– Врешь ты все, – пренебрежительно сказал я, – кто ты такой, чтобы за тебя большие люди руку держали? Обычный холоп, только что толстую морду наел!
– Шалишь! – окончательно ожил Иван Никанорович. – Холоп я, может быть, и холоп, только человек не простой! Нет, не простой! – повторил он.
– И опять врешь, – подначивая я, – какие это большие люди станут за тебя заступаться? Болтаешь, сам не знаешь что!
Иван Никанорович обиделся, открыл было рот, уже хотел назвать имя, но опомнился и только махнул рукой:
– Не веришь, не верь, я тебя предупредил, а там как знаешь.
Теперь впору было задуматься мне, что дальше делать с этим приобретением. Держать его было негде, разве что связанным под лавкой. Я уже пожалел, что не применил агрессивную методику выколачивания сведений: запутать до полного шока, сломить волю и заставить признаться и в том, что было и чего не было. Однако момент был все равно упущен, потому пришлось идти более медленным путем.
– Ладно, не хочешь говорить, не говори, тебе же хуже, – равнодушно констатировал я. – И о хозяйке своей тоже ничего не расскажешь?
Управляющий посмотрел на меня с плохо скрываемой насмешкой.
Гуманность «следствия» вызвала иллюзию, что у него есть шансы не только спастись, но и что-то на этом выиграть.
– Чего мне с тобой говорить, теперь тебе полный конец, – с угрозой начал он. – Мои люди тебя под землей отыщут! Вези меня с почетом назад, тогда я еще, может быть, за тебя словечко и замолвлю!
– Ладно, Иван Никанорович, – примирительно сказал я, – ничего не поделать, значит, у нас с тобой дружба не получилась. Жаль, но насильно мил не будешь. Ваня! – закричал я в окно. – Неси сюда веревку, да потолще, чтобы не оборвалась!
Управляющий внимательно посмотрел на меня, немного встревожился, но пока еще продолжал держаться гордым соколом.
Я же спокойно сидел и ждал, когда парень исполнит приказ. Иван Никанорович, не заметив во мне робости, кашлянул и поинтересовался:
– А зачем тебе веревка?
– Веревка-то? Так для одного дела, – небрежно, отводя от него взгляд, ответил я, – да ты не бойся, тебя это не касается.
Скажи я обратное, он, возможно, посчитал, что его просто запугивают, теперь же смутился и не так уверенно, как раньше, продолжил стращать неминуемым возмездием:
– Не хочешь сразу покаяться, это плохо, брат. Чем дольше меня в плену продержишь, тем тебе хуже, – бормотал он, тревожно глядя на входную дверь.
– Ты же сам, Иван Никанорович, говоришь, что у меня нет выхода. Куда не кинь, всюду клин, так что же мне одному погибать? За компанию, говорят, и жид удавился.
– Какой еще жид? – всполошился он. – Не знаю я никакого жида, я православный!
– Это-то и плохо, – грустно сказал я.
– Ч-что в том п-плохого, – опять начал заикаться управляющий.
– А то, что если умрешь без покаяния, то не видать тебе рая, как своих ушей. Так и будешь до скончания века гореть в аду.
Иван Никанорович, несмотря на острый ум, логическую связь со смертью без покаяния и веревкой заметить не захотел, потребовал разъяснений:
– А почему я помру без покаяния?
– Так где же я тебе попа сейчас найду? Да и зачем это мне, ты мне ничего говорить не хочешь, а я для тебя буду на священника тратиться!
В этот момент в избу вошел мой бестолковый рында с куском веревки в руке и спросил:
– Такая подойдет?
– Я тебе что велел принести? – набросился я на него. – Я тебе сказал, что крепкую веревку нужно, чтобы не оборвалась! А ты что принес, разве такая человека выдержит?
Ваня недоуменно повертел кусок веревки в руке, не зная, что и думать.
– Ты посмотри на Ивана Никаноровича, он мужчина солидный, тяжелый, а на твоей разве что цыпленка можно повесить!
Ваня оценивающе осмотрел управляющего и, сообразив в чем дело, повинно сказал:
– Нет у нас хороших веревок, я лучше кожаную вожжу принесу, она точно его удержит, да и висеть на ней сподручнее, не так будет шею натирать.
Кожаная вожжа управляющего дожала. Он опять позеленел и его начало тошнить.
Такой изнеженности от средневековой сволочи я никак не ожидал.
– Видишь, что ты наделал! – вновь закричал я на парнишку. – Неси скорее вожжу или что хочешь, а то он нам тут все полы загадит!
Ваня кивнул и бросился вон, а Иван Никанорович повалился мне в ноги:
– Государь-батюшка, не погуби! Заставь за себя век Бога молить! Не своей волей Прасковыошку-сиротку в чужие люди отдал, попутала меня баба проклятая!
– Ладно, рассказывай все без утайки, а там посмотрим, казнить тебя или миловать!
– Миловать, государь, тебе за то на том свете зачтется!
– Ну, это еще неизвестно. Ладно, говори, только не ври, учти, времени у тебя не осталось.
– Верка Прохорова на сиротскую казну польстилась и велела девку извести!
Он замолчал. Пришлось его подогнать:
– Это я уже слышал, говори по делу, а то сейчас Ваня вернется!
Управляющий, вздрагивая от каждого шороха и со страхом косясь на дверь, начал торопливо рассказывать о том, как у крестной созрел план объявить о смерти Прасковьи и захватить в одни руки объединенное состояние обеих купеческих семей. Естественно, себе Иван Никанорович оставил роль слепого орудия коварной купеческой вдовы. Ничего необычного в этой истории не было, типичная, как говорится, «бытовуха», удивляло только изощренность исполнения. Они с крестной даже похоронили какую-то девушку в семейном захоронении, а саму сироту продали в бордель.
– Я слезами плакал, молил Верку пожалеть сироту, она на меня только ногами топала, – окончил он свой рассказ.
– А мне ваши люди сказали, что ты с Веркой живешь как с женой, и сиротскую казну вы пополам поделили, – блефовал я, наблюдая за реакцией Ивана Никаноровича.
Он вздрогнул, поглядел с ненавистью, потом закричал со слезой в голосе:
– Врут проклятые, если мне и перепало что, так одна маковая росинка, все Верка себе заграбастала. А что живу я с ней, так не своей волей, она силком заставляет!
После такого заявления мне очень захотелось ненадолго отступить от принципов гуманизма и повесить-таки Ивана Никаноровича.
– Вот такие подойдут? – спросил рында, входя со свернутыми сыромятными вожжами. – На них можно двух таких дядечек повесить, и то выдержат!
Мы с Ваней одновременно посмотрели вверх, словно прикидывая, куда можно привязать кожаный галстук. Это по понятной причине так не понравилось нашему вынужденному гостю, что он тихо завыл.
– Что это он? – спросил меня Ваня.
– Правду говорить не хочет, – объяснил я, – это его так совесть мучает.
– Не надо, пощадите, я все скажу! – попросил тот.
– Говори.
– Скажу, если обещаешь помиловать! – попытался торговаться Иван Никанорович.
– Вон туда можно привязать, сможешь под крышу залезть? – спросил я Ваню, указав на поперечную балку на самом верху.
Парень поглядел наверх.
– Лестница нужна, так не забраться.
– Тогда чего ты стоишь, иди за лестницей, что мне нут весь день с ним болтать прикажешь, у меня еще дел много.
– Пощади! – опять взмолился управляющий.
– Расскажешь все без утайки, тогда может быть и пощажу. А снова станешь врать, жить тебе осталось не больше четверти часа.
– Ве-ерка, – начал было он.
– Еще скажешь одно слово о Верке, убью! – рявкнул я.
Иван Никанорович весь съежился и посмотрел таким умоляющим взглядом, что только у каменного истукана не екнуло бы сердце. Я почувствовал себя извергом и садистом, но не смягчился. Потрясенный таким жестокосердием, он продолжил, перейдя с имени собственного на местоимения:
– Она позавидовала, что у Проньки такое богатство, вот и придумала...
– Рассказывай, что вы у Прасковьи украли.
Вот тут управляющий вполне продемонстрировал свои незаурядные способности. В перечислении имущества он сыпал мерами и суммами, как настоящий счетовод. Все-то помнил Иван Никанорович, вплоть До качества и единиц меховой рухляди, женских нарядов, товаров и утвари. Обогатились компаньоны на сиротских слезах солидно. Записать все это было не на чем, потому я старался по возможности запомнить хотя бы основные составляющие состояния своей юной подруги.
Когда управляющий перешел на несущественные мелочи, вроде домотканого холста, прервав его отчет о проделанной работе, я спросил в лоб:
– А за сколько вы продали саму девушку?
– За золотой червонец, – по инерции ответил он, понял, что проговорился и замолчал.
– Кому?
Иван Никанорович вновь умоляюще воззрился на меня и прикусил губу.
– Не скажешь?
– Нет, лучше сразу убей. Я же тебе говорил, это такие люди, узнают, что растрепал, ни мне, ни тебе не сносить головы.
– А твоя Верка их знает? – задал я очень важный в этой ситуации вопрос.
– Знает, – однозначно ответил он. – А больше ничего не скажу, хочешь вешать, вешай.
Пока я думал, что с ним делать дальше, вернулся Ваня.
– Нет у хозяев лестницы, – сообщил он, – послали мальчишку к соседям.
– Ладно, с повешеньем мы погодим. Пусть пока лежит под лавкой, а ты его будешь стеречь. Попытается бежать, руби голову с плеч.
– Как это под лавкой, а как же мы? – недовольно спросил рында.
– Что вы?
– Ну, мы с Аксиньей...
– Потерпите, а если очень приспичит, то он вам помехой не будет.
Парень недовольно шмыгнул носом:
– Может, сразу его повесим? Если так, я и без лестницы заберусь. Велико дело веревку привязать!
– Я л-лучше под лавкой, я н-не убегу! – вмешался в разговор Иван Никанорович.
– Вот видишь, – насмешливо сказал я, – он еще вам с Аксиньей из под лавки советом поможет!
– Я помогу, – не понимая, о чем идет речь, пообещал тот.
– И долго его стеречь?
– Столько, сколько нужно. Ты, парень, уже совсем обленился! – прервал я глупый спор. – Я уезжаю, так что лезь на свое место под нары, – указал я управляющему его узилище.
Как тому ни не хотелось оставаться под охраной кровожадного рынды, ослушаться Иван Никанорович не решился и, кряхтя, полез под лавку.
– Смотри, чтобы не сбежал! – предупредил я Ваню. – Упустишь, с самого шкуру спущу!
– Вот еще, упущу, скажешь такое, – пробурчал он, придерживая мне стремя.
Однако мне было уже не до него. За оставшийся День предстояло совершить еще пару подвигов, и нельзя было расслабляться.
Первым делом я посетил кабак, в котором можно было встретить кого-нибудь из холопов Прохоровой. Там на тот момент никого из знакомых не оказалось и пришлось ждать у моря погоды. К счастью пути, по которым судьба влечет людей, поддаются прогнозу. Потому и ожидание оказалось не долгим. Не успел я расположиться за общим столом с кружкой фруктового меда, как в заведение явился мой давний знакомый Митя.
Увидев меня, он так обрадовался, что в прямом смысле просиял от удовольствия. Я еще помнил, что он выкинул, когда ходил за крепкой водкой для фокуса, и на его радостный возглас ответил холодным кивком головы.
– Обижаешься? – спросил Митя, без разрешения усаживаясь рядом со мной. – Напрасно, если б ты только знал, сколько я за тебя мук претерпел!
– Знаю, выпил всю мою водку и свалился с лестницы!
Митя посмотрел на меня с таким красноречивым упреком, что другой на моем месте непременно испытал бы, как минимум, укор совести, но я нынче с самого утра был груб и бесчеловечен, потому никак на его взгляд не отреагировал.
Тогда мой бывший друг с большим интересом заглянул в кружку, оценил ее объем, облизнулся и тонко намекнул:
– Был бы жив мой тятя, я бы для тебя ничего не пожалел. Ты же сам знаешь, какой он был человек!
Я уже был сыт и Митей, и его мифическим папой, потому ничего не сказал, просто отодвинул от него подальше вожделенный сосуд. Тогда он решил подобраться ко мне с другого бока, не в прямом смысле, пересев ближе к кружке, а метафизически.
– Знал бы ты, как они меня пытали, чуть на дыбу не подняли, а я про тебя ни слова не сказал! – сообщил он. И хотя я отвернулся и его не слушал, продолжил. – Пусть меня под кнут поставят, с живого шкуру спустят, я друга никогда не предам! А помнишь, как мы с тобой в тот раз погуляли, ты до конца допивать будешь? – без паузы продолжал он поддираться к моей кружке. – Там на дне осадок, чем выливать, отдай мне.
– Хочешь выпить? – спросил я, допивая мед.
– И ты еще спрашиваешь? – воскликнул страдалец, от нетерпения начиная теснить меня на скамье.
– Сбегай за Фомой, – тогда, может, и оставлю пару глотков.
– За Фомой? За нашим Фомой? Да на что он тебе сдался? Вот уж нашел, кого привечать! Поверь мне, совсем пустой человек. Да, ты мне только скажи, да я для тебя, ну что ты хочешь! Могу, если скажешь, хоть за водкой сбегать!
– Пока сходи, позови Фому, а там видно будет.
– Так я одна нога здесь, другая там! – вскочил с места Митя. – А может, ну его к ляду, Фому-то, зачем он нам с тобой сдался, я лучше за водкой?
Пришлось показать ему кулак, после чего он мгновенно исчез. Пока Митя выполнял поручение, я наблюдал местные нравы. В медовый кабак чаще ходили люди степенные, способные оценить то, что пьют. До конца XVII века мед был лучшим русским напитком. Все иностранцы, жившие в Московии, единогласно хвалили его достоинства. Медовые напитки были двух сортов, различавшихся по способу приготовления: вареные и ставленые. Названия они получали по разным приправам, основные сорта назывались так: «Простой», «Пресный», «Белый», «Красный», «Обарный», «Боярский» и «Ягодный».
Главные составные вареных медов были сам пчелиный мед, разведенный в воде, и хмель. Их вместе варили, пока не выкипала половина раствора, потом процеживали, охлаждали и бросали для закисания кусок ржаного хлеба, натертый патокой и дрожжами. После чего давали жидкости забродить и сливали в бочки, где он настаивался до готовности. Естественно, никаких стандартов на крепость не существовало. Все зависело от количества тех же дрожжей и времени выдержки. Обычно, по моим субъективным ощущениям, она колебалась от шести до четырнадцати градусов. Это немного, но при желании и неумеренном потреблении медом можно было упиться не хуже, чем курным вином, то есть водкой.
В ожидании Фомы я поцеживал дорогой «Боярский мед», отличавшийся от других сортов количеством меда и технологией приготовления. Для него бралось медового сота в 6 раз больше, чем воды;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39