– А... – протянула она. О Ваниных сердечных делах Прасковья ничего не знала и не могла понять, почему я такой сердитый. – Тот, – она указала взглядом на перегородку, за которой лежал наш пленник, – ожил и грозится.
– Сейчас посмотрю, – сказал я, взял свечу и пошел проведать старика.
В соседней каморе на лавке никого не оказалось. Я решил, что пленник свалился на пол, посветил, но и там его не было.
Вместо связанного человека на полу валялись куски разрезанных вожжей.
– Прасковья! – закричал я. – Иди сюда!
Девушка тотчас явилась.
– Когда он начал ругаться?
– Сразу же, как ты ушел, – растеряно ответила она, разглядывая все те же перерезанные вожжи. – Никак, сбежал?
– Сбежал, – подтвердил я, поднимая аккуратно перерезанные ремни.
– Убью гаденыша! – не сдержался я, имея виду оруженосца. – Как же это он его обыскивал!
– Прости, хозяин, – проблеял за спиной виноватый голос, – люба мне Аксинья!
– Ты посмотри, что наделал! Ты как его обыскивал, если он сумел все порезать и освободиться?! – опять закричал я.
– Аксинья повинилась, – плачущим голосом ответил он. – Ей некуда идти!
– Какая Аксинья! Старик сбежал!
– Как это сбежал? – совсем другим тоном спросил Ваня. – Он же здесь лежал! Быть того не может!
– Может, – обреченно сказал я. – Теперь все может!
– Как же так, тут же он был, – бормотал рында, потом поделился возникшей гениальной идеей, – а вдруг он куда-нибудь заполз?
– Ты лошадей запряг? – спросил я, игнорируя ду. рацкое предположение.
– Сейчас, сию минуту, одна нога здесь, другая там! – воскликнул парень и попытался ускользнуть из избы. Однако у него на пути возникла простоволосая, растрепанная Аксинья и, загораживая выход, опять повалилась на колени:
– Боярин! Прости меня грешную, не иначе как бес попутал! Никогда больше на чужое не позарюсь! Замолю грехи!
У меня от всех событий последних минут уже голова шла кругом. Нужно было что-то предпринимать, хотя бы попытаться перехватить лазутчика, а кругом стоял гвалт, и все говорили что-то свое.
– Сидите на месте, я пойду его искать, – сказал я, окончательно теряя терпение.
– Можно я с тобой, – высунулся было Ваня, но тотчас спрятался за спину Прасковьи.
Я как был, с обнаженным клинком, выскочил во двор. Наша усадьба была окружена невысоким частоколом, как обычно на Руси, кривым и местами поваленным. Выбраться отсюда наружу труда не составляло. Я прикинул, куда бы в таких обстоятельствах пошел сам и побежал в сторону задней стены. Там начинался обширный пустырь, примыкавший к небольшой роще. Бежать в другом направлении, как мне казалось, у старика резона не было, почти во всех соседних подворьях были собаки, и ночное хождение неминуемо вызвало бы целый псовый переполох.
Небо уже стало практически черным, но видно еще было метров за сто. Оказавшись за территорией усадьбы, я осмотрелся. Кругом было пустынно и тихо. Я решил первым делом проверить рощицу и побежал к ней напрямик через пустырь. 'Передвигаться здесь оказалось сложно, ноги путались в бурьяне, мокром от павшей росы. Штаны до колен сразу же промокли. Около первых деревьев я остановился. Здесь, под кронами, было совсем темно, и рассчитывать можно было разве что на слух. Я затаил дыхание, слушая, не захрустят ли где-нибудь сухие ветки. Однако все по-прежнему было тихо, разве что неожиданно закричала ночная птица.
На любой охоте, если хочешь получить положительный результат, один из главных факторов – это терпение. Поэтому я решил ждать на месте. Если направление побега мной определено правильно, то рано или поздно беглец себя выдаст. Если я ошибся и старик ушел другой дорогой, то значит, его счастье.
Минут пять я неподвижно стоял на одном месте, весь обратившись в слух. Вскоре ухо стало различать отдельные звуки, отделять их от шелеста листвы и скрипа деревьев. Ничего необычного в ночных шумах не наблюдалось. Опять закричала та же птица. Голос у нее был неприятный, резкий, но как мне показалось, не тревожный. Вообще-то уже можно было прекратить бесполезное преследование, но возвращаться назад и опять выслушивать оправдания и извинения не хотелось.
Безалаберность и разгильдяйство меня всегда выводят из себя и нередко приводили к бессмысленным взрывам гнева. Никого это, в конечном счете, не дисциплинировало, сам же я потом испытывал угрызения совести.
Я прислонился к толстому березовому стволу и пережидал, пока окончательно не пройдет гнев. Постепенно сложившаяся ситуация перестала казаться тупиковой, я вспомнил, как крался по конюшне к любовникам, и невольно улыбнулся. Если еще представить, что испытали рында и Аксинья, услышав в самый неподходящий момент над своими распростертыми телами мой громовый рык, можно было и засмеяться.
Когда чувство юмора окончательно победило гнев, я отправился назад. Мокрые штаны неприятно липли к ногам, и я старался выбрать места, где трава растет ниже. На одной из таких проплешин я и увидел тело нашего пленника. Старик лежал ничком, поджав под себя ноги. Видимо побег не прошел ему даром, и на последнем этапе подвело сердце. Помня недавний инцидент с ножом, я подошел осторожно сзади и, для страховки придавив его тело рукой к земле, прощупал на шее пульс. Пальцы сразу стали мокрыми, а пульса не было. Видно, все-таки укатали Сивку крутые горки. Не по возрасту было заниматься пожилому человеку игрой в казаки-разбойники.
Я выпрямился и поднес руку к глазам. Пальцы показались черными.
Кажется, смерть беглеца наступила не от сердечной недостаточности, а от ранения. Теперь мне спешить было некуда и, соблюдая предельную осторожность, чтобы не оказаться рядом с дедом в сырой земле, я пошел к нашему подворью. Что могло случиться с беглецом, можно было только гадать. Пока ясно было одно, теперь лазутчику уже не удастся навести на нас своих сторонников.
В избе встревоженная троица сидела рядком на лавке и переживала, что со мной что-то случилось. Понять их было можно, Ваня хоть и совершил сегодня подвиг любви, но как воин пока стоил немного, и без меня и он и женщины оказывались беззащитными. Когда я вошел, все вскочили, а Прасковья, та даже бросились на шею. Не могу сказать, что это мне было неприятно.
– А мы уже думали, – начала она и уткнулась носом в плечо.
– Старик мертв, – сказал я, отвечая на вопросительные взгляды, – лежит за изгородью на пустыре. Кажется, его убили.
– Как это убили? – спросил Ваня. – Кто?
Я не ответил, взял с полки свечной фонарик и зажег от лампадки.
– Пойду, попробую разобраться, что с ним случилось, а вы заприте двери и никому, кроме меня, не открывайте.
– Хозяин, можно я пойду с тобой? – умоляюще попросил парень.
– А женщины останутся одни? – вопросом на вопрос ответил я. – Сиди возле дверей и ежели что, стреляй.
За мной заперли дверь, и я пошел смотреть, что случилось с лазутчиком. При тусклом свете бумажного фонарика рассмотреть все ранения на старике я не мог. Однако и то, что увидел, ввергло в недоумение. Отделали его так, будто здесь была настоящая комсомольская драка с поножовщиной. Финалом оказалось перерезанное горло. В руке убитого я обнаружил короткое лезвие без ручки. Видимо, им он и сумел перерезать кожаные вожжи.
Судя по положению тела и вытянутой руки с ножом, он, как мог, оборонялся, и, сжимая в руке лезвие, порезал им себе ладонь. Больше ничего рассмотреть не удалось. Тело было еще теплым. Я закрыл ладонью ему глаза и вернулся в избу.
Мои соратники оказались так напутаны, что долго мне не открывали, видимо, боялись, что вместо мамы-козы к ним ворвется серый волк. Пришлось обругать всю компанию, только тогда мне поверили и пустили.
Я рассказал, что увидел, и задумался, что нам делать дальше.
Ночь кончалась, и сейчас блуждать по дорогам не имело никакого смысла. Гораздо легче, если на нас нападут, было обороняться в помещении. Единственное, чего я боялся, оставаясь в избе, это того, что нас могут запереть и сжечь. Наглядным примером была Наталья, боярская дочь, она точно таким способом сожгла своего папашу.
– Ладно, пока останемся здесь, – наконец принял я непростое решение я. – Только придется выставить караульного.
Все посмотрели на Ваню, он же независимо повел плечом.
– Тебе можно доверять? – строго спросил я.
– Ну и что, один раз оплошал, так теперь будешь всю жизнь попрекать! – обиженно воскликнул он.
Оплошность была не единственная, но я уточнять и считать его грехи не стал.
– Ладно, бери пистолет и смотри в оба. Только с испуга кого-нибудь из местных не застрели! – предупредил я.
– А можно я с ним пойду? – умоляющим голосом попросила Аксинья. – Вместе мы...
– Займетесь тем же, чем и в конюшне? – договорил я.
– Вот уж, надо очень, – обиделась женщина. – У нас там ничего не было, мы просто так лежали!
– Нет, пусть караулит один, – решил я, не углубляясь в обсуждение недавних событий.
Ваня обиженно шмыгнул носом, взял пистолет, свою саблю и вышел из избы. Мы остались втроем.
– Давайте ложиться, – сказал я, – нужно отдохнуть, когда теперь еще удастся поспать.
Аксинья сразу же пошла к себе, а мы с Прасковьей остались вдвоем.
– Ложись, – сказал я.
Девушка послушно кивнула и посмотрела на меня, что называется, косым взглядом. Я понял, что она имеет в виду. Теперь, когда нас стало четверо, разделить Две лавки на четверых стало непросто. Предыдущую ночь я спал с Ваней, теперь, когда вернулась Аксинья, получалось, что другого места, как лечь с Прасковьей, У меня не оказалось. Нужно было сразу расставить все акценты, чтобы не осталось никаких двусмысленностей.
– Можешь спать спокойно, тебе ничего не грозит, – сказал я. – К сожалению, другого места нет, так что нам пока придется спать вместе.
Не знаю, поверила ли она, но тотчас легла. Я снял верхнюю одежду, кольчугу, сапоги, проверил рану на груди и только после этого лег рядом. Для недавней блудницы, даже вынужденной, кем я считал девушку, Прасковья вела себя слишком скромно и была явно напугана моим близким соседством. Объясняться и выяснять отношения с ней, после двух бессонных ночей, у меня просто не было сил. Я положил руку под щеку, закрыл глаза и тотчас уснул.
– Хозяин, хозяин, – как мне показалось, тотчас засвербел в ухе тонкий голосок.
Я открыл глаза, не понимая, кого зовут. В избе было светло.
– Кто это? Что случилось? – спросил лежащую рядом Прасковью.
– Ты меня обнимаешь! – жалобно пожаловалась она.
Я окончательно проснулся и должен был согласиться, что действительно держу девушку в объятиях.
– Прости, я не нарочно, – сказал я, переползая на свою часть лавки. – Наверное, что-то такое приснилось. – Как ты, кстати, себя чувствуешь?
– Хорошо, – по-прежнему обиженным голосом ответила она, – ты так меня к себе прижал, что я испугалась.
– Извини, – повторил я, – спи спокойно, еще очень рано.
Я опять закрыл глаза, пытаясь вернуться в прерванный сон, но Прасковья тихо спросила:
– Я тебе что, совсем не нравлюсь?
Совсем недавно она боялась моих домогательств, теперь ее обижает, что ей пренебрегают.
– Нравишься, только тебе сейчас нужно спать.
– А я уже выспалась!
– Тогда просто так полежи, – посоветовал я, поворачиваясь к ней спиной.
С минуту девушка лежала неподвижно и тихо, потом заворочалась за спиной, и меня чем-то пощекотали по шее и за ухом. Я открыл глаза, но лежал, не двигаясь, тогда девушка прыснула:
– Какой ты смешной!
– Чем же я смешон? – оставаясь в прежней позиции, спросил я.
– Не знаю, смешной и все.
Она опять пощекотала меня и снова захихикала. Чем это может кончиться, я знал наверняка, она, скорее всего, догадывалась.
– Не балуйся, – попросил я, но не очень решительно.
– Почему?
– Потому...
Дальше диалог можно не приводить из-за отсутствия в нем хоть какой-то информативной составляющей.
– А почему ты на меня не смотришь? – в конце концов спросила она.
– Боюсь не сдержаться, – вполне серьезно ответил я. – Ты же меня боишься...
– Вот и не боюсь, ну, пожалуйста, повернись...
Я повернулся, и мы с ней оказались лицом к лицу. Сказать, что я заметил у девушки в глазах страх, значило бы погрешить против истины. Но что-то такое, кроме любопытства, у нее в них все-таки присутствовало. Так, наверное, смотрит в открытую дверь самолета человек перед тем, как впервые должен прыгнуть с парашютом. И страшно, и очень хочется попробовать.
– А я тебе нравлюсь? – спросила она после того, как мы довольно долго смотрели в глаза друг другу.
– Нравишься, – честно сознался я.
– Тогда почему ты меня сторонишься?
Вопрос был правильный, но слишком-сложный для объяснения. Я подложил руку под щеку, так, чтобы удобнее было на нее смотреть, спросил:
– Тебя, когда ты жила в том доме, возили к мужчинам?
– Нет, меня никуда не выпускали, только заставляли работать по хозяйству, – наивно ответила она.
– А тогда когда мы с тобой первый раз встретились, ты еще пила, ну этот, – я хотел сказать «эликсир страсти», но подумал, что она не поймет, и перевел, – густой напиток, раньше тебе его давали?
– Давали, часто; мы же с тобой его вместе пили. Это чтобы есть не хотелось, и было весело.
Кажется, мы говорили о разных вещах, я об их здешней «виагре», она об успокаивающем наркотическом пойле.
– Значит, ты с мужчинами еще не была?
Она, наконец, поняла, о чем я спрашиваю, смутилась и отодвинулась:
– Мне самой стыдно, что я тогда тебя обнимала. Прости меня, я, правда, не такая, не знаю, что на меня нашло. Я была как угоревшая.
– Ничего, ты не в чем не виновата, это все то питье, его специально дают людям, чтобы они теряли стыд. А теперь будет лучше, если мы сейчас просто заснем.
– Почему?
– Ты греха не боишься? – вместо ответа спросил я.
– Боюсь, очень боюсь, – съежившись и как-то сразу поникнув, ответила Прасковья.
– Вот и я боюсь взять грех на душу, – сказал я. – Тебе сначала нужно выздороветь, а потом уже мы вместе решим, стоит нам грешить или нет.
Она ничего не поняла, но привычно подчинилась мужскому авторитету. Покорно сказала:
– Хорошо, как ты хочешь.
– Вот и прекрасно, а теперь постарайся уснуть.
Девушка послушно закрыла глаза и, как я, положила ладошку под щеку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39