Местные жители были не только умны, но и большие жизнелюбы, как и их соседи в графстве Тулузском. Они так же желали жить в мире и комфорте, слушать музыку и гостеприимно встречали трубадуров, которые несли в Авиньон свои песни и новые идеи.
Авиньон не намерен был легко сдаться крестоносцам.
Настроение Тибо еще больше омрачилось при взгляде на высокие мощные стены, окружающие город. Они казались неприступными.
В королевском лагере царило всеобщее уныние, так как солдаты чувствовали себя обманутыми. Им обещали легкую прогулку, а тут их ждали изнурительная осада и потоки пролитой крови.
Когда Тибо явился к королю с докладом о прибытии, чтобы выразить Его Величеству свое почтение, он поразился тому, как плохо выглядит Людовик. Кожа его пожелтела, белки глаз покрывали кровяные прожилки.
Тибо пришел к выводу, что перед ним тяжелобольной человек.
Он спросил короля о его самочувствии, на что получил краткий и нелюбезный ответ. Людовик заявил, что с ним все в порядке.
«Сир, я не могу согласиться с подобным утверждением», – мысленно возразил королю граф Шампанский, но вслух произнес с почтительным поклоном:
– Город, как я заметил, неплохо укреплен.
– Да, это так, – согласился Людовик. – Но я должен его взять… независимо от того, сколько простою под его стенами.
Тибо подумал: «Вассалы обязаны отслужить сюзерену всего лишь сорок дней и сорок ночей. Лично я не собираюсь оставаться здесь дольше положенного срока».
Они изучающе разглядывали друг друга – муж королевы и поэт, открыто признавшийся ей в любви в своих виршах.
«Мои стихи проживут дольше вас, сир», – подумал Тибо.
– Я рад вашему появлению здесь, – сказал Людовик. – До меня доходили слухи, что вы не хотели этого. Если бы вы не подчинились, я был бы вынужден принять некоторые меры против вас.
– Милорд, я прибыл по вашему приказу. Я принял присягу на верность вам, и, когда вы меня позвали сражаться за вас, я, как положено, предоставил себя в ваше распоряжение на сорок дней и ночей.
– Иначе мне пришлось бы наказать вас в пример остальным непослушным и лишить вас земель в Шампани, – предупредил король.
Тибо сразу же пораскинул умом.
«Должно быть, вы, сир, столкнулись с упорным сопротивлением и вам непросто вести войну с теми, кто ничем не провинился перед вами и кто не причинил бы вам никаких неприятностей, если бы вы оставили их в покое. У вас могущественные враги. Англичане скоро вонзят клыки вам в горло. Вам нужно плодить себе друзей, а не врагов. Бедное ты существо, король, хоть и супруг моей дамы сердца. Я знаю, что я чересчур толст, слишком привержен к обильной пище и хорошему вину. И все равно я больше мужчина, чем ты!»
Вслух же он произнес:
– Плохо, что вы, Ваше Величество, сталкиваетесь с неповиновением и с разбродом в собственных рядах. Я не одобряю непослушания воле короля. Вот поэтому я готов сражаться рядом с вами, хотя, признаюсь, повод и цели этой войны мне не по душе.
Король отпустил поэта, и Тибо, покинув ставку, принялся бродить по лагерю, заводя беседы с такими же, как он, бедолагами, насильно призванными на королевскую службу.
Он не удивился, что очень многие подобно ему выражали свое недовольство. Они были согласны защищать собственные земли, пошли бы с большей охотой сражаться с англичанами, но, хотя эта война велась с благословения Рима и всем участникам было обещано отпущение грехов, ни у кого не лежало к ней сердце.
– Сорок дней! Сорок ночей! Готов поклясться, что эта заварушка так скоро не кончится! – восклицал Тибо.
С ним соглашались все. Осадой овладеть Авиньоном было вообще невозможно, сколько ни сиди под его стенами. У защитников вдоволь еды, и крепость с такими стенами способна держаться годами.
На что Тибо отвечал, пожимая плечами:
– Но я, друзья мои, клялся служить королю лишь сорок дней и ночей. А дальше пусть он обходится без меня.
Наступили самые жаркие летние дни. Жители Авиньона отпускали в адрес осаждавших язвительные замечания, уверенные, что их единомышленники из Тулузы придут к ним на помощь.
Жара стояла страшная. Люди умирали от эпидемии, и Луи приказал для того, чтобы скорее избавляться от мертвых тел, топить их в реке. Это был не лучший способ захоронения, но все же было предпочтительнее поступать именно так, а не оставлять разлагающиеся трупы на виду у всего лагеря.
Его собственный болезненный вид был замечен всеми.
– Боже мой! – сказал Филипп Юперель. – Король выглядит как сама смерть.
Филипп Юперель не на шутку разволновался. Он обожал Людовика и всегда был ему верен. У них был общий отец, так как Филипп Юперель был сыном Филиппа Августа от Агнесс. Папа Римский признал Филиппа Юпереля законнорожденным в уплату за самопожертвование Агнесс и ее уход из королевской спальни в монастырь.
Но далеко не все считали его таковым, и это было оскорбительно для сводного брата короля. Филипп, однако, не стремился путем интриг возвеличить себя. Он имел титул французского принца, пользовался любовью Людовика, которому служил верой и правдой и всячески выказывал свою преданность.
Он делился впечатлениями о состоянии здоровья короля в компании друзей. Среди них был и Тибо.
– У короля случаются приступы лихорадки, и они внушают мне опасение, – сообщил Филипп. – Я боюсь, что это симптомы чего-то худшего. Он никак не может согреться, его сотрясает дрожь. Я посоветовал ему укрываться в постели мехами, но ничего не помогает. Ему холодно даже под грудой мехов.
Тибо сказал:
– Что ему надо, так это женщину в постель, чтобы она хорошенько согрела его.
Филипп Юперель с пренебрежительной гримасой взглянул на трубадура.
– У нашего поэта все мысли крутятся вокруг одного и того же, – отпустил он колкость. – На уме одно лишь похабство. Не в правилах Его Величества развлекаться подобным образом.
– Это древнее испытанное средство, – проигнорировал его выпад Тибо. – Я только позволил себе его напомнить. Когда старик мерзнет по ночам, ему кладут под бок молоденькую девицу… в качестве лекарства. Я неоднократно слышал, что сие снадобье действует безотказно.
– Подобные разговоры неприличны, когда речь заходит о короле. Здесь пахнет изменой, – сурово произнес Филипп.
– Тибо прав, – вмешался граф де Блуа. – Голенькая девочка… лет шестнадцати – вот что ему нужно…
Филипп в раздумье взъерошил свою пышную шевелюру, за которую получил прозвище Лохматый, данную ему еще в детстве отцом.
– Людовик будет в ярости… – сказал он.
– Ему придется смириться, когда лекарство докажет свою действенность.
– Я много лет провел рядом с королем и знаю достоверно, что он никогда не ложился в постель с посторонней женщиной.
Тибо молитвенно сложил руки и воздел глаза к небу – вернее, к потолку шатра.
– Наш король – святой! – произнес он так, что едва ли кто-то смог бы уловить насмешку в его словах.
Час торжества для Тибо настал. Озорство, причем коварное, злобное – было его стихией. Король тяжко болеет – его трясет лихорадка. Было бы хорошо, если бы он еще слегка бредил. Как он поступит, когда, проснувшись среди ночи, обнаружит маленькую голышку у себя в кровати? Подумает ли он, что это его несравненная Бланш?
Он всегда был верен своей королеве. Он любил ее, но и Тибо тоже ее любит. Может быть, они по-разному понимают любовь. Тибо – романтик. Ему доставляют наслаждение эта нескончаемая поэтическая сага о неразделенной любви и мечты об обладании предметом страсти.
Людовику незачем предаваться фантазиям, да у него и не хватит на это воображения. Впрочем, оно ему ни к чему. Предмет вожделенных мечтаний и так у него в руках.
Бесполезно вовлекать в это озорство Филиппа Лохматого. Он решительно тряхнет своими космами и заявит, что Людовик ужаснется и откажется наотрез. А зря! Обычай этот старый и хорошо проверенный.
Так почему бы самому Тибо не заняться «излечением» короля?
Он поговорил с Блуа и с графом Арчибальдом де Бурбон. Оба они относились к королю по-дружески и искренне беспокоились о его здоровье.
Тибо указал им на то, что надо использовать любое средство для спасения короля, что вреда оно не принесет, а шанс на выздоровление Его Величества появится.
Удивительно, как легко удалось ему уговорить их. Впрочем, они в своей бурной жизни не чуждались любовных похождений, в отличие от Людовика. Наоборот, его воздержанность производила на них странное впечатление. Люди, подверженные, как они сами выражаются, маленьким слабостям и прощающие их себе, предпочитают, чтобы и другие обладали теми же пороками. Нет ничего тягостнее для веселого греховодника, чем общение с человеком, морально не запятнанным.
Даже самые близкие и преданные друзья короля с удовольствием узнали бы, что король тоже не без греха и способен на вольность. А тут предоставляется возможность пробить панцирь добродетели, который носил, не снимая, их друг, причем под вполне разумным предлогом, что девочку подложили ему лишь для тепла.
Тибо отыскал подходящую девчонку моложе шестнадцати лет, пухленькую, с гладкой кожей и многоопытную.
Все, что ей предстояло сделать, – это проскользнуть в кровать и согреть беднягу, лежавшего там, используя для этого любой способ, который она сочтет наилучшим. Она должна понимать, что от нее требуется лишь это и ничего другого, что ей платят только за избавление больного от лихорадки.
Людовик пребывал где-то между сном и бодрствованием. Жуткая дрожь пробирала его до костей.
– Мне так холодно, – жаловался он.
Отыскивались все новые одеяла и меха. Ими укрывали сотрясающееся в приступах озноба тело короля. Неимоверная тяжесть покровов давила на него, но ему не становилось теплее.
Он мечтал очутиться сейчас в своем дворце рядом с Бланш. Он благодарил Господа за то, что тот даровал ему и Бланш, и маленького Луи, и других детей и родственников – большую дружную семью.
Прошло всего лишь три года, как он стал королем. Он очень боялся, что из него не получится великий король. Он ненавидел войну и молился, чтобы на земле Франции царил мир, но, вероятно, Господь рассуждал иначе. Филипп Август был так уверен, что промахи Джона приведут к полному изгнанию англичан из Франции и цель всей его жизни будет достигнута. Но этого не случилось, и дело свое отец Людовика не закончил.
И Людовик не оправдал надежд отца. Не по своей вине, так распорядилась судьба. Проживи Джон на свете чуть дольше, Людовик сейчас правил бы Англией. Но поздно теперь сожалеть о прошлом, об угасших надеждах, о том, чему не суждено было свершиться.
Ему почудился чей-то шепот, и Людовик прикрыл глаза, не желая вступать с кем-либо в разговор. Пусть все оставят его в покое.
Но они уже близко, возле кровати… шепчутся, суетятся.
Кто-то улегся рядом с ним в постель. Кто осмелился?!
Он с трудом заставил себя приподнять голову.
И увидел обнаженную девушку.
Должно быть, он бредит. Но почему в бреду ему грезятся обнаженные девушки? Ни в снах, ни наяву Людовик никогда не вожделел их. Обнаженные девушки не снились ему ни разу. Он не из тех мужчин, кого одолевают похотливые видения.
Он воскликнул:
– Что это значит?!
Потрясение, вызванное зрелищем обнаженной женской плоти, мгновенно вывело его из апатии, вернуло, казалось, силы, отнятые болезнью, возможно, придало новые, какими он и не обладал раньше.
Выстроившись около кровати, наблюдали за ним онемевшие в ужасе придворные.
Он узнал графа Блуа и поэта Тибо Шампанского. На этот раз обычно болтливый сладкоголосый менестрель молчал, словно проглотил язык.
Первым из придворных решился заговорить Арчибальд де Бурбон.
– Милорд, – попытался он успокоить короля, – мы хотели только немного согреть вашу постель.
– Кто эта женщина?
У бедной девчонки душа упорхнула в пятки. Зато Тибо обрел свойственную ему наглость.
– Та, которая знает, как согреть вас, сир! – заявил он хладнокровно.
Омерзение и ненависть к этому человеку переполнило Людовика до краев.
Он возвысил голос:
– Кто посмел привести ее сюда?
– Сир… – начал было Тибо.
– Значит, это были вы, милорд, – догадался Людовик. – Так заберите ее отсюда немедленно.
Он продолжил уже спокойно и с достоинством:
– Я никогда не осквернял изменой супружеское ложе и не сделаю этого сейчас. Вы очень ошиблись, если сочли меня подобным себе. Я это запомню.
Девица перевела растерянный взгляд с Людовика на мужчин, столпившихся возле кровати.
Арчибальд подал ей знак убираться прочь. Схватив свою одежду, она в чем мать родила выскользнула вон из шатра.
После ее ухода Арчибальд сделал попытку продолжить объяснения:
– Мы беспокоились за вас, сир. Ваше тело показалось нам таким ледяным, и мы не могли придумать иного способа…
– Оставьте меня, – приказал Людовик. – И если кто-то из вас опять вздумает унизить меня подобным образом и покуситься на мою добродетель, запомните: я буду глубоко вами недоволен.
Все потянулись к выходу. Тибо внутренне корчился от смеха, остальные были смущены случившимся конфузом.
Происшествие, казалось, подействовало на Людовика так, что он оправился от болезни и на следующий день встал с постели.
Выглядел он, однако, очень неважно, слабость его одолевала, а то, что он обнаружил в лагере, совсем привело его в уныние.
Жара была изнуряющей. От мух и еще каких-то насекомых, роящихся везде, не было спасения. Армия разлагалась на глазах, словно оставленное под палящим солнцем мертвое тело. Трудно было поверить, что Господь на стороне королевского воинства.
Сделаны были попытки пробить тараном бреши там, где стены казались уязвимее, перебросили через реку временный мост, чтобы подойти к главным крепостным воротам, но хлипкое сооружение рухнуло, и несколько сотен человек посыпались вместе с остатками моста в воду. Многие утонули, еще больше оказались покалеченными. Это было еще одно постыдное поражение.
Во время осмотра лагеря Людовик столкнулся с Тибо Шампанским. Он ощутил неловкость при встрече с этим человеком, напоминавшим ему о ночной сцене в спальне, когда, обнаружив возле себя голую девицу, он решил, что бредит, но вдруг увидел неподалеку мерзкого трубадура с язвительной усмешкой на лице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56