Георгия, на мой взгляд, спасало только то, что все были под кайфом и не очень понимали, о чем тут говорится. С не меньшим успехом он мог призывать летать самолетами Аэрофлота.
Наконец проповедник решил закруглиться, и призвал паству:
– Научим людей любви! – предложил он своим противным, благостным голосом.
– Научим, – хором согласились последователи.
– Пусть все живут в любви!
– Пусть живут!
Такие и подобные призывы звучали еще минут десять кряду, и народ стал явно возбуждаться. Я уже подумал, что вот-вот начнется свальный грех, но председатель перевозбуждения не допустил. Предложил помолиться. На мое счастье, коллективного, хорового моления не предусматривалось, участники молились молча, воздевали очи к низкому закопченному потолку и беззвучно шевелили губами.
Я решил, что мне как непосвященному можно особенно не усердствовать, сидел, сосредоточившись, но губами не шевелил. Георгий бросил на меня острый взгляд, но ничего не сказал.
Продолжалось все это довольно долго, так что начала чувствоваться жесткая скамья. Наконец организатор громко кашлянул, и верующие послушно подняли к нему головы.
– Теперь вкусим же от плодов земли, – предложил он.
Заскрипела входная дверь и в горницу вошла старуха. Судя по всему, это она носила успокаивающее средство. Теперь она была без свечи и не выглядела та-ой таинственной и мистической, как раньше. Обычая старая женщина в ветхом платье с суровым лицом. В одной руке у нее было небольшое деревянное ведро, в другой – берестяная кружка. Она поставила ведерко посередине комнаты и, зачерпнув из него, поднесла питье первой паре, сидевший ближе всех к Георгию. Мальчик и девочка каждый отпили по своей половине и поцеловались. Потом она поднесла напиток следующей паре. Ритуал повторился.
Мы с Прасковьей оказались последними в ряду и терпеливо ждали своей очереди. Она спокойно, а я мучительно придумывая, как отказаться от отравы. Затевать скандал было глупо, меня просто выгонят, и я не сумею ничего сделать. Наконец очередь дошла до нас. Старуха очередной раз вернулась в середину комнаты, нагнулась над ведерком, но тут ее остановил голос предводителя:
– Пока хватит, непосвященному рано алкать от плодов земной любви!
Я даже не успел обрадоваться, как он добавил:
– Ему еще предстоит очистить душу любовью!
Мысль была хорошая, кто же откажется жить с очищенной душой, да и отравление откладывалось на неопределенное время.
Вопрос был в другом, каким образом мне предстоит приобщаться к земной любви.
Прасковья, оказавшись лишенной плодов, жалко взглянула на меня, сказалось стадное чувство, обида оказаться обделенной. Я незаметно ей подмигнул.
– Пусть непосвященный погрузится в праздник и познает сладость любви небесной! – продолжил Георгий.
Кажется, он решил опять опоить меня своей «Виагрой». Пить эту дрянь я не стал бы ни под каким видом, но пока опасность не стала реальной, смолчал.
– Пусть готовящиеся уйдут в чертоги сладострастия и насладятся откровением, – резюмировал он.
Под чертогами, скорее всего, подразумевались темные кладовки. Я понял, что он хочет, встал и взял за руку Прасковью.
Все участники смотрели, как мы отправились во внутреннюю часть избы. Что было на собрании дальше, я не знаю. Если мои подозрения о сексуальной эксплуатации красивых обитателей трактира имели основания, то, по логике, должна была следовать разводка: кому какого ближнего им предстояло возлюбить, как самого себя. Я вспомнил, что за плотские радости Федора с двумя гетерами с меня содрали шестнадцать золотых дукатов, сумму совершенно нереальную для этого времени, из чего можно было заключить, что доходы у Георгия и компании, если она существует, совсем нешуточные.
– Где будем праздновать? – спросил я девушку, когда за нами закрылась дверь, и мы оказались в темноте.
– Где тебе хочется, – ответила она.
– Давай здесь, – предложил я, толкнув первую попавшуюся дверку.
Мы, согнувшись, Прасковья слегка, а я в три погибели, вошли в тесное душное помещение. Запах тут был, мало сказать, омерзительный, тошнотворный. Воняло так, как будто здесь живут несколько бомжей..
– Пойдем отсюда, – воскликнул я, выскакивая в общий коридор, – тут дышать нечем.
Теперь помещение для приобщения к прекрасному я выбирал исключительно по запаху. В конце концов, мы оказались в той же каморке, где сидели до этого. Девушка, одурманенная успокоительным, кажется, не понимала, что я ищу. Скорее всего, не ощущала запахов.
– Ты давно здесь живешь? – спросил я, когда мы устроились на голых нарах.
Прасковья, как мне показалось, не сразу поняла вопроса. Я повторил. Она, наконец, ответила:
– Не знаю, наверное, давно.
– Сколько тебе лет? – поинтересовался я, уже без надежды на правильный ответ.
– Не знаю, я в счете не сильна.
Больше, собственно, говорить нам было не о чем, но я спросил:
– Ты помнишь тех, кого возлюбила?
– Нет, я всех люблю.
– Понятно, – сказал я, хотя ничего пока понятно не было. Только то, что одурманены здесь все капитально, а предводитель имеет с этого какие-то дивиденды и, возможно, не только материальные. Предположить, что в нынешние темные времена существуют такие подпольные заведения, было сложно. Но как говорится, факты – упрямая вещь.
Мы сидели и молчали. Девушка сложила руки на коленях и не шевелилась. Никаких предпосылок к стремлению одарить меня любовью я в ней не замечал. Решил попробовать проверить, насколько ей нравлюсь, спросил:
– Я тебе люб?
– Да, – быстро, не задумываясь, ответила она и добавила, – мне все люди любы.
Я другого ответа не ожидал и выяснять подробности не стал.
– Скоро принесут напиток? – опять нарушил я утомительное молчание.
– Скоро, – односложно сказала она.
Сидеть в полной темноте в тесной каморке занятие не самое приятное, но Прасковью это, кажется, нисколько не волновало, сидела себе и сидела.
– Ты не спишь? – задал я ей новый вопрос, начиная томиться от скуки.
– Нет, не сплю.
Нужно было чем-то заняться. Даже мысли попытаться ухаживать за вялой красавицей в голову не приходило.
В храме любви я, видимо, оказался совершенно лишним.
– Расскажи о себе, – попросил я девушку, когда сидеть без дела стало совсем невыносимо.
– Что обо мне говорить, – после очередной долгой паузы ответила она, – я как все.
– Понятно, – только и смог сказать я.
Дольше сидеть и ждать неизвестно что я был не в силах. Встал, размял плечи и толкнул прикрытую дверку. Она не открылась. Я надавил сильнее, она и теперь не поддалась. Это было странно. В этой части дома было так тихо, что если бы кто-то подошел и запер нас снаружи, то я непременно это услышал. Плохо настеленные полы так скрипели при ходьбе, что неслышно прокрасться было нереально. Я чертыхнулся.
– Сейчас отсюда нельзя выходить, – подала голос Прасковья. – Скоро у нас с тобой будет праздник!
– Видел я такой праздник в одном месте, в белых тапочках, – проворчал я, предпринимая новую попытку выйти наружу. Страшно мне не было. Со мной оставалось оружие, так что отбиться от здешних клоунов я мог свободно. Удивляло, кто нас запер, и как ему это удалось.
– Тише, – попросила каким-то больным голосом Прасковья, когда я совсем расшумелся и начал колотить в дверь каблуком, – нас накажут!
– Пусть попробуют, – сердито сказал я, но стучать перестал. Слишком жалок и испуган был ее голосок. – Ладно, подождем еще немного, а потом я все равно выломаю дверь.
Словно почувствовав, что мое терпение на исходе, за наружной перегородкой послышались чьи-то шаркающие шаги, добрались до нашей двери и останови-. сь. Я ждал продолжения. Дверца легко скрипнула и свободно открылась. Опять, как и в прошлый раз, мелькнул огонек свечи, в полной темноте показавшийся лепящим. Он легко дрожал в старческой руке. После ого, как я воочию увидел старуху, ничего мистического в ее появлении не просматривалось. Бабка вошла в коморку. Была она такой сгорбленной, что в низкий проем прошла, не согнувшись.
– Заждались, голубки? – добродушно спросила она дребезжащим голоском. – Принесла вам отвар, радуйтесь.
– Спасибо, – поблагодарил я, принимая из ее руки кружку с зельем. – Садитесь, бабушка, отдохните.
– Спасибо, милый, я и впрямь забегалась. Хлопот полон рот, а годы на плечи давят, за ноги цепляются, Пожалуй, чуток погощу.
Старуха, не выпуская из руки свечи, с трудом села на низкую лавку и заерзала, устраиваясь поудобнее. Мне показалось, что, в отличие от остальных обитателей трактира, она вполне нормальная, самая обычная старушка без тяги к всемирной любви. Нужно было воспользоваться ситуацией и попробовать выведать у нее хоть что-нибудь путное. Я торопливо придумывал, как ловчее завести разговор, но ничего сказать не успел, она заговорила сама.
– Ты, милок, сюда доброй волей попал или силком притащили?
– У меня здесь товарищ, Федор, такой высокий стройный парень, ты его, наверное, знаешь. Зашел его навестить, да вот оставили на обед, а теперь, похоже, и на ужин.
– Федю-то? – переспросила она. – Нет, не помню, они здесь всякие, а глаза у меня старые плохо видят, на лица всех и не упомнишь. Вот по голосам, кто долго живет, знаю. У твоего друга какой голос?
Описывать обычные голоса словами я не умел, потому замялся с ответом.
– Не тот ли что пришептывает?
– Нет, Федор говорит нормально, может только слишком гладко, – определил я особенности если не голоса, то стиля речи Годунова. Бабка меня, кажется, поняла.
– Такого помню, он хороший, не грубит старухе.
– А есть такие, что грубят? – быстро спросил я. Мне показалось, что все здешние обитатели одинаково благостные и заторможенные.
– Есть грубияны, как не быть. Старого человека легко обидеть.
– А ты давно тут служишь? – начал я подбираться к интересующей меня теме.
– Ой, милый, и не вспомню, сколько годков! Нынешняя хозяйка еще и не родилась, когда я сюда попала, а с тех пор много воды утекло. Всего я тут навидалась, многие люди сюда попадали.
– Как это попадали, насильно? – задал я наводящий вопрос.
Старуха, похоже, заподозрила подвох и не ответила, сказала:
– Засиделась я с вами, мне уже идти пора, как бы Егорыч не заругался.
– Куда тебе, бабуля, торопиться, а нам тут скучно одним в темноте. Погости еще, я тебе денежку на орехи дам, – предложил я.
– Ну, зачем тебе, милок, старуху баловать, да и зубов у меня орехи грызть нет, ты лучше девку свою порадуй.
– У меня и на девку хватит, – прельстил я, – а на денежку можно всякого купить не только отэехов, но и пряников, и много чего.
– Это смотря какая денежка, – неожиданно сказала бабка, – за хорошую можно и поговорить, какой в том вред?
Разговор совершенно неожиданно для меня приобрел вполне деловой, коммерческий характер. Кажется, старуха только с виду была немощной и древней.
– А какая тебе больше нравится, медная или серебряная?
– Это тебе виднее, что спросить хочешь. Иное слово не серебро, а чистое золото.
– Расскажи, что тут творится, – попросил я, перестав сюсюкаться и разговаривать с ней как со слабоумной. – Что это за пойло, которым здесь всех поят, и для чего хозяевам это надо?
Бабку задумалась, вздохнула и ответила:
– Этого я тебе, милок, сказать не могу, сколько бы ты мне казны не отмерил. Только, думаю, зря ты сюда пришел. Не выйдешь отсюда живым. И мудрее тебя добрые молодцы попадали, да все куда-то сгинули. Лучше смирись, делай, что прикажут, тогда и тебе хорошо станет, и всем спокойнее.
Кажется, сегодняшний день был не моим. Уже второй раз сегодня попадаю как кур в ощип. Разговор со старухой пока ничего не дал, разве что стало понятно, как серьезно дело. Тех, кто приходится не ко двору, попросту устраняют. Однако пока старуха не ушла, я предпринял еще одну попытку узнать хоть какие-то частности:
– А куда парней и девушек, что с нами в горнице были, отправили?
– Это и даром скажу, куда надо, туда и отвезли. Ты, милый, пей, что я принесла, и свою девку ублажай, а меня, старую, не смущай серебром и златом. Мне уж мало жить осталось, много не нужно. Это вы, молодые, до всего жадные, а старикам корочка хлеба есть – и то хорошо.
Я понял, что хитрая бабка меня просто развела, проверила, чем дышу, и теперь пойдет доносить начальству. Весь мой сегодняшний обман с напитками оказался раскрыт.
Понять, что я не повелся на их зелье, ничего не пил и остался в твердом уме, было не сложно. Нужно было что-то решать и ни под каким видом не выпустить отсюда старуху.
Неизвестно, что здесь за организация, и какими возможностями она располагает, налетят сейчас кучей и порешат в темноте.
– Пей, милок, по добру по здорову, да я по своим делам пошла! – сердито сказала гостья, снизу вверх заглядывая мне в глаза.
– Куда же тебе теперь идти, бабулька, – ответил я. – Теперь ты здесь, с нами останешься!
– Ты это чего? – тревожно удивилась она. – Ты, парень, того, не балуй, тебе же хуже будет!
– Сама сказала, мне один конец, так что все равно. А тебя, чтобы не скучно было, я с собой на тот свет заберу. Вместе в аду у костерка погреемся. Очень ты мне, бабушка, полюбилась! – насмешливо сказал я и для наглядности вытащил из ножен кинжал.
– Меня пугать не нужно, я старая, и смерти не боюсь! – не очень контролируя голос, прошептала она, не спуская глаз с оружия.
– Смерти все боятся. У тебя теперь, кроме жизни, ничего не осталось, вот я ее у тебя себе и заберу! – жестко сказал я, приставляя лезвие к трясущейся шее. – А то смотри, волью тебе всю кружку в глотку, а мы с Прасковьей посмотрим, как ты будешь с сатаной любовью заниматься!
– Ты не посмеешь, – тихо проговорила она. – Креста на тебе нет, басурманин проклятый! На том свете за все ответишь, сгоришь в геенне огненной, а за меня будешь держать ответ особо! Черти-то заставят тебя горячие сковородки лизать! Господь меня, сироту, отмечает и в обиду не даст!
Почему-то все подлецы искренне уверены, что на их стороне все высшие силы и божественная справедливость. Сколько раз я сталкивался с тем, что не просто плохие люди, а натуральные негодяи трепетно верят в свою особую связь с Господом.
Меня бабкины проклятия и угрозы не испугали, напротив, заставили заскрежетать зубами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39