– Я ничего, – начала говорить купчиха, но не докончила и мягко опустилась на пол.
Мне показалось, что я немного переборщил с эффектами, но что-либо менять было поздно.
– Что вы стоите как пни, поднимите хозяйку и положите на лавку, – сказал я нормальным голосом онемевшей троице.
Команду они выполнить смогли и отнесли Веру на лавку.
– Теперь принесите воды! Быстро!
Пока женщины, толкаясь и мешая друг другу, бегали за водой, я проверил у купчихи пульс.
С ней пока все было в порядке, случился обычный обморок. Когда принесли воду, я обрызгал ей лицо, и только она открыла глаза, дал выпить несколько глотков.
– Где я? – спросила женщина, глядя на меня туманными глазами.
– У себя дома, – ответил я, – сейчас тебе станет легче.
– Ты кто? – опять спросила она, с трудом фокусируя взгляд на моем лице.
Честно говоря, мне стало ее жалко, как обычно делается жалко палачей, переходящих в разряд жертв. Теперь, когда Вере предстояло держать ответ за совершенные преступления, эта миловидная, молодая женщина вполне могла вызвать сочувствие. Однако не для того я затевал хлопотное предприятие, чтобы оставить его незавершенным.
– Ты меня знаешь, – нормальным голосом напомнил я, – я приходил тебе гадать. Теперь ты меня узнала?
– Узнала, – подтвердила она, потом добавила безжизненным голосом, – что тебе от меня нужно?
– Мне? Ничего. Ты меня звала, я пришел, только и всего. Тебе на что гадать, на прошлое или на будущее?
– Отпусти ты меня, где Ваня? – прошептала купчиха, с нескрываемым страхом глядя на мой языческий наряд.
– Хорошо, – легко согласился я, – только сначала расскажи, куда пропала твоя крестница.
– Какая крестница? – попыталась она отойти от вопроса. – У меня нет никакой крестницы!
– Сейчас, и правда, нет, но была Прасковья, которую ты убила!
– Я никого не убивала...
– Что значит, не убивала, а кого тогда похоронили вместо Прасковьи?
– Сироту, бродяжку, она сама померла, ее никто не убивал! – с отчаяньем воскликнула Вера.
– А где же тогда Прасковья? – громко, так, чтобы наш разговор отчетливо слышали прячущиеся свидетели, спросил я.
– Она жива и здорова, просто уехала, – уже не в силах придумывать связные аргументы, каким-то обреченным голосом ответила вдова.
– Куда она уехала? – не сдавался я.
– Я не знаю, это Ваня ее отослал, с него и спрос!
– А он мне сказал, что это ты ее продала за один золотой дукат. Так кому из вас верить?
– Ваня сказал? Иван Никанорович? – переспросила она.
– Именно он. Так будешь облегчать душу или забрать тебя в ад нераскаявшейся?
Конечно, я нагло блефовал и кощунственно приписывал себя чужие божественные полномочия, но когда идет большая пьянка, кто будет жалеть последний огурец!
Однако в отличие от своего возлюбленного женщина проявила большее присутствие духа и сознаваться не собиралась:
– Ничего я о Прасковье не знаю, может, она померла, а может, с полюбовником сбежала! – громко сказала она. Я испугался, что сейчас из под стола выскочит сама покойница и вцепится в волосы крестной матери.
– Все сидят на своих местах, и никто не высовывается! – грозно предупредил я.
Купчиха не поняла, к чему это сказано, но интонации испугалась, и на всякий случай прикрыло лицо рукой:
– Не бей, я все сам скажу!
– Говори, кому вы продали Прасковью?! – опять громко, в расчете на скрытую публику, спросил я.
– Дьяку Ерастову, он обещал на ней жениться, – быстро ответила она.
То, что в этом деле, наконец, прозвучала хоть одна настоящая фамилия, было для меня большой удачей. Дьяков в Москве было не так уж много, и найти нужного не составит никакого труда.
– Сколько вы за нее получили?
– Ты же сам знаешь, один червонец.
– Какое имущество ты со своим полюбовником украла у сироты? – задал я следующий вопрос.
– Ничего мы не крали, у нее и полушки не было, я ее держала из одной только милости! – опять пошла в несознанку купчиха.
– Этот терем принадлежит ей?
– Какой еще терем, говорю же, ничего у нее не было, все тут мое!
Когда дело коснулось денег и имущества, Вера проявила настоящее мужество.
– А мне Иван Никанорович сознался, что вы украли у сироты две лавки, красного товара на пятьсот рублей, рухляди семь шуб куньих, да две медвежьих, да салопов женских... – начал я перечислять то, что запомнил из «признательных показаний» управляющего.
До конца огласить перечень мне не удалось. По мере того, как я называл похищенные ценности и имущество, женщина менялась на глазах. Ее мягкое лицо становилось жестким, резче обозначились скулы, а глаза, раньше затуманенные страхом, теперь сверкали неподдельным гневом и ненавистью.
– Врет, все он врет и наговаривает, ничего не отдам, все мое!
Куда теперь девалось и полуобморочное состояние, и страх перед сверхъестественными силами, на глазах прямо из праха восставала могучая воительница, готовая отдать жизнь и отправиться в ад за обладание чужой собственностью. Вера вскочила с лавки, на которой лежала, уперла руку в бок и нагло выпятила грудь.
На такое упорство бездетной вдовы я не рассчитывал. Думал, что Веру больше расстроит разоблачение в продаже в рабство сиротки-крестницы. Пришлось на ходу перестраивать все действие. Для того, чтобы Прасковья могла претендовать на свою часть слитых в одно состояний, нужно было однозначное признание нынешней хозяйкой факта присвоения чужого имущества.
– Хорошо, я тебе поверю, – сказал я, вставая во весь рост между столом, под которым пряталась Прасковья и лавкой, на которой сидела крестная, – только пусть все это подтвердит сама покойница.
– Кто, какая еще покойница? – сразу сбавила пафос купчиха. – Ничего не знаю, ничего не брала, все здесь мое!
– Вот и спросим об этом у самой Прасковьи, – спокойно сказал я. – Сейчас вызовем ее дух с того света, и если она подтвердит твои слова, то живи и дальше со своей совестью, а ежели обвинит тебя в татьбе, то гореть тебе веки вечные в геенне огненной!
В горнице повисла мертвая тишина, и сама хозяйка и зрительницы с ужасом ждали страшного момента оживления умершей. Я поднял руками полы плаща, что полностью закрыло от них стол, и сказал, чтобы Прасковья меня поняла:
– Пусть тот, кто сейчас лежит внизу, встанет за моей спиной! Ну, быстро! – прикрикнул я и нетерпеливо топнул ногой.
Прасковья, наконец, поняла, чего я от нее жду, и зашевелилась за спиной. Когда я понял, что она готова, воздел разведенные руки к потолку и прокричал страшные заклинания:
– Хеденшолдерс! фэри! Оби, о-кей! Интернет! Компьютер! Абракадабра!
Даже без абракадабры, от одних только Фери и Оби, зрители закостенели в ужасе, а последнее заклинание их просто добило. Мне же осталось самое главное, представить присутствующим дух покойной Прасковьи. Я картинно бросил руки вниз и сделал быстрый шаг в сторону.
– У-у-у, – послышалось с того места, где должна была стоять девушка. Я быстро оглянулся. Наша сиротка, широко разведя руки и помахивая ими как крыльями, что очень напомнило игру детей в самолет, добросовестно изображала приведение. Она даже и гудела почти правильно: – У-у-у-у...
И тут леденящий душу страшный крик вырвался у бедной купчихи. Вера кричала как-то по-волчьи, запрокидывая вверх лицо. Спутницы шарахнулись от нее в стороны, а она продолжала кричать на одной ноте, такой высокой, что все время казалось, голос вот-вот сорвется, но он не срывался, отчего всем делалось еще страшнее. На крик сбегались мирно спавшие обитатели дома, поднялись шум и кутерьма, но страшный в своей безысходной тоске крик заглушал все. В нем было столько нечеловеческой, какой-то звериной муки, что не только невольным свидетелям, но и мне стало почему-то жутко.
И когда уже казалось, что крик никогда не кончится, он вдруг разом оборвался. Вера покачнулась, подняла руки к голове, будто собиралась заткнуть себе уши и, как стояла, плашмя повалилась на пол.
Все, кто тут был раньше, и кто прибежал только что, застыли на своих местах. И тут внезапный порыв ветра, скорее всего, обычный сквозняк разом погасил все четыре свечи, освещавшие горницу. В угольной темноте стало слышно, как кто-то громко икает, потом всхлипнула какая-то женщина.
– Что случилось? – спросил неизвестно кого испуганный голос.
– Кто-нибудь, принесите свечи, – попросил я. Сразу затопало несколько пар ног, и вскоре появился свет. Купчиха как упала, так и лежала ничком на полу. Я попросил ее поднять и положить на лавку. Сразу несколько холопов бросилось к хозяйке и довольно бесцеремонно перетащили ее на прежнее место. Сначала я думал, что у нее повторился обморок, и прыснул ей в лицо воду, но женщина даже не пошевелилась. Пришлось, к ужасу свидетелей, проверять у нее на шее пульс. Под пальцами у меня с сумасшедшей силой колотилось ее алчное сердце. Так сразу установить диагноз я, конечно, не мог, но общая картина весьма напоминала инсульт.
– Отнесите ее в покои, – попросил я двух одетых в исподнее мужиков. – Только осторожно, у нее случился удар.
Веру подняли на руки и унесли, и теперь все внимание присутствующих сосредоточилось на Прасковье. Как раньше с Матреной, восставшая из могилы девушка сначала вызвала суеверный ужас, но когда дворовые поняли, что она жива и здорова, ей искренне обрадовались. Дело было еще в том, что в этом тереме жили холопы не Прохоровых, а ее родителей.
Как только все открылось, начались охи и вздохи, и Прасковья сделалась героиней дня. Пока кипели в горнице страсти, я подошел к подьячему. Он почему-то выглядел не удивленным, чего можно было ожидать, а подавленным.
– Вы все слышали? – спросил я.
– Да, – как-то слишком вяло ответил Иван Владимирович, – слышали. Выходит, все это принадлежит нашей Прасковьюшке?
– Вот именно, и вы теперь должны подтвердить, что ее преступно объявили умершей и продали, можно сказать, в рабство. Купчиха Прохорова сама при вас об этом сказала!
На мой взгляд, вопрос был простой, но подьячий почему-то вел себя как-то не так, как следовало бы сообразно ситуации. Его полное, обычно добродушно-ироничное лицо сделалось таким встревоженным, что я и сам невольно напрягся.
– Иван Владимирович, что-нибудь не так? – прямо спросил я.
– Нет, Алексей Григорьевич, здесь-то все ясно, обычное дело, ограбили лихие люди сироту, только...
– Что только? – не выдержал я его медлительности.
– Тут давеча душегубка говорила о дьяке Ерастове. – Он опять замолчал, старательно от меня отворачиваясь.
– Говорила, ну и что? Велико дело, какой-то дьяк.
– В том-то и дело, что не какой-то. Упаси тебя Боже оказаться у него на пути. И сам сойди, и детям накажи.
Я понял, какие чувства обуревают моего знакомого. Он достаточно знал местные реалии, чтобы иметь возможность лучше меня ориентироваться в обстановке.
– Раньше бы ты мне такое сказал, может, я и не стал заступать ему путь, а теперь уже поздно. У нас с ним давно свои счеты. Только я не знал ни имени этого человека, ни звания. Теперь хоть буду представлять, кто на меня охотится.
– Плохо, очень все это плохо. Прости, Алексей Григорьевич, но тут я тебе не помощник. Был бы один, тогда еще подумал, а всем семейством рисковать не могу. Ему стоит слово сказать, как меня на одну ладонь положат, другой прихлопнут, и только мокрое место останется! Отступись ты от него, ради Бога, беги, куда глаза глядят, да возьми с собой Прасковью. Раз за девушку Ерастов свои деньги отдал, теперь только что на краю света ее не найдет. Да и то вряд ли. Не такой это человек, с которым можно шутки шутить!
Подьячий был так встревожен, что оказался при-частен к темным делам дьяка, что, кажется, и сам готов был бежать, куда глаза глядят. Нужно было его хоть как-то успокоить, и я кивнул ему и его сыну на дверь.
Мы втроем вышли во двор.
– Вам тогда лучше отсюда уйти, – сказал я, – по именам вас никто не знает, да и местные вас разглядеть не успели, им было не до того. Так что идите тем же путем, что мы сюда попали. А меня простите, что втянул вас в такое дело. Видит Бог, я и сам не знал, с кем связался.
Иван Владимирович кивнул, непонятно чему, то ли моим извинениям, то ли правильности решения не втягивать их в это дело.
– Пожалуй, мы и правда пойдем, – смущаясь, сказал он. – Прости, но не мне тягаться с дьяком Ерастовым. Не по Сеньке шапка!
Однако совершенно неожиданно в разговор вмешался его старший сын:
– Ты прости меня, батюшка, я свой долг знаю и из твоей воли не выйду, но позволь мне остаться с окольничим.
Иван Владимирович оторопело на него уставился.
– Это что ты такое, Сидор, говоришь? Это как так остаться?
– Мне, батюшка, и жизнь не в жизнь будет, если с Прасковьюшкой что-нибудь случится!
Мы с подьячим одновременно вытаращили на парня глаза, правда, каждый по своему поводу.
– Это как же прикажешь тебя понимать? – растерянно спросил отец.
– А как хочешь, батюшка, так и понимай, но без Прасковьи мне не жить!
– А она сама что об этом думает? – осторожно спросил я, беспокоясь, собственно, не о Сидоре, а о своей юной любовнице.
– Думаю, что я ей тоже люб, – твердо ответил он.
– Ты, Сидор, того, обо мне не хочешь думать, о матери и братьях с сестрами подумай. Если на нас взъестся Михайло Маркович, то никому житья не будет. Ты это хорошо уразумей!
– Авось как-нибудь справимся. Бог не выдаст, свинья не съест. Я вот ее дядюшке помогу, да и заслужу девицу!
«Значит, я уже стал Прасковье дядей, – не без грустной иронии подумал я, – быстро она меня списала в родственники».
Нужно было как-то урегулировать ситуацию. После всех впечатлений сегодняшнего вечера мне только не хватало участвовать в семейной распре. К тому же следовало узнать, что думает по этому поводу сама девушка. Поэтому я предложил компромисс:
– Вы сейчас идите к себе, а утром будем разбираться, кто кого любит, и нужна ли Прасковье помощь. Как говорится, утро вечера мудренее.
– А вдруг на нее кто-нибудь нападет? – упрямо возразил парень. – Кто ее защитит от ворогов?
– Я защищу. Идите с богом, мне еще нужно выяснить, что случилось с купчихой.
Мое предложение понравилось папе, но совсем не понравилось сыну. Рискнув озвучить свою позицию, Сидор уже считал себя если не победителем, то героем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39