Я думал
над ней на работе, в дороге, в гостях, дома, во время прогулок с дочерью,
днем и ночью. Я был буквально одержим ею. Были случаи, когда я писал по
двадцать часов подряд, прерываясь лишь на несколько минут. Такой творческий
подъем я до этого испытывал лишь тогда, когда искал доказательства наиболее
значительных (на мой взгляд) теорем. Ощущение было такое, будто долго
сдерживавшаяся лавина мыслей [454] вдруг прорвала плотину и ринулась
неудержимым потоком на бумагу. Зато внешние условия, в которых я писал
книгу, были такими, что в истории литературы трудно найти писателя, который
писал бы сочинение такого масштаба в условиях еще худших.
В моем окружении еще до этого возникли предположения, что я должен был,
как говорится, "выкинуть какой-нибудь номер" - совершить что-нибудь в духе
бунтарских настроений тех лет. И я уже тогда находился в поле пристального
внимания КГБ. Вокруг меня крутилось множество осведомителей КГБ. Узнать их
не представляло никакого труда. Мы их узнавали даже по звонку в дверь и
предвидели их появление. Когда мы оказались на Западе, нам не раз задавали
вопрос, как мы определяем, кто из наших соотечественников является агентом
КГБ. Мы отвечали, что для нас узнать агента КГБ так же легко, как западным
людям узнать японца или китайца в массе европейцев. У нас выработался
многолетний опыт на этот счет. Мы узнаем их по интонациям голоса, по
взглядам, по тому, как и что они говорят. Советские власти уже имели
достаточно много хлопот с диссидентами и непокорными деятелями культуры. Они
хотели остановить процесс бунта и предотвратить новые случаи, которые могли
бы подогреть его. А мой характер, мои принципы и способности были хорошо
известны в кругах "аппаратчиков", обслуживавших представителей высшей
власти. Потому внимание ко мне со стороны тех, кто хотел предотвратить мое
"падение", было усиленным. Я его чувствовал во множестве мелочей, а также
более серьезных дел. В это время, как проговорился один из знакомых из
аппарата ЦК, было принято решение прекратить публикацию моих научных работ и
ссылки на них. Эта профилактическая мера властей совпала с затаенной мечтой
моих коллег. Да она и была принята по их инициативе - в доносах с их стороны
по поводу моей "внутренней эмиграции" и возможной "внешней эмиграции" в
случае, если я буду выпущен на Запад, не было недостатка.
Избрание в Академию наук Финляндии меня обрадовало как дар судьбы. Но и
оно вызвало раздражение у властей. Власти и коллеги тщательно следили за
тем, чтобы мне не перепал кусочек жизненных благ, не по[455] ложенных мне
согласно неписаным законам коммунальности. Появление у меня бывшего
президента Академии наук Финляндии фон Вригта, журналистов из Финляндии и
Швеции, взявших интервью по поводу моего избрания, еще более усилило
атмосферу настороженности вокруг меня.
Я начал было читать отрывки из "Высот" Э. Неизвестному. Но он в пьяном
виде разболтал о том, что я писал, причем в присутствии офицера КГБ, какие
постоянно бывали в его мастерской. После этого надзор за мною со стороны КГБ
усилился и стал регулярным. За мною повсюду следовали агенты КГБ, даже в
общественный туалет. Нашу квартиру стали обыскивать в наше отсутствие. Я
понял, что мое спасение - скорость. Я должен был опередить меры властей,
которые могли бы помешать появлению книги. Я лихорадочно писал. Ольга
перепечатывала рукопись на машинке на папиросной бумаге, причем очень плотно
и часто на обеих сторонах страницы. Наши знакомые переправляли сделанное
кусками во Францию, так что я даже не имел возможности делать редакторские
исправления.
Летом 1974 года мы снимали дачу под Москвой. Хозяин дачи - бывший
секретарь одного из районных комитетов партии Москвы. Этот человек послужил
прототипом одного из персонажей книги "В преддверии рая". У нас бывало
множество людей, и он подслушивал все наши разговоры. Он по своей инициативе
стал собирать обрывки моих рукописей, которые я выбрасывал в бочку с
мусором, и отвозил их в Москву. Заметив это, я пошел на такой трюк. Я стал
прятать мои логические рукописи, разбрасывать по окрестности обрывки
черновиков моих логических работ, которые я готовил к изданию за границей, -
я не прекращал занятий логикой, хотя и уделял им много меньше времени.
Хозяин дачи аккуратно собирал эти обрывки, а в это время страницы "Зияющих
высот" открыто лежали на столе около пишущей машинки Ольги. Их он не трогал
- он, очевидно, думал, что в том, что не прячется, нет секретов.
Неподалеку от дачи, где мы жили летом, находилась одна из многочисленных
дач КГБ. Она была обнесена высоким забором, по верху которого была натянута
колючая проволока, а внизу бегали сторожевые собаки. [456]
Был виден особняк и мачта радиостанции. Что это была дача КГБ, об этом
знали все в поселке. Так на этой даче поселили целую группу людей, которые
следили за каждым нашим шагом и за теми, кто нас навещал. И все же за это
лето я написал основную часть "Зияющих высот" и сумел переслать ее во
Францию. Переправкой занимались друзья Ольги, и в том числе Кристина Местр,
француженка, работавшая в Советском Союзе и часто бывавшая у нас. Главное,
как я уже говорил, надо было написать книгу как можно быстрее.
Эти условия в значительной мере определили форму книги. Полной
уверенности в том, что я смогу написать большую книгу, у меня не было.
Процесс писания мог быть прерван в любую минуту. Поэтому я писал каждый
кусок книги так, как будто он был последним. Потому книга и получилась как
сборник из нескольких самостоятельных книг, а каждая из этих книг - как
сборник многих самостоятельных коротких произведений. Единство сочинению
придавало единство идей и персонажей. Сюжет в обычном смысле слова играл
роль весьма второстепенную. И книга могла быть как угодно большой или
маленькой.
Все это я делал, одновременно занимаясь логикой и моими семейными и
служебными делами. В это время под моим руководством работала целая группа
аспирантов из ГДР, что отнимало много времени. Мои книги и статьи издавались
в ГДР, Польше, Венгрии. Некоторые мои ученики еще работали по инерции со
мною. Готовились сборники с их участием. Я совместно с X. Весселем готовил
большую книгу по логике в качестве учебника в ГДР, включив в нее многие мои
результаты. Так что мне приходилось иногда делать перерывы в работе над
"Зияющими высотами".
К концу 1974 года я написал, как мне казалось, достаточно много для
книги. В начале 1975 года представилась удобная возможность переслать во
Францию новый текст, и я буквально за несколько дней написал последний
раздел книги. Книга была закончена в том смысле, что находилась на Западе, в
недосягаемости для КГБ. Я уничтожил все черновики, что было с моей стороны
глупо, и я потом из-за этого имел несколько месяцев неприятных переживаний.
Но вместе с тем спрятать их так, [457] чтобы до них не добрался КГБ, было
негде. Главное - книга была написана и находилась, как я тогда думал, в
безопасности на Западе. К счастью, я не знал, какие мытарства ей предстояло
испытать в этой "безопасности". Если бы я знал заранее ситуацию с книгой на
Западе, то, может быть, я не стал бы вообще писать такую книгу, а написал бы
что-то другое, допустим - научный трактат или социологический памфлет.

СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ РОМАН
Решив начать писать мою, "зиновьевскую", книгу, я некоторое время
колебался относительно ее формы: что писать - роман, научный трактат или
научно-критический памфлет? Я уже имел опыт с логикой и понимал, что
рассчитывать на признание моих социологических идей и моей теории коммунизма
в огромной массе западных социологов, советологов, политологов и т. п. я не
мог. Потому я решил отдаться во власть моей натуры, моего стиля думанья и
речи и писать так, как напишется, т. е. смесь фрагментов науки,
социологических памфлетов, чисто литературных сочинений. Так что не столько
я сам выбрал литературную форму моего сочинения, сколько она сама выбрала
меня. Я просто вообразил себя читающим очень длинную публичную лекцию или
ведущим длинный застольный разговор со своими друзьями. И у меня книга стала
писаться как бы сама собой, без всяких затруднений в смысле оформления
мыслей и образов. Пригодился старый опыт в сочинении стихов, в выдумывании
шуток, в обработке реальных историй и в балагурстве.
Но дело не только в этом. Я все-таки с самого начала ведал, что творил. Я
сознательно писал роман, но роман особого рода - социологический. Отношение
социологического романа к социологии как науке похоже на отношение
исторического романа к науке истории или психологического романа к науке
психологии. Но в моем случае дело обстояло не так, будто независимо от меня
уже существовала социологическая наука и от меня лишь зависело использовать
ее результаты в моем романе. Социологическую теорию, используемую в моем
[458] романе, я разработал сам, и для меня речь шла о том, чтобы изложить
идеи моей теории в особой литературной форме. Я решил сделать сами законы
бытия активными персонажами книги, показать, как они чувствуют себя в нашем
обществе, чем занимаются, как общаются между собой. Но показать их не теми
мистическими, то благородными, то жестокими, то добрыми, то страшными, но
всегда великими феноменами бытия, какими их изображает официальная идеология
и жалкая социологическая, с позволения сказать, наука, а обычными грязными
ничтожествами, какими они и являются на самом деле.
Но раз я избрал в качестве героев своей книги сами законы человеческой
жизни, для описания, естественно, потребовался особый стиль языка и
мышления, которыми я овладел вполне профессионально, - научный стиль
образного мышления. Многочисленные критики, писавшие о моей книге,
стремились увидеть в ней то, что было похоже на книги других авторов, и не
заметили в ней главного - того, что отличает меня от них, а именно то, что я
ввел в литературу особый научный стиль образного мышления. Меня сравнивали
со многими великими писателями прошлого, а по сути дела я был не вторым
Свифтом, Рабле, Франсом, Щедриным и т. п., а первым Зиновьевым.
После выхода в свет "Зияющих высот" меня спрашивали, к какой литературной
традиции я отношу себя сам. И я обычно отвечал: ни к какой. Этот ответ имел
известное оправдание. Для писателя важно бывает иногда отстоять свою
оригинальность.
А я, ко всему прочему, на самом деле пришел в литературу уже зрелым
человеком, пришел извне литературы, имея за плечами несколько десятков лет
научной работы в области философии, логики и социологии. Теперь же, глядя на
свое творчество отдаленно и как бы со стороны, я с очень большими оговорками
отнес бы себя к тому направлению в русской литературе, которое некоторые
литературоведы называют социологическим реализмом. Наиболее яркими
представителями этого направления считают Салтыкова-Щедрина и Чехова. Но я
вижу черты этого направления у всех крупных писателей дореволюционной
России, начиная с Лермонтова. Суть [459] этого направления заключается в его
ориентации на объективные социальные отношения между людьми и на
обусловленность всех прочих важных явлений человеческой жизни этими
отношениями, а также изображение самих людей как своего рода функций в
системе этих отношений.
Думаю также, что я довел это направление в литературе до логического
конца, придав ему вид сознательной литературно-логической концепции и связав
его с научной критикой общества.
Основная задача литературы социологического реализма не развлекать
читателя, а побуждать его задумываться над важными жизненными проблемами.
Это литература для работы мысли. Именно для работы. Причем, чтобы понимать
ее и получать от нее эстетическое удовольствие, нужно иметь привычку и
навыки в ней, нужно прилагать усилия, чтобы читать и понимать ее. Иногда
нужно перечитывать много раз, чтобы понять заложенные в ней мысли и ощутить
интеллектуальную красоту. Здесь нужно обладать эстетическим чувством особого
рода, способностью не просто понимать, а замечать эстетический аспект
абстрактных идей.
В моем случае речь шла не просто о продолжении традиций социологического
реализма русской литературы, а о создании целого романа как романа
социологического. Такой роман в моем понимании есть не просто роман, в
котором затрагиваются социальные проблемы, т. е. не просто социальный роман.
Социальными романами являются такие романы, например, как "Война и мир" и
"Анна Каренина" Льва Толстого, "Преступление и наказание" и "Братья
Карамазовы" Достоевского и многие другие. Социологический роман должен
исходить из научного социологического исследования общества и лишь
использовать некоторые литературные средства для выражения результатов
исследования.
Когда я начал писать свою книгу, в мире уже были широко известны книги
Солженицына и других авторов, разоблачавших ужасы сталинского периода. Это
ставило меня в затруднительное положение, так как эти книги стали сенсацией
и приковали к себе внимание читателей. Писать очередную разоблачительную
книгу было бессмысленно. Но в этом был свой плюс: я мог целиком и [460]
полностью сосредоточиться на описании вполне нормального, здорового,
развитого коммунистического общества, каким советское общество стало в
брежневские годы. Моим объектом стали не крайности, а именно норма жизни
масс людей в самом фундаменте общества. Так что социологический роман тут
был наиболее адекватной формой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76