После этого мне дали
направление в психиатрическую больницу. Больница носила почему-то имя
Кагановича. Находилась она, если мне не изменяет память, в одном из
переулков в районе улицы Кирова. Уже после войны я пытался найти ее, но не
нашел. Не исключено, что ее перевели куда-то в другое место, а в здании
разместили школу или, скорее всего, Институт международного рабочего
движения (ИМРД). В письме, которое мне дали в моем институте, была написана
просьба ректора Карповой обследовать меня, так как, по ее мнению, со мной
было "что-то не в порядке". Об этом мне сказал врач. В больнице меня
осмотрели в течение получаса. Написали заключение. Врач, осмотревший меня и
подписавший заключение, показал мне его. В нем было написано, что я
психически здоров, но очень сильно истощен и нуждаюсь в годичном
освобождении от учебы. Затем врач заклеил конверт, дал мне его, спросил,
есть ли у меня возможность на год оторваться от интеллектуальной
деятельности, и посоветовал уехать в деревню немедленно. Я отнес заключение
врача в институт. Там уже задумали мое персональное дело по комсомольской
линии и велели мне зайти в деканат факультета. Но мне уже все было
безразлично. Я ушел домой и в институте больше никогда не появлялся. [156]
На следующий день ко мне пришли декан факультета Хосчачих, секретарь
партийного бюро Сидоров и секретарь комсомольского бюро (не помню его
имени). Мы имели длинный и очень серьезный разговор, во время которого я
высказал многое такое, что у меня накопилось на душе. Уходя, они сказали
мне, что за такое поведение я буду исключен из комсомола и из института,
причем без права поступления в высшие учебные заведения вообще. После войны
я узнал, что это было сделано на самом деле.

ВТОРАЯ ПРОВОКАЦИЯ
В тот же день ко мне зашел бывший школьный друг Проре и пригласил к нему
на вечеринку. Нечто подобное я ожидал. Я уже научился понимать характер
людей того времени. На вечеринку пришла комсорг ЦК ВЛКСМ Тамара Г. и бывшие
мои соученики Василий Е. и Иосиф М., которых я уже упоминал. Эта вечеринка
была устроена с целью спровоцировать меня на откровенный разговор - выяснить
мои умонастроения. И я это знал заранее. И сознательно шел навстречу их
пожеланиям. Не знаю, как они так быстро узнали о моем институтском скандале.
Со всеми упомянутыми людьми у меня были самые дружеские отношения. Я их
не упрекаю ни в чем. И после того, что затем случилось, у меня не появилось
никаких отрицательных эмоций в отношении к ним. Они поступали так вовсе не
потому, что хотели мне зла. Они хотели мне добра. Они хотели мне помочь
выбраться из беды. Они действовали как хорошие, но как советские люди. Ведь
и в средние века люди, сжигавшие на кострах еретиков, действовали из лучших
побуждений.
Как выяснилось позднее, инициатором провокации был Василий Е. Он был
очень средним учеником и не обладал никакими талантами. К тому же был
маленького роста. В школьном драматическом кружке он сыграл роль Самозванца
в драме Пушкина "Борис Годунов". Затем кружок поставил пьесу советского
автора на тему о западных шпионах в Советском Союзе ("Ошибка инженера
Кочина"). Вася играл в ней роль капитана органов государственной
безопасности. В эту роль он настолько вошел, что и в жизни стал вести себя
как [157] "чекист". Мы его стали звать Чекистом. Он этой кличкой очень
гордился. Кстати сказать, Проре играл в пьесе роль человека, который донес
на шпиона.
Намерение кого-нибудь разоблачить как "врага народа" в жизни, а не только
на сцене, завладело мыслями и чувствами серенького и невзрачного Васи. Он не
раз придирался ко мне и к Борису даже на уроках, усматривая в наших шуточных
репликах контрреволюционные идеи. А тут вдруг представился такой
неповторимый случай. На ловца, как говорится, и зверь идет.
В октябре 1939 года он стал секретарем комитета комсомола школы. Как мне
тридцать лет спустя рассказала Тамара Г., после провокации в отношении меня
Васю приняли в партию. После школы он поступил в училище "органов". К концу
войны стал капитаном. Погиб в 1945 году.
На вечеринке у Проры начались провокационные разговоры на самые
злободневные темы. Вася склонял меня к тому, чтобы я сказал что-либо
одобрительное по поводу разоблаченных "врагов народа" Каменева, Зиновьева,
Бухарина и прочих. Плоско острил по поводу моей фамилии: мол, не родственник
ли я того расстрелянного Зиновьева? Но меня "враги народа" и упомянутые лица
вообще не интересовали. Я говорил о том, что волновало меня, а именно о
несоответствии реальности идеалам коммунизма. Началась острая перепалка. Я
вышел за рамки разговора, который мне казался совсем не криминальным. Стали
спорить об отношении человека к власти, об отношении коллектива и индивида.
Наконец заговорили о культе личности Сталина. Меня обвинили в индивидуализме
и даже анархизме. О моем увлечении литературой об анархистах и народовольцах
в школе знали. Я в шутку заявил, что считаю себя неоанархистом. Но
провокаторам было не до шуток. В конце я вскипел и заявил, что отвергаю
культ личности Сталина, считая его отступлением все от тех же идеалов
коммунизма.
В том, что донос будет написан, я не сомневался. Я даже смутно хотел,
чтобы это случилось. Я предвидел последствия и не уклонялся от них. Они мне
казались единственным выходом из кризиса, в каком я оказался.
Донос был, конечно, написан и дал знать о себе молниеносно быстро. По
всей вероятности, он был написан в тот же вечер, после того как я ушел от
Проры.

[158]
АРЕСТ
Через день под вечер к нам в подвал спустился молодой человек. Сказал,
что хочет повидать меня. Я его голос услышал, когда он еще был на кухне, и
догадался, что это за мной. Я надел пальто, взял почему-то паспорт, сам
вышел на кухню, сказал этому человеку, что я готов, и мы пошли пешком на
Лубянку. Всю дорогу мы молчали. При входе в здание у меня отобрали паспорт.
Меня провели в кабинет номер 521. Там сидел мужчина средних лет, одетый в
военную форму, но без знаков различия. Он предложил мне снять пальто и сесть
- разговор предстоял долгий. На столе перед ним я увидел донос, написанный
на листках из школьной тетради. Я узнал почерк Проры, прямые, четкие,
большие буквы. Очевидно, он редактировал текст, он был одним из лучших
учеников школы по русскому языку и литературе. Его литературные способности
пригодились. Увидел я и подписи: Тамара Г., Василий Е., Проре Г. и Иосиф М.
Когда мы беседовали, письмо лежало перед мужчиной, так что я мог прочитать
его полностью. В письме говорилось, что они - мои друзья, что они
обеспокоены настроениями, которые у меня стали замечаться в последнее время,
в частности тем, что я себя объявил неоанархистом и выступил против культа
личности товарища Сталина, что я всегда был хорошим комсомольцем, учеником и
товарищем, что я подпал под чье-то вредное влияние. Подписавшие письмо
просили органы государственной безопасности разоблачить тех, кто скрывался
за моей спиной и толкал меня на преступный путь, и помочь мне вернуться в
ряды честных строителей нового общества.

ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Через тридцать лет после той вечеринки я встретился с Тамарой Г. Она одна
из подписавших донос осталась в живых. Иосиф М. погиб рядовым солдатом в
самом начале войны. Проре Г. в 1941 году ушел добровольно в армию, стал
политруком роты и погиб уже в 1945 году. В конце 1941 года я его встретил на
пару ча[159] сов, когда был проездом в Москве. О том провокационном вечере
не было сказано ни слова. Может быть, он думал, что мне не было известно о
доносе. Тамара Г. в 1969 году была уже старой женщиной, а я был
преуспевающим ученым с мировой известностью. Она рассказала мне подробности
о той истории 1939 года. Теперь это можно было сделать, страшная сталинская
эпоха ушла в прошлое. Тамара сказала, что все эти годы ее мучила совесть
из-за того доноса, что это был в ее жизни единственный бесчестный поступок.
Возможно, это действительно было так. Но ведь от людей не требуется каждый
день совершать подлости, чтобы быть подлецами. Сущность человека проявляется
в немногих, но характеристичных поступках.

РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ЛУБЯНКЕ
После первого разговора со следователем меня отвели в маленькую комнату,
как я догадался - в одиночную камеру внутренней Лубянской тюрьмы. Меня
обыскали, отобрали все, что было в карманах. Но одежду оставили.
Впоследствии я читал описания Лубянки и процедуры заключения в нее, например
А. Солженицына в романе "В круге первом". Со мной ничего подобного не было.
Окно в камере было зарешечено и закрыто деревянным щитом ("намордником"), и
я не знаю, куда оно выходило. В камере была койка, тумбочка, столик, стул.
Был маленький туалет, а не параша. Висело полотенце, было мыло. На койке был
матрац, одеяло, подушка. На столике была настольная лампа. Лежало несколько
книг. Я их так и не посмотрел, не до этого было. Я прожил в этой камере
несколько дней, сколько именно, сейчас не помню, возможно, целую неделю. Я
здесь впервые в жизни имел отдельную кровать. Кормили три раза в день,
причем сравнительно неплохо, как казалось тогда мне. Моя камера и условия
заключения были явно необычные. Ничего подобного я не встречал ни в каких
воспоминаниях. Когда я рассказывал об этом, мне не верили. Во время
следующей беседы мой следователь сказал, что я - не заключенный, что наши
беседы - не допрос, а дружеские [160] беседы, что меня держат тут
исключительно из соображений удобства. Кроме того, "им" известны мои плохие
бытовые условия, и "они" решили устроить мне своего рода "дом отдыха". Но
это, разумеется, с надеждой на то, что я буду с "ними" полностью откровенен.
За время пребывания на Лубянке я имел три беседы со следователем. И
разговаривал с ним с полной откровенностью. Мои речи его поразили. Он сказал
мне, что до сих пор ни от кого ничего подобного не слышал. Во время этих
бесед я импровизировал, выдумывал всякие теории, уяснял самому себе и
систематизировал то, что накопилось в моем сознании. Это уже стало моим
методом познания - понимать путем разъяснения другим. Я уже натренировался в
этом в разговорах в школе, в прогулках по проспекту Мира, на лестничных
площадках, в читальнях, в дружеских компаниях. И до сих пор я интенсивно
пользуюсь этим методом. Но следователь не знал этого. Он был убежден в том,
что я свои идеи заимствовал у кого-то другого, что этот другой (или другие)
научил меня всему этому.
Времени у меня было достаточно. Делать было нечего. Ни на какие прогулки
меня не водили. Я был в полном одиночестве. И мне не оставалось ничего
другого, как размышлять. Я за эти несколько дней сформулировал для себя
основные принципы своего мировоззрения, которых придерживаюсь до сих пор.
Вот некоторые из них. Никакого идеального общества всеобщего благоденствия,
равенства и справедливости никогда не было, нет и никогда не будет. Такое
общество в принципе невозможно. Полный коммунизм, обещаемый марксизмом, есть
утопическая сказка. Коммунизм устраняет одни формы неравенства,
несправедливости и эксплуатации, но порождает новые. И при коммунизме есть и
будут бедные и богатые, эксплуатируемые и эксплуататоры. И при коммунизме
неизбежна борьба между людьми, группами людей, слоями и классами. При
коммунизме начинается новый цикл истории со всеми теми явлениями, которые
уже имели место в прошлом.
И при коммунизме есть такие язвы, против которых можно и нужно бороться
таким исключительным личностям, к каким я причислял себя. Моя жизнь, если
она не оборвется в ближайшее время, будет теперь посвя[161] щена одной
всепоглощающей цели - познанию коммунистического общества, разоблачению его
сущности и пропаганде моих идей. И начинать эту деятельность надо с критики
Сталина, который олицетворяет коммунистическое общество и в котором, как в
фокусе, сконцентрированы все важнейшие проблемы современности. После смерти
Сталина последний пункт моего мировоззрения, конечно, отпал.
Мое мировоззрение того времени не сводилось к сказанному. Оно уже тогда
охватило все основные аспекты жизни индивида такого типа, как я, в советском
обществе. В дальнейшем я более подробно сформулирую его уже в развитой
форме, какую оно приняло в послевоенные годы.
Все эти мысли я изложил моему следователю. Они привели его в
замешательство. До сих пор он имел дело с людьми, которые были вполне
лояльными советской идеологии, власти и социальному строю, или с людьми,
которые отвергали новый строй с позиций прошлого. А тут ему пришлось
столкнуться с человеком, выросшим уже в коммунистическом обществе,
воспитанным в духе лучших идей коммунизма, но обратившим эти идеи на самое
новое общество. Я видел, что следователю было не по себе, у него не было
никаких аргументов против меня, кроме марксистских цитат и угроз.
Должен признать, что кое-что важное я узнал от следователя. Так, он
объяснил мне, что такое власть народа в реальности, для чего нужно понятие
"враг народа", для чего нужны репрессии и многое другое. Он это объяснял на
уровне циничной откровенности, возвышаясь, не ведая того, на уровень
теоретических обобщений. Когда речь зашла о репрессиях, он произнес фразу,
которую я запомнил на всю жизнь: "После того как будут репрессированы все,
кого следует репрессировать, репрессии будут отменены".

ОТЧАЯНИЕ
На меня накатилась новая волна отчаяния. Я восстал против мощнейшей
тенденции современности. А вылилось мое космическое восстание в ничтожное
выступ[162] ление на ничтожном собрании, к тому же спровоцированное
ничтожествами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76