Но не так уж много. Основная информация об этом стала
доступной лишь в послесталинские годы, когда мой антисталинизм потерял для
меня смысл. Зная, какое значение сейчас придается этим репрессиям в
описаниях советской истории и советского общества, я мог бы на эту тему
написать много десятков страниц. И тогда для читателей мой антисталинизм
сегодня показался бы совершенно обоснованным, само собой разумеющимся. Но
это была бы грубая историческая ложь. В формировании моего антисталинизма
факты репрессий не играли почти никакой роли. Я был сам подвергнут репрессии
за мой антисталинизм, сложившийся совсем по другим причинам. Те гонения,
которым я подвергался за мой антисталинизм, не добавили абсолютно ничего
нового в мои умонастроения. Более того, я не воспринимал их как
несправедливость. Факты личной жизни, способствовавшие формированию моих
антисталинистских умонастроений, в глазах современного общественного мнения
выглядели бы настолько ничтожными, что упоминание о них вызвало бы лишь
недоверие и насмешку. Кто, например, примет всерьез то, что моя фамилия -
Зиновьев - внесла свою долю в это. Меня за нее в детской среде постоянно
называли [8] "врагом народа", вынуждая уже в детских играх на роль человека,
противостоящего коллективу и всему обществу. В реальной истории порою
огромные причины проявляются в ничтожных фактах, а грандиозные факты
проявляют ничтожные причины.

ОТНОШЕНИЕ К БУМАГАМ
Я никогда не вел дневников и не хранил личных документов, кроме самых
необходимых. Порою я оказывался в ситуациях, когда касающиеся меня документы
исчезали или мне самому приходилось уничтожать их или фальсифицировать,
чтобы уцелеть. Я не был уверен в том, что проживу достаточно долго. Было
несколько случаев, когда моя жизнь могла оборваться помимо моей воли. Да я и
сам не раз задумывался над тем, чтобы покончить с жизнью, становившейся
тогда невыносимо тяжелой и терявшей всякую ценность. Мне тогда грезилась
мрачная картина, как после моей смерти чужие люди выбрасывают на помойку
оставшийся от меня бумажный хлам, и эта картина удерживала меня от
накопления бумаг всякого рода. К тому же мне время от времени приходилось
уничтожать накапливавшиеся рукописи в интересах самосохранения. Тот архив,
который все-таки образовался у меня в Москве, был главным образом научного и
литературного характера. Он частично пропал, частично попал в лапы органов
государственной безопасности, частично оказался так хорошо спрятанным, что я
лишился доступа к нему.
Моя жизнь складывалась так, что я чуть ли не до пятидесяти лет не имел не
то что своего рабочего кабинета, но даже письменного стола. Принцип "все мое
ношу с собой" был для меня не фигуральным латинским изречением, а
практическим правилом жизни. Я воспринимал свою жизнь как непрерывный поход.
Каждая вещь, которая мне не казалась жизненно необходимой, действовала на
меня как излишний груз, и я безжалостно расставался с нею. Это целиком и
полностью относилось и к бумагам. Порою это даже принимало патологические
формы. Однажды я был в гостях у моего знакомого, опубликовавшего несколько
статей и брошюру по социологии. Он мне показал шкафы, битком набитые
документальными материалами, которые [9] он собирал в течение многих лет и
на основе обобщения которых сочинил свои статьи и брошюру. Вернувшись домой,
я уничтожил до последнего листочка все те материалы, которые я собирал,
работая над своей социологической теорией. На другой день я пожалел об этом:
кое-какие материалы пришлось добывать заново, причем уже с гораздо большими
усилиями.
При написании этой книги я использовал свою память и мои собственные
опубликованные сочинения, написанные точно так же по памяти. Публикуя их, я
никогда не претендовал на то, чтобы занять какое-то место в бесчисленной
армии советологов, политологов, социологов и прочих лиц, так или иначе
занятых проблемами советского общества и вообще коммунизма. Я просто сообщал
моим потенциальным читателям то, что мне в течение моей жизни удалось лично
узнать о советском обществе и коммунизме, наблюдая и изучая его
непосредственно, как эмпирически данное явление. Поэтому в моих книгах и
статьях полностью отсутствует то, что в науке принято называть "научным
аппаратом" и что должно свидетельствовать об эрудиции и компетентности
автора. Я это делал не из пренебрежения к другим авторам, писавшим на темы о
коммунизме, а просто в силу условий моей жизни и работы, далеко не
благоприятных для научного педантизма. Я просто не имел возможности
обзавестись таким "научным аппаратом". Да он мне и не требовался. Во время
жизни в России материал для наблюдения был в изобилии перед моими глазами.
Работы других авторов, которые мне приходилось читать, ничего не давали мне
для понимания этого материала или даже мешали, отвлекая внимание в
направлении проблем, чуждых изучавшемуся мною материалу.
В этой книге точно так же будут отсутствовать ссылки на источники и
документы, обычные в мемуарной литературе. Это, конечно, большой недостаток
книги. Но я, к сожалению, не мог его избежать. Я не смог даже
воспользоваться теми, касающимися меня материалами, которые появлялись в
западной прессе. Ко мне приходила лишь часть из них, а я не прилагал усилий
к тому, чтобы приобретать другие. На обработку их потребовалось бы время,
какого у меня не было. К тому же мое собственное понимание мотивов и
характера моей дея[10] тельности лишь в исключительных случаях и лишь
отчасти совпадало с тем, как об этом писали мои критики. А вступать в
самозащитную полемику с ними было бы равносильно тому, чтобы заново
переписать мои книги: яснее и проще писать я уже не способен.

В ГЛУБИНЕ И ЗА КУЛИСАМИ ИСТОРИИ
Моя жизнь не годится для обычных мемуаров еще и по той причине, что я
никогда не занимал высоких постов. Когда мне предоставлялась возможность
подняться хотя бы на одну ступеньку иерархической лестницы, я отказывался от
этого сам или меня сбрасывали с нее вниз, видя во мне отсутствие некоей
субстанции власти или наличие чего-то ей противоположного. В армии меня
избегали повышать в должности, так как я подавал команды, как "гнилой
интеллигент" (так оценил мое командование командир полка), хотя в других
отношениях я был образцовым солдатом и офицером. Во мне все противилось
тому, чтобы навязывать свою волю другим. Я не мог наказывать провинившихся
подчиненных, скрывал их проступки и часто делал за них сам то, что они были
обязаны делать. Я согласился стать заведующим кафедрой в университете лишь
на том условии, что всеми административными делами будет заниматься мой
заместитель. Я вздохнул с облегчением, когда меня освободили от этой
должности. В начале войны случайно получилось так, что меня вытолкнули на
роль командира отряда из нескольких десятков человек. Это произошло потому,
что я был единственным, кто не снял знаки отличия командира (я был
сержантом). Я чувствовал себя прекрасно, пока надо было решить "шахматную"
задачу, т. е. наилучшим образом выполнять задание - выбить немцев с
территории, где находилась база горючего, и поджечь эту базу. После
выполнения задания инициативой овладел какой-то ловкий проходимец, и я не
стал с ним конкурировать. Очевидно, мой индивидуализм с самого начала жизни
был настолько глубоким, что исключал стремление к подчинению других людей.
Я всегда был образцовым учащимся, служащим и работником не из желания
повысить мою социальную по[11] зицию, а из повышенного чувства собственного
достоинства. Последнее проявлялось не только в позитивной, но и в негативной
форме, например в бешеных вспышках, когда кто-нибудь пытался меня унизить
или навязать мне свою волю, не связанную со служебными обязанностями или
превышающую меру деловых отношений. Эту черту моего характера замечали сразу
и избегали повышать и вообще как-то улучшать мой социальный статус.
Мои встречи с историческими личностями либо не состоялись совсем, либо
были до анекдотичности короткими. О Ленине я узнал, когда его уже не было на
свете. О Сталине я узнал рано. К семнадцати годам у меня созрело страстное
желание повидаться с ним, но с целью выстрелить или бросить бомбу в него. Но
наша встреча не состоялась по причинам чисто технического порядка: не было
пистолета и не было бомбы, а минимальное расстояние до Сталина, на которое я
мог быть допущен, исключало возможность использования пистолета и бомбы,
если бы они были. Уже после войны маршал Ворошилов пожал мне руку среди
других офицеров, случайно оказавшихся на его пути. Мое лицо показалось ему
знакомым, и он спросил меня, где мы встречались раньше. Я ответил, что мы
вместе служили в Первой Конной армии в Гражданскую войну. Маршал сказал мне,
что я - молодец, и велел и дальше служить так же. За эту шутку я получил
пять суток ареста.
После демобилизации из армии я как-то помогал отцу красить здание
ипподрома. Ипподром посетил другой маршал (как видите, мне везло на
маршалов) - Буденный, заведовавший всем, что было так или иначе связано с
лошадьми. Он тоже жал мне руку среди прочих маляров. И ему тоже мое лицо
показалось знакомым. Я сказал, что до войны служил в такой-то кавалерийской
дивизии, которую Буденный тогда посетил. И это было правдой. И этот маршал
тоже сказал мне, что я - молодец, и велел и дальше служить так же. Маршал
приказал выдать нам, малярам, водки. Выпив даровую водку, маляры добавили
еще от себя. Мы с отцом в оргии не участвовали, и это нас спасло. Упившись
до потери чувств, маляры устроили пожар. Здание ипподрома сгорело дотла.
Виновных судили. На месте сгоревшего деревянного здания построили новое в
духе "архитектурных излишеств" сталинской эпохи.

[12]
П. МИР
НАЧАЛО МИРА
Однажды вечером я проходил по улице Дзержинского мимо главного здания КГБ
и чуть было не налетел на Ю.В. Андропова - его охрана почему-то проглядела
меня. Андропов в испуге спрятался в свою машину. А меня потом несколько
часов с пристрастием допрашивали, кто я такой и с какой целью оказался в
этом месте. Один из близких людей Андропова рассказал мне уже после
опубликования "Зияющих высот" и "Светлого будущего", будто Андропов читал и
перечитывал мои книги и будто благодаря ему меня не посадили на двенадцать
лет (семь лет лагерей и пять лет ссылки), на чем якобы настаивал Суслов. Я
допускаю такую возможность. Но я не усматриваю проявления гуманизма в том,
что меня выбросили из страны и вычеркнули мое имя из советской науки и
литературы.
Трижды встречался с Молотовым. После его падения, конечно. Один раз я
стоял с ним рядом в очереди за молоком в продуктовом магазине на улице
Волхонка, где находился мой институт. Другой раз сидел неподалеку от него в
профессорском зале Библиотеки имени Ленина. Третий раз стоял в коридоре в
группе других читателей, разговаривавших с ним. Разговор мне показался
банальным и скучным. Я в нем участия не принял. И вообще я заметил, что
лица, потерявшие свои прежние высокие позиции, становятся чрезвычайно
серыми, пустыми, скучными. Вернее, не становятся таковыми, а обнаруживают
себя в качестве таковых. Вот, пожалуй, самые значительные мои встречи с
сильными мира [13] сего, которыми я могу похвастаться. Были и другие встречи
но менее значительные, чем эти.
Я нисколько не жалею о том, что не был близок с "королями" советского
общества и не был вхож в их дома. Я всегда относился к ним с презрением,
считая их лишь объектом для сатиры. Самые значительные с точки зрения ума,
талантов и нравственности личности, с которыми мне приходилось встречаться в
Советском Союзе, либо погибли, либо потерпели крах при попытках добиться
жизненного успеха, либо сознательно и добровольно застряли на низших
ступенях социальной иерархии. Те же из моих знакомых, которые там преуспели,
и те преуспевшие личности, с которыми меня там сталкивала судьба, были
ничтожествами в отношении именно ума, талантов и нравственности. Поэтому я
не собираюсь прилагать особых усилий к тому, чтобы припомнить, когда, при
каких обстоятельствах и с какими партийными и государственными чиновниками
меня сталкивала судьба.
Имена многих из них стали мелькать в прессе. Но эти люди все равно не
выросли в значительные личности, которым стоило бы посвятить особые главы в
воспоминаниях. Они сообща дали мне много материала для обобщенных
литературных персонажей. Но каждый из них по отдельности не дал мне
материала даже для одной страницы индивидуализированного описания. Они суть
элементы массовых явлений. И в качестве таковых они могут быть описаны лишь
средствами, адекватными именно массовым явлениям. Сколько я ни приглядывался
к ним, я не замечал значительной разницы между ними, как не замечал разницы
между клопами, забившимися в щели деревенского деревянного дома. У меня свои
критерии измерения значительности личностей, не совпадающие с общепринятыми.
В жизненном потоке есть глубинные и есть поверхностные явления, есть
скрытый ход истории и есть пена истории. Волею обстоятельств я оказался
погруженным именно в скрытый и глубинный поток советской истории, дающий
мало красочного материала для литературы приключенческо-мемуарной. Моя жизнь
оказалась настолько тесно связанной с глубинными процессами формирования
коммунистического социального строя в [14] моей стране, что я крупнейшие
события советской истории переживал в гораздо большей мере как события
личной жизни, чем свои собственные индивидуальные приключения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76