Если против мракобесия сталинистов можно было
еще как-то бороться, ссылаясь на упомянутые достижения науки, то против того
словоблудия и идиотизма, какие выросли на основе этих достижений и
прикрывались ими, бороться уже было нельзя. Тебя немедленно зачисляли в
[343] мракобесы. Например, перестали рассматривать теорию относительности
Эйнштейна как буржуазную идеалистическую философию. Но бросились в другую
крайность. Теперь при попытке доказать, что спекуляции за счет теории
относительности логически несостоятельны, на тебя обрушивались так, будто
это ты организовал ГУЛАГ и гитлеровские лагеря. Начав создавать свою
собственную логическую теорию, во многом отличавшуюся от принятых и
признанных систем математической логики, я сразу же ощутил, что чем крупнее
дело ты затеваешь, тем мельче и многочисленнее становятся твои враги и тем
больнее становятся их укусы. Их социальная функция - не допустить того,
чтобы ты вырос в нечто значительное, отличное от них самих.

СОЦИАЛЬНЫЕ ПЕРЕМЕНЫ
При Хрущеве, как известно, из лагерей выпущены и реабилитированы миллионы
жертв сталинских репрессий. Дело, безусловно, благородное. И уж одним этим
Хрущев навечно заслужил добрую память человечества. Я коснусь этой темы лишь
в той мере, в какой это затронуло меня лично и мои интересы. То, что я скажу
ниже, не имеет целью хоть в какой-то мере унизить жертвы сталинских
репрессий. Я буду это говорить исключительно в интересах истины.
Вклад освобожденных из лагерей и реабилитированных бывших заключенных в
дело десталинизации советского общества фактически оказался ничтожным. Они
уцелели благодаря десталинизации, осуществленной не ими, но сами не были ее
источником. Они не породили ни единой свежей идеи насчет преобразований
общества, которая заслуживала бы внимания и уважения. Наиболее активные из
уцелевших, претендовавшие на некую роль в истории, несли всякую чепуху как о
прошлом, так и о будущем России и вообще всего человечества. Все рекорды на
этот счет побил А. Солженицын. Нельзя жертвам приписывать то, на что они не
способны ни при каких обстоятельствах. Фактическую десталинизацию советского
общества осуществили не те, кто был в ГУЛАГе, а те, кто в нем не был и даже
не очень[344] то пострадал от сталинизма. Антисталинистское движение
зародилось в широких массах свободного населения еще во время войны. Оно
достигло огромных размеров после войны. Борьба против сталинизма шла на всех
уровнях советского общества. И она дала результаты. Запад проглядел эту
грандиозную борьбу. Это характерно для западного отношения к советской
жизни. Зато сравнительно слабое диссидентское движение, не имеющее корней в
массе населения, было раздуто и до сих пор раздувается на Западе до размеров
эпохального явления. Хрущевский "переворот" был результатом, а не началом
антисталинистского движения. Реабилитация заключенных - тоже. Повторяю и
подчеркиваю: роль реабилитированных в десталинизации советского общества
практически равна нулю в сравнении с тем, что сделалось объективно, т. е.
самим изменением образа жизни широких масс населения. И если серьезный
мыслитель искренне хочет блага своему народу и существенных преобразований в
пользу своего народа, он должен прежде всего принимать во внимание интересы,
возможности и положение самой активной, деловой и творческой части
населения, причем в ее нормальной жизнедеятельности.
Хрущевский "переворот" произошел прежде всего в интересах тех, кто не был
в ГУЛАГе, и лишь в ничтожной мере в интересах реабилитированных.
"Освободители" думали сначала о себе и о своем будущем и лишь во вторую
очередь о жертвах прошлого и о прошлом. Места в обществе уже были заняты
новыми людьми, роли уже были распределены и в значительной мере сыграны. А в
наших кругах реабилитированные вообще оказались ничуть не лучше сталинских
мракобесов. Во всяком случае, я на самом себе испытал это. На место
сталинского холуя Каммари редактором "Вопросов философии" стал слегка
пострадавший М. Розенталь. Его ближайшим помощником стал некто Е.
Ситковский, отсидевший в ГУЛАГе много лет. И первой акцией этих жертв
сталинских палачей было то, что они подряд отклонили ряд моих статей. А
Ситковский совместно с Модржинской, сотрудницей Берии, в течение многих лет
преследовали меня открытыми и закулисными доносами и клеветой. По отношению
ко мне сталинские палачи и их жертвы, [345] сталинские "реакционеры" и
хрущевские "либералы" проявили удивительное единодушие. Если я и пробился в
какой-то мере, то произошло это благодаря общей тенденции к "либерализации",
случайностям, моей предприимчивости и, как это ни странно, пиетету по
отношению ко мне со стороны бывших сталинских зубров. Первую мою статью в
"Вопросах философии" опубликовали по указанию одного из самых гнусных
сталинистов - М.Б. Митина. Мои первые книги к печати подписали бывшие
ведущие сталинисты Федосеев и Константинов. Бывший сталинист А.Ф. Окулов,
одно время исполнявший обязанности директора института, выпустил меня на
защиту докторской диссертации и настаивал на избрании в Академию наук. Мое
избрание несколько раз срывали "либералы" и "прогрессисты". Я, говоря это,
не хочу реабилитировать сталинистов. Я хочу лишь сказать, что мой конфликт
со сталинистами исчерпал себя. Его место занял более глубокий конфликт -
конфликт с самими основами коммунистического социального строя,
олицетворявшегося теперь не сталинистами, а "либералами". Кто становится
твоим врагом, зависит от того, что ты сам есть и что ты делаешь.
В общественной жизни место сталинистов стремительно занимали "либералы".
Они оказались также враждебными мне, как и сталинисты. Но глубже. И не явно.
Сталинисты были врагами открытыми. Тогда было как на войне. "Либералы" же
даже не считали себя моими врагами. Зачастую это были приятные, умные,
образованные и дружелюбные люди. Но в тысячах мелочей ощущалось, что мы -
существа разной породы. Видимый враг исчез. Появился другой враг. Он
распылился, принял очертания друзей. Врага вроде бы не было совсем, но он
был повсюду. Врагом становилась сама нормальная среда советского общества.
Она становилась чужеродной мне. Меня призывали раствориться в этой среде,
жить и действовать как все. А я не мог. И обрекался на одиночество среди
множества людей. Состояние этого периода я описал в моих книгах довольно
подробно, особенно в "Зияющих высотах" и в "Евангелии для Ивана".
Мои либеральные, прогрессивные и образованные друзья и коллеги
наперегонки бросились устраивать [346] свои делишки, стремясь получше
устроиться и урвать побольше жизненных благ. Именно в эти годы начали
рваться к власти и привилегиям те либеральные карьеристы, ловкачи и хапуги,
которые потом преуспели при Брежневе и вышли на поверхность. Поскольку эта
оргия приспособленчества, стяжательства и карьеризма происходила еще на
низших ступенях социальной иерархии и касалась ничтожных преимуществ, она
была особенно омерзительной. Я имел много больше шансов добиться социального
успеха, чем другие, если бы захотел. Но я уже не мог захотеть этого.
Важным явлением хрущевских лет стало оживление в области культуры,
выходящее за официально дозволенные и принятые ранее рамки. Появились
рассказы "Оттепель" И. Эренбурга и "Собственное мнение" Д. Гранина, роман
"Не хлебом единым" В. Дудинцева, "Один день Ивана Денисовича" А.
Солженицына. Стал полулегально выступать Б. Окуджава, а затем А. Галич.
Появились художники-нонконформисты. Стал приобретать популярность скульптор
Э. Неизвестный. С последним я был знаком уже несколько лет и имел дружеские
отношения. Стали появляться фильмы в духе новых идей, например фильмы Г.
Чухрая, с которым я тоже дружил. Разумеется, мне все это было известно. Но я
не могу сказать, что все это производило на меня впечатление и как-то влияло
на мою идейную эволюцию. Я в своем критическом отношении к советскому
обществу ушел настолько далеко, что все эти явления культурной "оттепели"
казались слишком слабыми или направленными в прошлое. Я в них видел не
столько то, что в них удалось сделать, сколько то, как мало было сделано. Я,
естественно, сравнивал критику прошлого и настоящего страны в этих
произведениях культуры с тем, что знал и что понимал я сам. Кроме того,
хрущевская "оттепель" оказалась очень робкой. В силу снова вступили запреты
и ограничения. В оценке хрущевской культурной политики последние для меня
были важнее, чем послабления. Слегка ослабив систему запретов и ограничений,
хрущевское руководство поспешило вновь их восстановить. Но уже никакие меры
властей не могли остановить начавшийся процесс культурного "ренессанса",
приведший к культурному взрыву в брежневские годы. [347]
Я признаю, что появление А. Солженицына было значительным явлением в
духовной жизни страны в хрущевские годы. Но я остался равнодушен к нему по
двум причинам. Во-первых, он был напечатан в советских журналах и был на
первых порах обласкан самим Хрущевым, что само по себе было для меня
признаком того, что писатель не был на самом деле таким значительным, как о
нем заговорили вокруг. Во-вторых, сама его литературная манера и образ
мыслей были не в моем вкусе и не соответствовали моему образу мыслей. Я с
самых первых произведений Солженицына почувствовал в нем неприемлемую для
меня направленность в прошлое как по изобразительным средствам, так и по
социальной концепции. Впоследствии я познакомился с другими его сочинениями,
но мнения своего не изменил.

ХРУЩЕВСКАЯ "ПЕРЕСТРОЙКА"
По замыслу идеологов коммунизма, коммунистическое общество должно
превзойти передовые капиталистические страны ("Запад") по производительности
труда, по экономической эффективности предприятий и вообще по всем
показателям деловой жизни страны. С первых же дней существования советского
общества был выдвинут лозунг: догнать и перегнать капиталистические страны в
этом отношении. Предполагалось осуществить этот лозунг в кратчайшие сроки.
Но прошло семьдесят лет, а лозунг "догнать и перегнать" не только не
осуществился на деле, но стал казаться гораздо более утопическим, чем в
первые годы после революции. Более того, его даже ослабили, оставив лишь
первую часть - "догнать". Изменили несколько ее формулировку. Теперь говорят
о том, чтобы подняться до высшего мирового уровня. Вторую часть лозунга
("перегнать") потихоньку опустили. Как шутят советские люди, перегонять
Запад не следует, так как в случае, если перегоним, наш голый зад всем виден
будет. Но даже в такой ослабленной форме лозунг "догнать" или "подняться"
теперь выглядит как намерение огромного исторического масштаба.
Уже при жизни Ленина коммунистический социальный строй стал обнаруживать
свои враждебные пороки. [348]
Последние статьи и письма Ленина свидетельствуют о том, что он был близок
к состоянию паники по этому поводу. Но он никак не мог допустить даже
малейшего подозрения насчет того, что новорожденное коммунистическое
общество является не столь уж совершенным, каким оно представлялось в
прекраснодушных мечтаниях идеологов. Лозунг догнать и перегнать передовые
капиталистические страны в экономическом отношении в сталинские годы казался
более реальным, чем сейчас. Иногда все начинали с нуля, и в процентном
выражении улучшение жизни в стране и всякого рода успехи выглядели
ошеломляющими. А "железный занавес" позволял создавать такое впечатление о
жизни на Западе, что массы советского населения еще верили в декларируемые
пропагандой лозунги. Во время войны и после войны миллионам советских людей
открылось реальное соотношение экономики и уровня жизни Советского Союза и
Запада. Наступило отрезвление.
Хрущев и его либеральные помощники официально признали и без того
очевидные недостатки советского общества и приняли решение осуществить
перестройку всех аспектов жизни страны, более чем на четверть века
предвосхитив горбачевское "новаторство". Решили усовершенствовать работу
предприятий, начав переводить многие из них на те самые
"самофинансируемость" и "самоокупаемость", о которых потом на весь мир
трубили горбачевцы как об открытии в советской экономике. В результате число
нерентабельных предприятий возросло, и о лозунге "самоокупаемости" забыли.
Тогда употребляли словечко "хозрасчет", являющееся сокращением для столь же
бессмысленного выражения "хозяйственный расчет". Усовершенствовали работу
системы управления. Ввели некие "совнархозы" ("советы народного хозяйства"),
в результате чего бюрократический аппарат увеличился. Потом их
ликвидировали, и бюрократический аппарат увеличился еще более. Делили,
объединяли, перекомбинировали и переименовывали министерства, комитеты,
управления, тресты и т. п. А число бюрократов росло и росло. В те годы
советские люди шутили: принято решение разделить министерство
железнодорожного транспорта на министерство "туда" и министерство "обратно".
[349]
Хрущев начал ликвидировать "железный занавес". Результатом поездки
Хрущева с его либеральными помощниками в США явилась пресловутая "кукурузная
политика", намерение привести с помощью кукурузы уже "нынешнее поколение"
советских людей в полный коммунизм. Эта нелепая политика принесла Хрущеву
презрительную кличку "кукурузник". Мы тогда переформулировали ленинскую
формулу "Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны" в
хрущевскую формулу "Коммунизм есть советская власть плюс кукуризация всей
страны".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76