Они обошли военнослужащих всех категорий, начиная от моториста и кончая
начальником школы. Оказалось, что [209] у всех было на что жаловаться.
Отчаявшись, курсанты пришли в казарму. И тут они увидели, что, спрятавшись
под матрац, прямо на железной сетке спал курсант - сачок Иванов. Увидев его,
курсанты поняли, что нашли того, кого искали, - человека, которому
действительно хорошо, привольно и весело жилось в УВАШП.
В той замечательной поэме был создан образ армейского сачка. Но это
явление стало обычным в советском обществе в послевоенные годы и вне армии.
Сачок возник как наследник дореволюционного Обломова, но уже в специфически
советских условиях. В моей книге "Желтый дом" есть такой персонаж - младший
научно-технический сотрудник Добронравов, ухитрявшийся хорошо (с его точки
зрения) жить на самой низшей должности в институте. Это был сачок более
высокого уровня, чем тот армейский Иванов.
Я много занимался спортом. Некоторое время - боксом. В школе была
боксерская секция. Тренером был мастер спорта по боксу. Однажды я стоял в
группе зевак, смотревших на тренировку команды школы, готовившейся к
соревнованиям. Тренер предложил мне попробовать побоксировать. Я надел
перчатки первый раз в жизни. Тренер приказал мне ударить его. Неожиданно для
меня самого я ударил его левой рукой и нокаутировал. Он не ожидал этого и не
успел защититься. После этого меня приказом по школе включили в команду,
освободили от полетов и приказали готовиться к соревнованиям. Я быстро
освоил основы боксерской техники и на соревнованиях гарнизона занял первое
место: мои противники были такие же "мастера", как и я. Но потом начальник
команды приказал мне сражаться с парнем из танкового училища, который на две
весовых категории был тяжелее меня, рассчитывая на мою "техничность". И тот
парень, конечно, побил меня, хотя техникой бокса владел еще хуже, чем я.
После этого я боксом заниматься бросил. Меня за это не наказали, так как наш
тренер попал в штрафной батальон за воровство и наша команда распалась.
А главное - я научился ценить реальные блага жизни и пользоваться ими.
Спать на посту, наворовать картошки и испечь ее в печурке в караульном
помещении, ускользнуть в самовольную отлучку к девчонкам, ухит[210] риться
получить дополнительную порцию еды, достать выпить какой-нибудь одуряющей
дряни, что еще нужно солдату?!
Пустяковые на первый взгляд явления бытовой жизни давали мне для
понимания реального коммунизма неизмеримо больше, чем толстые и заумные тома
сочинений теоретиков. Приведу несколько примеров. Один курсант совершил
вынужденную посадку - "обрезал" мотор. Чтобы охранять самолет, создали
особый трехсменный пост. Часовые продавали местным жителям бензин, масло,
обшивку самолета. Последняя шла на кастрюли, ложки и вилки. Таким путем за
несколько дней буквально ободрали самолет до каркаса. Судили тех, кто стоял
последним на этом посту. Или другой случай. Один из складов нашей школы был
расположен рядом со складом молочного комбината. Часовые, охранявшие склад,
проделали дырку в стене склада молочного комбината и через нее воровали сыр.
На этом посту и мне довелось стоять. И мне удалось, просунув в дыру
винтовку, наколоть штыком головку сыра. Один такой часовой уронил винтовку.
Воровство раскрылось. Судили лишь этого парня, хотя было очевидно, что он
один не мог сожрать по меньшей мере полсотни килограммов сыра.
Мы относились к подобным историям как к мальчишеским забавам, а не как к
преступлениям. Ульи, сыр, самолет и т. п. принадлежали обществу, т. е.
никому, с точки зрения отдельных индивидов на нашем уровне. Урвать что-то из
этого ничейного источника не означало воровство. Только страх наказания
удерживал и удерживает людей от хищений "социалистической собственности".
Наше поведение было типичным для советских людей. Потом нам политруки
"разъясняли", что преступники воровали из "общенародного котла". Но мы
воспринимали это как чисто идеологическую болтовню. Обещания пропаганды и
идеологии, будто при коммунизме сознание людей достигнет такого высокого
уровня, что люди вообще перестанут совершать преступления, мы воспринимали с
презрением и насмешкой.
Сейчас уже забыли о том, что в сталинские годы производились регулярно
подписки на заем. Это была лишь замаскированная форма снижения заработной
платы. [211]
Подписывались на заем и мы, курсанты. Поскольку деньги нам платили
мизерные и один заем следовал за другим, я решил одним ударом отделаться от
них; я подписался на тысячу процентов месячной зарплаты. Это означало, что
десять месяцев я вообще не должен был получать денег. Мой поступок
начальство оценило как верх патриотизма, так как остальные курсанты
подписались кто на двести процентов, кто на триста, самое большее - на
пятьсот. Но тут вдруг политрука осенила мысль: ведь если будет новый заем,
мне уже не на что будет подписываться и в эскадрилье не будет стопроцентного
охвата курсантов подпиской на заем. Дабы избежать такой перспективы, в
подписной ведомости политрук сам стер один нолик в моей сумме. В результате
я оказался подписанным лишь на одну месячную зарплату, т. е. на сто
процентов. Это было меньше всех в эскадрилье. Такого рода "шуточками" я
потешался неоднократно. Страх наказания был ослаблен сознанием того, что
"дальше фронта не пошлют, больше вышки не дадут" ("вышкой" называли высшую
меру наказания - расстрел).
На низших уровнях жизни, так же как и на высших, совершается умышленное
искажение реальности, которое потом воспринимается как бесспорная истина. В
нашем звене был один курсант. Подлиза, наушник, трус. Поскольку служба в
авиации стала массовой и принудительной, в ней трусов оказалось не меньше,
чем в других родах войск. Но этот парень был трус даже среди трусов. Мы по
программе обучения должны были совершить несколько прыжков с парашютом. Этот
парень наделал в штаны в прямом смысле слова и облевался от страха уже в
самолете. А когда его выбросили из самолета, он умер от разрыва сердца. На
землю он спустился уже мертвым. Слух о том, что один летчик погиб,
распространился по городу. Наше начальство решило его похороны использовать
в воспитательных целях. В газете напечатали его портрет и статью, в которой
он был изображен пламенным патриотом и отличником боевой и политической
подготовки. О смерти его написали, что он героически погиб при исполнении
задания командования. Похороны его превратились в демонстрацию. Впереди шли
мы, курсанты из звена героически обосравшегося пламенного патриота. Шли с
полотнищем, на ко[212] тором большими буквами были написаны слова из "Песни
о буревестнике" М. Горького: "Безумству храбрых поем мы славу!" Так и вошел
этот трус в "золотой список" школы как образец храбрости. Каюсь, это
полотнище было моей затеей. Когда я писал этот лозунг, все присутствовавшие
буквально плакали от смеха.
Мы, естественно, жили в атмосфере слежки и доносов. Время от времени
какой-либо курсант исчезал. Ходили слухи, что его "взяли за политику". Мы
обычно избегали разговаривать в опасном направлении и были осторожны.
Выработалось умение сразу определять, с кем и о чем можно было говорить.
Кроме того, было ясно, что "органы" работали сугубо формально, т. е.
отбирали жертвы более или менее случайно и в соответствии со своими
собственными критериями: им надо было "обозначать" свою деятельность перед
вышестоящим начальством ("щелкать каблуками"), но так, чтобы не вредить
подразделению, в котором они работали, и самим себе. Им надо было показать,
что они "бдят", но что часть является здоровой в идейно-политическом
отношении. Имея в изобилии осведомителей и доносы, сотрудники "органов"
производили отбор жертв так, что серьезные идейные враги (вроде меня)
оставались порою нетронутыми, а в их сети попадали люди, сдуру сболтнувшие
лишнее слово.
В моих личных взаимоотношениях с "органами" все это время не произошло
ничего особенного, если не считать случая с аварией самолета, не имевшей
никакой связи с прошлым.

"ГУСАРСТВО"
После окончания военной школы я принял решение начать бездумную жизнь
"гусара" современной армии - рядового летчика без всяких карьеристских
амбиций. Я начал пить водку. Я обнаружил, что могу нравиться женщинам. Мне
стало нравиться проводить время в разгульных компаниях, участвовать в
рискованных приключениях. Все это создало мне репутацию бесшабашного гуляки
и балагура. За это меня любили на самом низшем уровне армейской иерархии.
[213]
За боевые вылеты нам давали по сто грамм водки. Мы к ним добавляли еще
всякие одуряющие напитки, добытые на стороне. Мой стрелок был большой мастер
по этой части. Во время войны на такое "гусарство" смотрели сквозь пальцы:
лишь бы человек хорошо летал. Но все же это учитывали, ограничивая
присвоение званий, присуждение наград и повышение в должностях. А я к этому
и не стремился. Я не был исключением: такими было большинство рядовых
летчиков.
С такими пороками я, как и другие, мог бы вполне нормально продолжать
службу и даже вознаграждаться за нее, если бы не "политика". В полку уже был
летчик, пострадавший за "политику". Хотя он совершил около ста боевых
вылетов, у него не было никаких наград и не было никакого звания. Он был
разжалован, лишен наград и осужден на десять лет за антисталинские
высказывания. Был в штрафном батальоне, кровью искупил свое преступление и
был возвращен в полк. Мы с ним почувствовали друг в друге родственные души и
подружились. В моей жизни это был самый глубокий антисталинист.
В книгах и фильмах многократно прославлена фронтовая дружба. Не спорю,
общая опасность сближает людей. Но совсем не так сильно, как принято
считать. Уже в начале войны я заметил, с каким равнодушием люди относились к
гибели товарищей. Погибших забывали очень быстро. Людьми владели другие
чувства - страх, стремление к самосохранению, к выгоде хоть в чем-либо.
Тяжелые и опасные условия не ослабляли, а усиливали общие принципы поведения
людей в массе себе подобных. Героические и самоотверженные поступки люди
совершали в порядке исключения. В большинстве известных мне случаев люди,
слывшие героями, были отобраны на эту роль начальством. Награды выдавались
тоже в зависимости от решений начальства. Настоящие герои обычно погибали и
редко вознаграждались. Коммунистические принципы распределения наград,
должностей и даже репутации действовали и в условиях человеческой бойни.
Это время было весьма противоречивым. С одной стороны, я все глубже
погружался в трясину "гусарства", а с другой стороны, во мне стали
усиливаться мои соци[214] альные и литературные наклонности. Я принципиально
отказался от всяких попыток выслуживаться и делать карьеру, отдавшись с этой
точки зрения во власть обстоятельств. Таких, как я, было много. Служба в
авиации располагала к этому. С одной стороны - привилегированные условия,
уважение к ним как к смертникам. С другой стороны - возможность быть сбитым
в ближайшем же бою и готовность погибнуть в любой момент. Считается, что
плохие условия жизни способствуют развитию безразличия к жизни и готовности
к смерти. Я на основе своих наблюдений убедился, что это далеко не всегда
верно. Я не раз видел, как люди в самом жалком состоянии цеплялись за жизнь
любой ценой и как люди с довольно благополучными условиями отважно шли на
смерть. Именно хорошие условия в авиации развивали в нас готовность к
смерти, ибо все равно уклониться было нельзя. Да мы и не стремились
уклоняться, за редким исключением. Участие в боях делало нас исключительными
личностями, уклонение же от этого каралось презрением.
Я время службы в авиации считаю одним из самых лучших в моей жизни. Самые
опасные для штурмовиков годы войны прошли. Советская авиация завоевала
господство в воздухе. Нас сбивали, но не так часто, как раньше. Средняя
продолжительность жизни летчика увеличилась с десяти до пятнадцати, а к
концу войны даже до двадцати боевых вылетов. Кормили нас по тем временам
превосходно. Одевали по общеармейским нормам, но мы ухитрялись раздобывать
щегольское обмундирование. Плюс летное обмундирование тоже придавало нам вид
аристократии армии. После полетов нам давали водку официально. Мы добавляли
еще. Вечерами проводили время на танцах. В полку было много девушек -
радистки, мотористки, механики. Многие из них были красивыми и имели среднее
образование. Плюс к тому в зенитных батареях, охранявших наши аэродромы,
служили в основном девушки.
Дело шло к победе. В армии назревало состояние ликования по этому поводу.
Это было время наград. Летать стало не так опасно, а награды получать стало
легче. Началась оргия наград. Причем награды как из рога изобилия сыпались
на начальство и на всех тех, кто вообще в [215] боях не участвовал. Я тогда
произвел свои измерения и установил, что более семидесяти процентов наград
были даны людям, вообще не участвовавшим в боях в собственном смысле слова.
Много лет спустя, когда признали конкретную социологию, я с удивлением
узнал, что произвел свои те вычисления военных лет вполне корректно. Вся
масса людей, от которых зависела наша жизнь, становилась добрее и
великодушнее. Люди стали свободнее себя чувствовать в смысле выражения
мыслей.
Я не буду описывать конкретно боевые эпизоды. Это обычно была рутинная
работа, интересная только опасностью и приятными последствиями, если ты
уцелел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76