На что он о
бречён? Он обречён на смерть. Ни на что больше. Есть крепостное право, нет к
репостного права Ц это не меняет фундаментальной проблемы человеческ
ого существования в изображении русской литературы. Это старая проблем
а. Античные мудрецы об этом думали. Но русская литература придала этому х
арактер, так сказать, обыденности и каждодневности. Так вот, это стихотво
рение.
Не дорого ценю я громкие права
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги,
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочить олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Всё это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа Ц
Не всё ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчёта не давать, Себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть, ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественной природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья,
Вот счастье! вот права…
Есть, есть счастье, как же нет! Счастье заключается в том, чтобы я реализов
ал то, что матерью-природой тайком от меня в меня заложено, и я живу, узнава
я, что же я такое есть.
А.Г. Но ведь это очень опасный путь. Это Пушкин может себе позво
лить, а Лермонтов уже не может, потому что у него свобода мгновенно обраща
ется неприкаянностью. Потому что…
В.М. А вы как думали!
А.Г. Я никак не думал. Я вас слушаю.
В.М. Конечно, «я по прихоти своей скитаюсь», но ведь финал извес
тен… Как примирить этот известный финал с тем богатством, что в меня мате
рью-природой, которая на самом деле не мать, а мачеха, заложено? Что ж она на
м голову морочит? Столько заложила в нас и к чему? К гробовой плите всё сво
дится?
А.Г. Если бы только к гробовой плите. Здесь самую жирную точку, н
а мой взгляд, в этой абсолютной философии безысходности, в прямом смысле
этого слова, в бегании белки по кругу, поставил Блок в «Ночь, улица, фонарь,
аптека».
В.М. Да, конечно, разумеется.
А.Г. Вот там уже абсолютная безысходность. Там нет выхода даже
в послесмертие. «Умрёшь Ц начнёшь опять сначала, и повторится всё, как вс
тарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь».
В.М. Разумеется. И это, так сказать, один из завершающих аккордо
в того, о чём мы с вами говорили. Не скрывается от человека его жребий. Чело
век не может быть счастлив. О счастье говорить просто стыдно.
А.Г. Вот тут я вынужден вам…
В.М. Какое счастье!
А.Г. Не то, что противоречить, нет…
В.М. Притом, что счастье есть. Есть счастье.
А.Г. Я, читая ваши книги, может быть, пропустил, а, может быть, вы эт
о сознательно…
В.М. А, может быть, я не написал.
А.Г. …нигде не цитируете Лескова. Он не является фактом русской
литературы?
В.М. Это грандиозный писатель. Я бы даже так сказал: до тех пор, п
ока Лесков существует, можно не принимать законов о русском языке.
А.Г. Ну хорошо. Но вот «Соборяне»…
В.М. «Соборяне» замечательный роман.
А.Г. Там же есть выход? Там есть выход в том, что смерть не оказыв
ается той самой непреодолимой точкой, которая отделяет эту жизнь от той,
а есть некое служение, которое простирается за эту точку.
В.М. Вы знаете что? Вы правы. Вы правы, как бывает всегда прав чел
овек, который приводит пример. Я в таком случае вам тоже пример приведу. У
него есть рассказ «Овцебык», ранний его рассказ. Причём «Овцебык» замеча
телен тем, что он даёт там абсолютно, насколько я знаю, неисследованную пр
облему религиозного народничества. О революционном народничестве мы з
наем. А вот о религиозном народничестве мы ничего не знаем.
Там изображён некий персонаж, живущий по Евангелию и считающий, что то, чт
о написано в Евангелии, чему учил Христос Ц это надо буквально исполнят
ь в жизни. Он так и живёт. Потом ему приходит в голову мысль: как же, вот он жи
вёт по Евангелию, а масса тёмных, невежественных крестьян не знают счаст
ья евангельских истин. Он бросает свою эту жизнь и идёт крестьянам пропо
ведовать евангельские истины. Они принимают его за дурачка. И говорят ем
у: ну ещё расскажи нам, ну ещё расскажи. Он всё сносит спокойно. И в конце кон
цов он не выдерживает этой страшной косности и вешается на осине.
А.Г. Начав с Христа, заканчивает Иудой. Понятно. Предаёт так или
иначе то, что он начал.
В.М. Нет, он не предаёт. Он не может этого сделать. Он видит, что ни
как не достучаться до этих заскорузлых сердец.
А.Г. В семантике Лескова вешаться на осине Ц это абсолютная ал
люзия Иуды.
В.М. Может быть, не на осине Ц я не помню. Я не утверждаю. Но вообщ
е это красивый образ получился. Я не утверждаю, что именно на осине, но веш
ается. Так что в данном случае не важно, на чём. Он видит, что к евангельской
истине те, к кому она обращена, глухи, и ничто не достучится до них… То есть,
в сущности Ц это опять-таки проблема маленького человека. Маленький че
ловек Ц это ужасно. Ничего не может быть хуже маленького человека. Челов
ек не маленький.
А.Г. У того же Лескова есть потрясающая иллюстрация того, что ч
еловек маленький. Громадина Туберозов Ц исключительный человек, матёр
ый человечище. Я имею в виду моральные качества, образ жизни, его юмор, его
талант. И вот эта сцена грозы. Помните? Когда он становится букашкой в рука
х стихии Ц или назовите это Господом, чем угодно. Как он мгновенно меняет
масштаб. Вот тут, да, готов с вами согласиться, что каким бы по величине ты н
е вырос здесь, ты всё равно ничто на этой огромной поверхности, в этом прос
транстве. И у вас не зря книжка называется «Открылась бездна…»
В.М. Ну да. Вот как раз бездна была, я бы сказал, онтологической с
пециальностью русской литературы. Причём, она сказала, что человек Ц бе
здна. Это одна бездна на другую. Вот что очень важно. И у Пушкина как раз ест
ь один персонаж Ц Пётр Андреевич Гринев, Ц который, я бы сказал, есть сам
ый идеальный герой русской литературы в том отношении, что он с этой безд
ной существует наравне. Его надо сопоставлять с Евгением из «Медного вса
дника». Потому что Евгений Ц я цитаты не помню, Ц там так: «Итак, пришед до
мой, Евгений стряхнул шинель, разделся, лёг, и долго он заснуть не мог в вол
неньи разных размышлений…» Он начинает размышлять о том, как бы он свою ж
изнь устроил: «Уж как-нибудь себе устрою приют…, Ц не помню точно, Ц и в н
ём Парашу успокою. Местечко получу Параше, препоручу семейство наше и во
спитание ребят». И он предполагает, что так они доживут «и внуки их похоро
нят». То есть, такая крайне не захватывающая перспектива. И он сходит с ума
. Почему? Потому что он рассчитал свою жизнь. Человек, живущий среди стихий
и рассчитывающий Ц это, конечно, безумец. Ему ум не нужен. Он на то и дан, чт
обы понимать, что, живя среди стихий, рассчитывать нельзя.
В том же 1833-м году, когда Пушкин написал «Медного всадника», он написал зам
ечательное четверостишье из восьми слов:
Воды глубокие
Плавно текут.
Люди премудрые
Тихо живут.
Тихо, то есть не рассчитывая. Вот Гринев Ц такой герой. Он не рассчитывает
, а он живёт, так сказать, импульсивно. Но! Он не даёт стихиям проникнуть вну
трь его. Он с ними не состязается, он не пускает их в себя. В отличие от извес
тного вам Хомы Брута из «Вия», который потому и пропал, что дал нечисти про
никнуть внутрь себя, не имел воли отторгнуть её от себя.
Я полагаю, что в этом отношении русская литература была новинкой для лит
ературы Запада. Потому что западный герой Ц это волевой человек, которы
й может по-своему сделать. У Бальзака этого много. У Бальзака Ц человек, к
оторый завоёвывает Париж. Как Люсьен в «Утраченных иллюзиях». Завоевать
Париж, сделать, поставить любой ценой. Для русского литературного героя
это Ц бессмыслица. Не потому, что он вялый. Не потому, что он без воли. А пот
ому, что это Ц бессмыслица. Ну, завоевал ты, а дальше что? Поэтому вопрос о с
частье, о карьере не стоит для русского литературного героя.
А о чём стоит вопрос? Ни о чём. Он поэтому и не может найти себе места в этом
мире. А вовсе не потому, что крепостное право, поражение восстания декабр
истов, отсутствие реформ. Не поэтому. А потому, что отсутствие реформ, креп
остное право Ц это просто исторические одежды вечной проблематики. Сей
час нет крепостного права Ц впрочем, как и реформ, Ц но проблематика не
поменялась.
А.Г. Ой ли?
В.М. Я полагаю, что да.
А.Г. То есть, вы считаете, что великая русская литература не пре
кратила своё существование с уходом тех самых исторических одежд и того
, что в них?
В.М. Да, она не прекратила своё существование потому, что читае
ма до сих пор. Она до сих пор читаема, ибо та проблематика, о которой она гов
орила, не связана с конкретным историческим временем, хотя им порождена.

А.Г. Вы говорите о классике, а я говорю о современной литератур
е. Если проблематика существует и сегодня, что же мешает существовать ав
торам, которые по-прежнему придерживаются её?
В.М. Но ведь надо пережить эту проблематику. Это связано не с ли
тературой, а с жизнью конкретных писателей. Это не даётся в наследство. Ка
ждая жизнь, несмотря на то, что ей предшествуют десятки поколений, начина
ется сначала. И от каждого человека требуется страшное напряжение сил дл
я того, чтобы, начиная сначала, не решить, что ты действительно сначала всё
начинаешь. Как свойственно очень многим русским людям.
Поэтому мы всё время начинаем сначала. Это та самая проблема, которую зам
ечательно выразил Тургенев в названии романа «Отцы и дети». Когда дети в
сё время попирают и «убивают» Ц в кавычки я беру это слово Ц отцов. То ес
ть, начинают всё сначала, как если бы отцы до них ничего не делали. И Базаро
в в этом отношении Ц классическая фигура. И это очень трудно… Но это проб
лема индивидуальная, а не социальная. Это индивидуальная проблема. Я дол
жен понимать, что я родился в мир, где до меня много чего было. Вот хотя бы Ц
я языка не придумываю. Я пользуюсь языком, который до меня уже был достато
чно освоен. Я не приношу новых слов. Я только приношу в эти слова своё дыха
ние Ц и только. Но дышать я должен по-своему, зная, что до меня этими словам
и уже пользовались. И к этому надо бережно относиться. Это то, что называет
ся проблемой наследства, преемственности и прочее. Вот в России этого ни
чего не было.
В литературе это было. Может быть, поэтому её так и читают, что в русской ли
тературе Ц и это тоже относится к тому, что называется художественной а
нтропологией, Ц в русской литературе оказались решаемы или, по крайней
мере, называемы те проблемы, которые абсолютно не назывались в реальной
жизни.
В реальной жизни говорили, «борьба с бедностью», «борьба с нищетой», «бор
ьба за лучшую жизнь». Это фикции! Потому что те, кто объявляет своей програ
ммой борьбу за лучшую жизнь, Ц это, как правило, палачи или демагоги.
Это было тогда, это есть сейчас. Возьмусь пророчествовать Ц это будет че
рез 200 лет.
А.Г. Вы как Астров прямо, только наоборот.
В.М. Только наоборот. Да. Это и есть то, что называется художеств
енной антропологией русской литературы. И в этом отношении она необычай
но привлекательна… Вы спросить что-то хотели?
А.Г. Я хотел спросить, какие семена, какие ростки взошли из тех с
емян, которые русская литература посеяла на Западе? Первое, что приходит
на ум, естественно, и у вас об этом написано, это Ницше и Кьеркегор. Но ведь п
осле этого был, на мой взгляд, совершенно опустошённый, уродливый западн
ый постмодернизм. И я вижу вот это разрушение, причины этого разрушения, е
щё и в великой русской литературе.
В.М. Вы знаете что, я бы сказал так. Я тут воспользуюсь не своей м
ыслью, но мне эта мысль очень нравится. Был такой эмигрантский литератур
овед, академической школы, Альфред Людвигович Бём. Он во второй половине
тридцатых годов, по-моему, написал небольшой цикл под названием «Письма
о литературе». И там он оценивает современную русскую, то есть, советскую,
литературу. Он большой знаток русской литературы, замечательный писате
ль о русской литературе. И он говорит (пересказываю, а не цитирую): «Я с боль
шим прискорбием должен отметить, что то, что я наблюдаю сейчас в советско
й литературе, свидетельствует о том, что русская литература потеряла сво
ё европейское значение. Советская литература провинциализовала когда-
то великую русскую литературу. Т.е. не литературу, конечно, а понизился тот
уровень, до которого поднялась великая литература XIX века».
Я думаю, он абсолютно прав. Почему? А потому, что очень мелкий масштаб пост
авили человеку. Потому что отказались от решения принципиально нерешае
мой проблематики. Ведь в чём состоит красота и несчастье жребия человека
? В том, что он решает проблемы, по поводу которых он знает, что они нерешаем
ы. Это Печорин, в сущности. Но, тем не менее, он их решает. Это его отличие от т
ого, что называется органическим миром и лишнее доказательство тому, что
как он произошёл Ц неизвестно. Потому что в органическом мире такие про
блемы не решаются. Там нет таких проблем. Там исключительно инстинктивна
я жизнь. А у человека, кроме инстинкта, есть ещё что-то.
Так вот, советская литература, по сравнению с предшествующей русской, ст
ала глубоко провинциальной. Мне кажется, это очень глубокое замечание. О
чень глубокое замечание. Потому что отказались от высоких… Не могу подоб
рать слово Ц в общем, отказались от представления о человеке, что он не ма
ленький. Он не может быть маленьким. Маленький Ц это несчастье.
А.Г. А Платонов?
В.М. Платонов очень сложная фигура. Мне кажется, что в творчест
ве Платонова мы как раз имеем замечательный образец одной…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29