– Тебе не очень было больно? – спросил я, целуя ее теплую, чуть солоноватую от пота шею.
Мы лежали рядом, и я просто держал ее за руку.
– Нет, я почти ничего не почувствовала, – помедлив, ответила она.
Я не понял, что она имеет в виду, но не стал переспрашивать и выяснять, что она этим хотела сказать. Неожиданно Прасковья приподнялась, обняла меня влажными от пота руками и прижалась к груди. Я гладил ее спину, чувствуя под пальцами косточки позвоночника, а она во тьме изучала мое лицо. Потом неожиданно спросила:
– А это большой грех?
– Кто как считает, – ушел я от прямого ответа. – Мне кажется, когда по любви, то совсем не грех.
– А ты меня любишь? – тотчас спросила она.
– Да, – ответил я, прижимая ее к себе.
Она завозилась, удобнее устраиваясь на моей груди.
– Тебе не тяжело? – заботливо спросила она, только чтобы не замечать, что я делаю руками.
– Нет, не тяжело, ты совсем легкая, – также не по теме происходящего действия ответил я.
– Ничего, стану настоящей женщиной, тоже войду в тело, – вдруг пообещала она, – тогда тебе не будет за меня стыдно!
Я невольно засмеялся.
– Ты это чего? – тревожно спросила она.
– А мне толстые совсем и не нравятся.
– Тогда как же крестная?
– Что крестная? – переспросил я, испугавшись, что Прасковья теперь, в самый неподходящий момент, затеет сцену ревности.
– Крестная же в теле!
– А с чего ты решила, что она мне нравится?
– Но ты же сам говорил! – возмущенно воскликнула она. – Значит, меня просто дразнил? А я, дура, поверила!
Прасковья отстранилась от меня, но я не отпустил, и она снова удобно устроилась у меня на груди.
– Ну, как тебе не стыдно! Я то думала, что ты...
– Обо мне и крестной ты сам все придумала, еще до того, как я ее впервые увидел. Так что ты меня к ней не припутывай. Ревность вообще глупое чувство, это та же зависть, боязнь, что кто-то может оказаться лучше тебя.
– Значит, тебе хорошо со мной? – сделала она из моих слов собственный вывод.
– Да, очень, и если тебе действительно не очень больно...
– Ну, какие вы все мужчины неромантичные, кто же о таком спрашивает! – воскликнула она, неуклюже тычась мне в лицо и вслепую отыскивая губы. – Раз уж это случилось, то чего теперь...
Конечно, Прасковья сказала совсем другие слова. До понятия романтизма было без малого два века, но я стараюсь передать общий смысл.
Дальше все было так, будто мы в пустыне, томимые жаждой, наконец, нашли оазис с тенью дерев и родниковой водой. Понятно, я, но откуда у этой девчонки оказалось столько страсти и плотской жадности, я не знаю. Больше мы не разговаривали, было не до того. Думаю это не я ее, а она меня измочалила так что в какой-то момент короткого отдыха я вдруг про. валился в черный сон, как будто на голову набросили одеяло.
...Пробудились мы, когда солнце стояло высоко, и в избе было совсем светло.
– Как ты? – спросил я, вглядываясь в ее осунувшееся за ночь лицо.
Прасковья рассмеялась, чмокнула меня в щеку и пошла разбираться с разбросанной по всей избе одеждой. Зрелище того, как она, не стесняясь, ходила нагой по комнате, поднимая наше смешанное платье, было не для слабонервных. Кончилось это тем, что я окликнул ее сладеньким голосом:
– Прасковьюшка, поди-ка сюда на минутку.
Девушка оглянулась на меня, прыснула и скорчила рожу:
– Нечего меня подманивать, скорее вставай, не дай Бог, кто-нибудь из Горюновых придет, тогда позора не оберемся, скажут, вот лежебоки, валяются на перине до самого обеда!
Пришлось вставать и одеваться. После вчерашнего дружеского вечера нас действительно могли запросто навестить домочадцы подьячего, причем безо всякого повода, просто из дружеского расположения. Не успел я привести себя в порядок, как предположение подтвердилось, к нам заглянул хозяин. Выглядел подьячий озабоченным. Мы поздоровались, и я спросил, что случилось.
– От воеводихи присылали человека, – ответил Иван Владимирович, – она тебя к себе требует.
Мне, после его вчерашнего рассказа, встречаться с этой достойной женщиной не хотелось. Подьячий это понимали, похоже, жалело своей откровенности.
– Требовать она ничего не может, может только просить, но у меня на нее нет времени, – сказал я, возможно чуть более резко, чем требовалось.
Горюнов смутился, как будто был виноват в бесчеловечности и волевых качествах суровой соседки.
– Алексей Григорьевич, не в службу, а в дружбу, сходи ты к проклятой бабе, она же теперь не отстанет. А рассердится, то мне плохо придется. У нее такая знатная родня, что лучше с ней не связываться.
– Да что мне за дело до их знатности? – удивился я.
– Навредить могут, царю нашепчут, крамолу придумают...
– Ну, это вряд ли, у меня с государем хорошие отношения, он меня знает и наговорам не поверит.
Подьячий удивленно на меня посмотрел:
– Так ты с новым царем знаком?
– Да я у него служу окольничим.
– Ты! Окольничий?! – только и смог сказать он.
– Ну, это только так, – поспешил я разуверить его в своем высоком положении при дворе. – Мне от этого окольничества ни тепло, ни холодно. Разговариваем иногда с Дмитрием Иоанновичем о его прошлой жизни, только и всего.
Однако бывший чиновник был ошарашен, видимо, для него и приказной дьяк был высокой персоной.
– Если ты окольничий, тогда конечно, – растерянно говорил он, – тогда я понимаю. Только мне-то что делать? Она уже знает, что ты у меня остановился! Сживет ведь проклятая баба со свету!
Будь у нас с Иваном Владимировичем просто деловые отношения, отказать ему было бы несложно, но после вчерашнего ужина сделать это я не смог.
– Хорошо, зайду я к вашей Салтычихе. Мне все равно идти в ту сторону.
– Вот спасибо, очень ты, Алексей Григорьевич, меня этим уважил! Мне эта Анька Глебова, тьфу, плюнуть и растереть, но родню ее боюсь, врать не буду. Большой вред могут причинить. Вот и приходится ходить у нее в посыльных и при встрече в пояс кланяться. А почему ты назвал ее Салтычихой? Это кто такая?
– Была на Руси такая женщина, очень домашний порядок любила. Когда считала, что полы плохо помыты, дворовых до смерти была. Только она плохо кончила.
– Не слышал о такой. Самодуров и у нас в Москве хватает, как-нибудь тебе расскажу, – сказал он, но, заметив, что пришел не вовремя, и разговариваю я с ним без охоты, пригласил нас завтракать и деликатно ушел, чтобы не мешать собираться.
Прасковья слышала, о чем мы говорим, и естественно спросила, кто женщина, о которой шла речь. Я рассказал о вчерашней больной и образцовом порядке в ее имении.
Потом спросил, чем она собирается сегодня заниматься:
– Ты со мной в ту избу к Аксинье пойдешь или здесь останешься?
– Здесь, – не задумываясь, ответила Прасковья, – мне с хозяйскими дочками веселее.
– А может быть, с сыновьями? – пошутил я.
– Ну, вот еще! – совершенно неожиданно для меня возмутилась она. – Как ты такое даже подумать можешь! Да еще после того, что у нас сегодня было!
– Ничего я такого не сказал, просто пошутил.
– Вот оно что, тоже мне, шутник нашелся! Что мне теперь, ни на кого и посмотреть нельзя!
– Да смотри ты на кого хочешь! Нравится здесь оставаться, оставайся, не нравится, со мной можешь пойти.
Пыл, с которым Прасковья вдруг начала отстаивать гсвои права, меня немного озадачил. Ни о какой ревности с моей стороны просто не могло быть и речи.
Недовольные размолвкой, мы вместе пошли завтракать. Семейство подьячего опять собралось в полном составе. Они недавно вернулись с заутрени и обсуждали впечатления от посещения храма, кто из соседей во что был одет, кто как с кем здоровался. Мне все это I было неинтересно и, быстро перекусив, я откланялся.
В ворота воеводской вдовы я постучался тем же условным стуком, что давеча Иван Владимирович, и ворота так же неслышно и быстро распахнулись. Я вошел во двор, но, вместо того, чтобы сразу направится к господскому дому, сначала заглянул за распахнутые створки ворот, посмотреть на невидимые механизмы, приводящие их в движения. Ими оказались два худеньких подростка, по одному на каждую. Они так испугались незнакомого человека, что мне пришлось быстро уйти.
Во дворе, как и вчера, никого не оказалось. Я подошел к дому, и только тут мне навстречу вышел слуга. Он склонился в глубоком поклоне и пропустил меня в распахнутую дверь. Не задерживаясь в гостиной, я сразу же направился в спальню хозяйки. И здесь, будто ожидая прихода, передо мной широко распахнулась дверь.
Я вошел и совсем по-другому оценил действие вчерашних девушек. Они так быстро отступили и сделались незаметными, что способности хозяйки к выучке слуг можно было только позавидовать. Сама барыня лежала. Однако теперь она приподняла голову и оценивающе меня осмотрела. Выглядела Глебова лет на тридцать, но бледность и запавшие глаза делали ее старше.
– Здравствуй, красавица, – поздоровался я, таким фривольным обращением намеренно снижая ее статус госпожи.
– Здравствуй, холоп! – в тон ответила она.
Меня обращение не задело, я только его чуть подправил:
– Обращайся ко мне лучше окольничий, так мне будет привычнее.
Однако если этот придворный чин произвел впечатление на подьячего, то Анна Глебова пропустила его мимо ушей.
Она продолжала смотреть на меня, как на обычного слугу.
– Ну, как ты сегодня себя чувствуешь? – официальным тоном спросил я.
– Лучше. Я хочу, что бы ты меня совсем вылечил.
Если оценивать ее объективно, то можно было без большого преувеличения посчитать воеводскую вдову красивой женщиной. В крайнем случае, стильной и интересной. Но хорошее впечатление сразу же начисто пропадало, стоило ей лишь открыть рот. Гордости и самомнения у нее оказалось столько, что его хватило бы не то, что на одну воеводшу, но и на пару цариц.
– Молись Господу, он тебя и излечит, а я только могу тебе за здравие в церкви свечку поставить, – нарываясь на конфронтацию, сказал я.
– Не тебе меня учить, что мне делать! – резко воскликнула она. – Делай, что прикажу, а то батогов получишь!
«Есть женщины в русских селеньях», – припомнил я строки Некрасова.
– И как же прикажешь себя лечить? – насмешливо спросим я. – Может быть, тебя в баньке попарить? Я могу, баба ты хоть и костлявая, но в темноте сойдет.
Я сам не пойму, кой черт дернуло меня хамить Глебовой. Времени заниматься воспитанием взбесившихся баб у меня не было, оскорблять женщину, к тому же больную, было неэтично, но вот, не сдержался. Может быть, после того, как увидел безумные от страха глаза привратников-мальчишек и тени женщин здесь же, в спальне, во мне взыграла классовая ненависть к угнетателям.
Воеводиха, не ожидавшая такого страшного оскорбления, растерянно села в постели. Я стоял против нее и смотрел прямо в глаза. Не знаю, что она в них увидела, но вместо того, чтобы возмутиться и позвать слуг, неожиданно осела, будто из нее выпустили воздух. Лоб ее на глазах покрывала испарина, лицо побледнело, и ее опять, как и вчера начало рвать. Горничные бросились ей помогать. Теперь это для меня была не наглая баба, а тяжело больная женщина.
Мне по-хорошему, нужно было просто повернуться и уйти, но на это-то как раз и не хватило характера. Я стоял в стороне и терпеливо ждал, когда женщине станет легче. Наконец спазмы желудка у нее кончились, и девушки уложили хозяйку на высоко взбитые подушки. Однако телесная немощь не угасила ее мятежный дух. Анна Глебова смотрела на меня полузакрытыми, но полными ненависти глазами.
– Вот видишь, что делает с человеком злоба? – сказал я, присаживаясь на край постели. – Если ты меня не послушаешься, то жить тебе, красавица, осталось от силы неделя.
– Ты кто? – спросила она пересохшими, потрескавшимися губами.
– Господний посланец, – наклоняясь к ней так, чтобы не услышали служанки, прошептал я. – Прибыл специально к тебе, вразумить и наставить на путь истинный!
Однако даже авторитет Господа не произвел на гордячку никакого впечатления. Действительно, проклятая баба, как ее называл подьячий, не признавала никаких авторитетов. Не знаю, как бы с ней разобрался Зигмунд Фрейд, я решил просто запугать. Правда времени на это не хватило.
– Филька! – не отрывая от меня взгляда, негромко позвала Глебова.
Как будто ожидая за дверью вызова, в комнату тотчас втиснулся совершенно невообразимой величины мужик. Таких мастодонтов я встречал всего несколько раз в жизни. Он поклонился и благоговейно воззрился на хрупкую госпожу.
– Филька, возьми этого холопа на конюшню и вразуми его, только не до смерти. Он мне еще пригодится.
Я встал с постели и ждал, что будет делать гигант. Филька молча протянул ко мне ручищу с толстенными красными пальцами. Я, чтобы он не дотянулся, чуть отступил к изголовью стоявшей вдоль стены лавки, на которой лежала хозяйка.
– Пошли со мной, – низким неразборчивым голосом позвал он.
Я сделал шаг навстречу и с хода ударил концом сапога точно по голени, чуть ниже колена. Подошва у меня была жесткая, укрепленная железной подковой, к тому же удар получился точный и очень сильный. У обычного человека неминуемо сломалась бы большая берцовая кость, но этот гигант даже не сразу почувствовал боль. Его только слегка качнуло назад. Однако, когда боль все-таки дошла до его головы, он закричал так, что бедные девушки опустились на пол, зажимая уши.
Второй удар, и тоже ногой, я нанес ему в пах. На этот раз он среагировал быстрее и упал на колени, прижимая руки к поврежденному месту. Такая жестокость была в этом случае необходима. Справится с таким могучим противником в честном кулачном бою я бы не смог ни при каких условиях, пришлось бы останавливать его оружием, что неминуемо привело к более тяжелым травмам.
Пока поверженный Филька выл и катался по полу, а я вновь присел на край воеводской постели. Оглушенная и напуганная Анна смотрела на меня с нескрываемым ужасом. Теперь до нее, кажется, дошло, что Господень гнев и суровый суд могут быть не только на том свете, но и на этом.
– Видишь, что ты наделала? – спросил я, пытаясь пробиться тихим голосом сквозь звероподобный вой.
– Замолчи, – наморщив нос, сказала госпожа, и Филька внезапно замолчал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39