорю, подождите, дальше будет интереснее. Белая полоска, чёрная
полоска, задница, белая полоска, чёрная полоска… Так вот не всё одна задни
ца. Были и белые полоски Ц или я ошибаюсь? Ну, скажем, тот же самый покой и в
оля вместо счастья. Это ведь всё-таки утешение.
В.М. Я вам отвечу на этот вопрос цитатой из Пушкина.
А.Г. Давайте.
В.М. Если она не покажется вам доводом, тогда я попробую эту цит
ату разжижить своими комментариями. У него есть стихотворение, одно из п
оследних, называется «Из Пиндемонти», я могу его либо целиком прочитать,
я его помню, либо кусок.
А.Г. Конечно, цитируйте целиком.
В.М. Оно мне очень нравится. Потому что в нём (я предварю его) как
раз есть ответ и на ваш вопрос, притом что есть что-то утешительное Ц в эт
ом мире, где человека никто не ждёт и где он, в сущности, обречён.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29