Я взял очередной отпуск. Мне его охотно дали, так как это отвечало
желанию властей удалить меня из Москвы подальше от западных журналистов. Не
задерживаясь ни дня в Москве, я уехал в Киев, где меня ждали Ольга и Полина.
Ольга уже слышала о моем заявлении по радио - соседи по даче слушали
передачи западных радиостанций.
Буквально через день после того, как я оказался под Киевом, в доме, где
мы снимали комнату, поселился человек, приехавший с женой и двумя собаками
на своей машине из Москвы. [467]
Он представился как Н.А., работник Министерства иностранных дел. Но для
нас было ясно, кто он такой. Одно то, что он поселился в комнате хозяйки
дома, а хозяйку на это время куда-то выселили, говорило о его функциях.
Скоро Ольга опознала его. Когда она училась на курсах машинописи и
стенографии в Министерстве иностранных дел, был устроен вечер встречи
девушек их курсов с курсантами военного института иностранных языков, и
курсантов представлял Н.А., бывший тогда полковником. Все время под Киевом
мы жили под надзором этого Н.А.
В конце августа мы вернулись в Москву. Относительно книги все еще не было
никаких известий. В Институте философии создали специальную комиссию по
моему делу. В нее вошли Т.И. Ойзерман (сейчас академик), В. Семенов (тогда
редактор журнала "Вопросы философии") и Э. Ильенков. Последний через
несколько лет покончил жизнь самоубийством. Как мне говорили, его незавидная
роль в моем деле была одной из причин самоубийства.
Комиссия настаивала на том, чтобы я объявил сообщения западной прессы и
радио вымыслом, обещая оставить на работе и ограничиться строгим выговором
по партийной линии. Я отклонил это предложение. Тогда меня срочно уволили с
работы. Было это сделано с нарушением всех законов. Меня на работе
восстановили, но лишь затем, чтобы уволить "законным порядком".
Как я уже упоминал выше, еще до выхода в свет книги многие мои старые
друзья порвали со мной отношения только из-за того, что мой голос протеста
прозвучал по западному радио. Знакомые и сослуживцы перестали здороваться
при встрече. Рядовые советские люди по доброй воле выражали свое отношение к
моему бунту. Меня уволили из университета. Повсюду изъяли из печати мои
статьи. Исключили из философского общества, членом которого, кстати, я не
был.
Наконец 26 августа западные радиостанции объявили о выходе в свет в
Швейцарии в издательстве "Век человека" книги "Зияющие высоты". По радио о
ней рассказал писатель Владимир Максимов, живший в Париже. Хотя я уже
почувствовал, какая расправа ожидала меня за это, я успокоился. Совесть моя
была чиста. [468]
С души свалился камень, тяготивший меня долгие годы. Мой бунт состоялся.
Я привел мое внешнее положение в соответствие с моим внутренним состоянием.

ОСТРАКИЗМ
В моем случае, как в лабораторно чистом эксперименте, можно наблюдать
процесс выталкивания человека в отщепенцы и поведение всех подразделений
общества в такой экстремальной ситуации. Наиболее интересным здесь является
поведение массы обычных людей, не занятых в системе власти и в карательных
органах, но связанных с отщепенцем деловыми или дружескими отношениями.
Общее мнение коллектива Института философии, в котором я проработал
двадцать два года, считался одним из лучших работников, был уважаем и даже
любим, одна моя старая приятельница выразила одним словом: "Проглядели!"
Проглядели - это значит не распознали еще до того, как взорвалась моя
книжная бомба. Действительно проглядели, но не в смысле не распознали мою
натуру, а в том смысле, что не сумели помешать проявиться ей с таким
"шумом". В моем окружении все и всегда знали, что я такое был. Меня уважали
и любили именно в таких моих качествах, которые потом стали предметом
осуждения. Знали и принимали меры к тому, чтобы мои качества были
локализованы рамками интимной жизни коллектива. Если бы я не приобрел
известность на Западе как логик, если бы мои статьи и книги не переводились,
если бы у меня не было преуспевавших учеников, я так и остался бы для всех
хорошим человеком. Иногда обо мне говорили бы: талант, а вот пропадает ни за
что. И именно за это любили бы. Стоило мне начать выделяться из общей массы,
как немедленно началось постепенное отторжение меня от коллектива. Но и это
еще было терпимо. Профессиональная известность - слишком узкая известность,
чтобы ее пугаться. Тем более были приняты меры ограничить ее. И я мог бы
продолжать жить, время от времени добиваясь успехов, наград, уважения. Лишь
бы это не выходило за рамки, определенные мне властями и коллективом. Пойдя
на [469] публичный скандал, я нарушил тем самым неписаный закон
коммунальности, который мои литературные персонажи выражали словами: "Мы все
ничтожества", "Будь как все", "Не высовывайся".
Но самым большим моим преступлением с точки зрения моего окружения было
даже не то, что я напечатал книгу на Западе, это была не первая моя книга,
напечатанная на Западе. Самым моим большим преступлением было то, что это
была книга о моем окружении, книга правдивая, причем книга, имевшая
раздраживший многих успех. Если бы книга была написана плохо, если бы она
была действительно клеветой на советскую реальность и мое окружение, на меня
не обрушились бы с такой силой, как это произошло. Меня бы наказали, но не
очень сильно. Многие мои старые друзья и знакомые сохранили бы со мной
приличные отношения и даже похваливали бы за книгу. Хвалили бы именно
потому, что знали бы, что хвалить не за что. В Москве очень скоро появились
многочисленные копии книги и стали с поразительной быстротой
распространяться. В определенных кругах москвичей книга стала сенсацией. И
это усугубило реакцию моего окружения на мой поступок.
Меня в конце концов уволили с работы, лишили всех ученых степеней и
званий, лишили наград. Мои работы были объявлены лишенными научного
значения. Сделали это те же люди, которые до этого присуждали им премии и
выдвигали на Государственную премию, рекомендовали к печати и к изданию на
иностранных языках. Мои бывшие ученики стали публиковать мои идеи и
результаты как свои собственные и, разумеется, без ссылок на меня.
Мою единственную ученицу, не порвавшую дружеских отношений с нашей семьей
- Анастасию Федину, - уволили с работы и вообще выбросили из логики, хотя
она была гораздо способнее большинства советских логиков. Меня начали
дискредитировать и всячески порочить люди, знавшие меня десятки лет и
дружившие со мною. Чтобы оправдать свое поведение, мою книгу объявили
доносом на творческую и либеральную интеллигенцию. И это делали люди,
прекрасно устраивавшиеся в жизни и делавшие успешную карьеру. Интересно, что
западные лотки и философы не прояви[470] ли в отношении меня никакой
профессиональной солидарности. Скорее наоборот, они проявили солидарность с
моими преследователями. Польский философ А. Шафф, ранее восторгавшийся моими
работами и способствовавший их изданию в Польше, отклонил мою кандидатуру в
Международный институт философии, предложив вместо меня П. Федосеева. А
известный историк логики Бохенский, считавший меня одним из трех крупнейших
логиков в мире, осудил тот факт, что я опубликовал "Зияющие высоты". Мои
логические работы перестали рецензироваться и упоминаться в издававшемся им
журнале.
В помещении, где раньше находился опорный пункт милиции, установили пункт
постоянного наблюдения за мною. У дома постоянно стали дежурить агенты КГБ.
Иногда дежурили целые группы на машинах. Они фотографировали всех,
посещавших нас, иногда снимали киноаппаратами. Меня стали регулярно вызывать
в милицию как тунеядца, угрожая выслать из Москвы куда-нибудь в Сибирь.
Предложили работу рядовым программистом в Омске. Куда бы мы ни шли, нас
повсюду сопровождали агенты КГБ. В одиночку выходить было небезопасно.
Случаи избиения диссидентов и даже убийства некими "хулиганами" уже имели
место в Москве. В первую же неделю после выхода "Зияющих высот" мы
почувствовали опасность прогулок в одиночку. Однажды я выбежал позвонить из
автомата какому-то западному журналисту - домашний телефон прослушивался.
Когда я возвращался домой, ко мне на лестничной площадке пристал "пьяный" -
огромного роста парень, изображавший пьяного. Хотя я был довольно крепок
физически и умел драться, справиться с таким верзилой я не мог. Ольга
услыхала возню на площадке, выбежала, пыталась оттащить "пьяного" от меня,
но и ее сил было мало. Тогда она сбегала на кухню, схватила металлический
пестик (довольно тяжелый) и ударила им по плечу "пьяного". И вовремя: он
начал душить меня. "Пьяный" от Ольгиного удара сразу "протрезвел", рука у
него повисла, обессиленная, он оставил меня и, спускаясь по лестнице, все
время оборачивался и произносил вполне трезвые угрозы.
Мои коллеги и сослуживцы потребовали предать меня суду. Позднее один мой
знакомый, имевший связи в ап[471] парате ЦК и в КГБ, рассказал при
"случайной" встрече о реакции на мою книгу Суслова. По его словам, Суслов
якобы сказал: "Мы возились лишь с диссидентами, а главную сволочь
проглядели". По его же словам, Суслов якобы настаивал на том, чтобы меня
осудили самым суровым образом, а Ю. Андропов, бывший тогда главою КГБ, якобы
предлагал выпустить меня на Запад работать в каком-нибудь университете. Не
берусь судить о том, насколько все это соответствовало истине. Но и из
других источников мне стало известно о таком распределении мнений "вверху".
Я склонен поверить в эту информацию. На собрании в Институте философии, на
котором единогласно меня подвергли публичному осуждению, мои коллеги и среди
них мои бывшие многолетние друзья требовали предать меня суду. А
присутствовавший на собрании под каким-то видом представитель КГБ сказал им,
что это не их дело. Я не хочу обелять КГБ. Я хочу сказать, что на Западе да
и многие в Советском Союзе думают, будто все зло исходит из КГБ. В этой
легенде заинтересованы и сотрудники аппарата ЦК КПСС: они хотят выглядеть
чистыми. На самом деле КГБ есть лишь исполнительный орган ЦК КПСС. За все
то, что кажется мрачными делами, ответствен прежде всего ЦК.
Почему, спрашивается, в Советском Союзе не нашлось ни одного ученого и ни
одного писателя, которые открыто выступили бы в мою защиту? Почему мои
ученики и соратники в логике, которым ничто не угрожало со стороны властей,
поспешили предать меня и "отмежеваться" от меня? Этот вопрос еще более
серьезный, чем вопрос об отношении КГБ и ЦК КПСС. Это вопрос о реальной
социальной структуре населения коммунистической страны. Я на эту тему уже
писал выше. Здесь хочу остановиться на ней еще раз специально.

УЧЕНЫЕ И ПИСАТЕЛИ
На Западе была распространена легенда, будто многочисленные талантливые и
моральные деятели советской культуры стремятся творить во имя истины и
красоты, но злодейское руководство мешало им делать это [472] благородное
дело. Эту легенду поддерживали сами представители советской интеллигенции.
Она удобна для них - дает оправдание их поведению и возможность выглядеть
жертвой в глазах Запада, да и в своих собственных. Но эта легенда не имеет
ничего общего с советской реальностью. В среде советской интеллигенции
появляются и настоящие жертвы, но как редкое исключение. И многие
представители интеллигенции в чем-то страдают, но эти страдания суть
неизбежная плата за совсем не жертвенное положение и роль интеллигенции в
обществе. В этом смысле и работники аппарата власти являются жертвами своей
собственной системы власти. В этом смысле даже короли были жертвами своей
роли королей.
В коммунистическом обществе сохраняются и разрастаются профессии ученых и
писателей. Но наличие таких категорий граждан не характеризует социальную
структуру советского общества по существу, как и наличие рабочих и крестьян.
Тот факт, что человек является ученым или писателем, еще не определяет сам
по себе его социальное положение и поведение. Возьмите любое научное
учреждение коммунистической страны, проанализируйте его социальную структуру
и положение людей в ней, и вы увидите, что поведение людей определяется
принципами, ничего общего не имеющими с принципами морали и некоей
профессиональной солидарности. В число ученых включаются бесчисленные
чиновники различных уровней, сделавшие карьеру за счет науки, но мало что
давшие ей. В ученые включаются и научные работники опять-таки различных
рангов, которые делают карьеру в качестве рядовых сотрудников и
руководителей групп. Включаются в ученые и всякого рода ассистенты,
лаборанты, технические помощники. Так что словом "ученые" называют
представителей различных социальных категорий, подобно тому как словом
"военные" называют и рядовых солдат, и высших генералов, и маршалов. Научные
карьеры делаются по законам социальным (коммунальным), а не по законам
"чистой науки", какой на самом деле нет. Для отдельных людей делаются
исключения из каких-то соображений (например, создать видимость "научности"
всей далеко не научной системы, соображения престиж[473] ности советской
науки, покровительство властей), но они не меняют социальной организации
научных учреждений.
Я мог бы выбиться на высший уровень за счет науки. Но для этого я должен
был бы вступить в компромисс со всей социальной системой и вести себя по
правилам поведения карьеристов в системе науки. Я имел бы тогда
покровительство "сверху".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76