поверхностными, скороспелыми, заимствованными,
дилетантскими. Сознание этого способствовало тому, что я оказался в
одиночестве и в качестве потенциального и затем актуального бунтаря.
Но вернемся к кризису. К проблеме кризисной ситуации в коммунистической
стране я тогда подходил, можно сказать, чисто "технически" или "логически".
Построив для себя абстрактное описание некоего идеального (нормального)
коммунизма, я определил кризисное состояние общества как отклонение от норм
коммунистической жизни, выходящее за некоторые экстремальные границы, причем
как отклонение от норм, обусловленное стремлением соблюдать эти нормы. В
моей абстрактной, логико-математической модели общества я мог логически
доказать, что именно следование нормам общества с необходимостью ведет к
отклонениям от этих норм. Я не был оригинален в этой общей идее: прекрасные
иллюстрации на этот счет можно найти в "Капитале" Маркса. Мое новаторство
заключалось в том, что я аналогичное явление открыл в коммунистическом
обществе и пытался строить теоретические конструкции в духе идей конца XX
века.
Разумеется, реальные процессы в Советском Союзе, приведшие к кризисной
ситуации, были неизмери[441] мо сложнее моих абстрактных моделей. Но
последние были для меня вполне достаточны, чтобы констатировать факт
приближения кризиса и рассматривать его как неизбежное следствие внутренних
закономерностей коммунизма. Коммунистическое общество потеряло в моих глазах
еще одно иллюзорное преимущество: бескризисность плановой и централизованной
организации.
На поверхности общественной жизни приближение кризисной ситуации
обнаруживалось прежде всего в идеологическом и морально-психологическом
состоянии общества.

ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ КРИЗИС
Для механизма идеологии мало быть огромным, сильным, всепронизывающим. Он
по своей природе должен быть абсолютным и безраздельным господином и
контролером общественного сознания. Он исключает всякие сомнения и
колебания, всякие насмешки, всякую критику, всякую конкуренцию. Кризис
идеологии состоит в том, что все это было нарушено в послесталинский период.
И до сих пор социальный статус идеологии не восстановлен.
Бесспорно то, что в порождении этого кризиса большую роль сыграли
обстоятельства внешнего порядка, среди них в первую очередь то, что в
советской пропаганде называют тлетворным влиянием Запада. На советских людей
в эти годы хлынул такой мощный поток информации о жизни на Западе, западной
культуры и западной идеологии, что огромный идеологический аппарат оказался
неспособным его контролировать. Советские люди, в особенности образованные и
привилегированные слои, испытали сильнейшее влияние Запада, какого до сих
пор в советской истории не было. Оно оказалось во многом неожиданным для
советских правящих кругов. Советские люди, выяснилось, не имели иммунитета
против такого влияния.
Но главные причины идеологического кризиса суть все-таки причины
внутреннего порядка. Не будь их, "тлетворное" влияние Запада не оказалось бы
столь значительным. Среди этих причин решающими являются [442] следующие. В
хрущевские и брежневские годы широкие слои советского населения на своем
личном опыте и на основе здравого смысла убедились в том, что никакого
райского коммунизма, какой им обещали классики марксизма, не будет. Они
поняли следующую фундаментальную истину нашей эпохи: то, что они сейчас
имеют, и есть настоящий коммунизм. Идеологическая картина советского
общества стала восприниматься людьми как вопиющая ложь, как жульническая
маскировка неприглядной реальности.
Этот процесс созревания реального коммунистического общества и обнажения
его природы совпал по времени с нарушением принципа соответствия
интеллектуального уровня руководства обществом и интеллектуального уровня
руководимого им населения. Последний вырос колоссально, а первый остался
почти тем же, что и в сталинские годы. В лице Брежнева советские люди видели
на вершине власти маразматика с непомерно раздутым тщеславием. Многие
чувствовали себя оскорбленными тем, что вынуждены подчиняться такому глупому
и аморальному руководству. Именно это чувство толкнуло лейтенанта Ильина на
покушение на Брежнева - на символ развитого социализма. Пренебрежительное и
даже презрительное отношение массы советских людей к своим руководителям
стало важным элементом идеологического состояния советского общества. Это
отношение охватило все слои общества снизу доверху. Ядовитые анекдоты на
этот счет можно было услышать в самых высших слоях общества, порою даже в
кругах, лично близких к самим высмеиваемым деятелям партии и государства.
Ничего подобного не было и не могло быть в классические сталинские годы не
только из-за страха репрессий, но также и потому, что еще не сложилось такое
вопиющее расхождение в интеллектуальном уровне руководства и общества в
целом.
В хрущевские годы и первые годы брежневского правления далее началась
всесторонняя критика сталинизма во всех слоях советского общества. Эта
критика постепенно переросла в критику советского коммунистического строя
вообще. Это происходило внутри советского общества, можно сказать, для
внутренних нужд. То, что вырвалось наружу и получило известность на Западе,
[443] составляло лишь незначительную долю этой критической эпидемии. Крайним
проявлением этой эпидемии явилось диссидентское движение, "самиздат" и
"тамиздат". Критике подверглась и сталинская "вульгаризация" идеологии,
которая постепенно переросла в пренебрежительное отношение к идеологии
вообще. Даже в кругах самих идеологов и партийных деятелей, занятых в
идеологии, стали стыдиться апеллировать к идеологии и ссылаться на нее.
Появились бесчисленные статьи и книги в рамках идеологии и в
околоидеологических сферах, в которых, однако, идеология третировалась или
игнорировалась совсем, в лучшем случае от нее отделывались несколькими
ничего не значащими цитатками и упоминаниями. Даже бывшие ярые сталинисты
оказались захваченными этой эпидемией, зачастую опережая "новаторов" (из
конъюнктурных соображений, конечно). В область идеологии устремились толпы
всякого рода "теоретиков", т. е. неудачников, графоманов и карьеристов из
различных наук, которые буквально заполонили идеологию модными идейками и
словечками. И все это делалось под соусом творческого развития марксизма.
Причем сами эти творцы в своих узких кругах издевались над развиваемым ими
марксизмом. Они воображали, будто делают духовную революцию, лишь в силу
необходимости прикрываясь интересами марксизма. На самом деле они ничего
другого, кроме безудержного словоблудия, производить не могли. Однако они
наносили ущерб идеологии, имея за это награды и похвалы.

МОРАЛЬНЫЙ КРИЗИС
Процесс морального разложения общества (особенно правящих и
привилегированных слоев) принял неслыханные доселе размеры. Сами высшие
руководители страны, республик и областей превращались в главарей уголовных
мафий. Достаточно привести в качестве примера превращение всей системы
власти Грузии и Азербайджана в уголовные мафии. Мафиозная группа сложилась
под крылышком Брежнева. В нее вошли дочь и зять Брежнева, ставший первым
заместителем министра внутренних дел. Причем все это проис[444] ходило на
глазах у всех, с циничной наглостью и откровенностью.
Моя жизнь и деятельность протекали в кругах идеологов и сотрудников
аппарата высшей власти. Морально-идейное состояние правящих слоев общества
мне было хорошо известно. Я не мог быть равнодушным к тому, что творилось у
меня на глазах. Это в большой степени способствовало созреванию во мне
бунтарских настроений. Я сочувствовал лейтенанту Ильину. Но я был уже не
юноша, а зрелый человек. Я тоже хотел выстрелить в то состояние общества,
которое символизировал Брежнев, но выстрелить иначе и серьезнее, а именно
рассказав людям о том, что из себя представляет коммунистическое общество в
самих его основах и что из себя представляют люди, являющиеся его носителями
и оплотом.

СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
Логические исследования и педагогическая работа отнимали все мои силы.
Мои социологические интересы были оттеснены куда-то далеко на задний план.
Они настолько ослабли, что их можно было бы совсем не принимать во внимание,
если бы они со временем не вспыхнули вновь. В эти годы в Советском Союзе
была допущена и стала поощряться конкретная социология в западном смысле.
Масса людей, никогда не читавших никаких социологических сочинений и
боявшихся самого слова "социология", вдруг стали социологами. Появились
группы, сектора, отделы и даже целые институты, занятые социологическими
исследованиями. Стали проводиться социологические конференции и симпозиумы,
издаваться монографии и сборники статей. Коммунистическое общество
демонстрировало на этом примере одну из своих особенностей: раз было принято
решение что-то допустить и поощрить, то в поразительно короткие сроки
создавалась армия паразитов и паразитических учреждений, создающих видимость
успешного выполнения этого решения. Социология была таким явлением, что
имитация дела вполне заменяла реальное дело, а с какой-то точки зрения была
предпочтительнее. Тучи [445] шарлатанов и имитаторов дела удовлетворяли
потребности в социологии, решая банальные частные задачки и не вникая
глубоко в запретные проблемы общества.
Я интересовался социологическими исследованиями спорадически и в порядке
хобби. Кое-что почитывал. Участвовал в конференциях. Иногда принимал участие
в работе социологических групп в секретных учреждениях. Но все это не
столько повышало мои познания в социологии, сколько способствовало
критическому отношению к тому, что делалось в ней. Я по опыту в логике уже
знал, что если для дела достаточно десяти хорошо подготовленных и
талантливых специалистов, а в это дело вовлекаются сотни и тысячи
посредственностей, то в этой сфере разрушаются всякие моральные нормы
творчества и справедливые критерии оценки. А в социологию вовлекалось
бесчисленное множество невежд, бездарностей и проходимцев. Так что самому
погружаться в интеллектуальную помойку еще худшего сорта, чем логическая, не
было никакого смысла. Но как бы то ни было, социологический бум
способствовал ослаблению идеологического контроля в кругах творческой
интеллигенции и большей свободе мысли.
И мой интерес к социальным исследованиям несколько подогревался. А
главное - я стал задумываться над тем, чтобы использовать мои логические
идеи и результаты для разработки точной теории коммунистического общества.
Это стимулировало сами мои логические исследования в определенном
направлении - в направлении разработки логики и методологии исследования
эмпирических явлений и особенно сложных эмпирических систем и процессов,
эмпирических связей и массовых явлений. Меня стали приглашать для
консультаций именно как специалиста такого рода, после того как я сделал
несколько докладов и опубликовал несколько работ на эту тему.
Постепенно я стал все больше и больше вовлекаться в размышления на такие
темы. Я никому не говорил о том, что интересуюсь именно социологией, а не
просто логико-математическими методами, обращаясь к социальным явлениям лишь
как к примерам. Почему я так делал? Дело тут вовсе не в том, что я опасался
КГБ. Последнее для меня, как и для прочих в моем окруже[446] нии, потеряло
прежние функции. В дело вступили другие, более глубокие факторы зрелого
коммунизма, а именно взаимоотношения людей в самих основах общества.
Почувствовав, что я начал делать нечто оригинальное и значительное в области
логики и методологии науки, мои либеральные и прогрессивные коллеги,
сослуживцы и друзья насторожились и начали не сговариваясь предпринимать
меры, чтобы помешать мне выделиться из их среды. Я на своей шкуре ощутил
действие тогда уже открытого мною социального принципа препятствования,
вытеснившего на задний план принцип конкуренции в форме соревнования. А если
бы в моем окружении узнали, что я, ко всему прочему, еще и занимаюсь
социологическими исследованиями в нестандартном "зиновьевском" духе, мне не
дали бы никакой возможности работать и в области логики. Я до некоторой
степени мог свободно работать в логике, поскольку имел какую-то защиту от
коллег со стороны вышестоящих властей и более широкой общественности. Как
только я этой защиты лишился, меня "сожрали". В социологии же меня "сожрали"
бы уже в самом начале. Кроме того, я не имел явного намерения делать научную
карьеру за счет социологии. Самое большее, что я держал в голове, это
применение моих методологических идей для построения теории коммунизма.
Некоторое время я работал в физико-техническом институте, вел специальный
семинар с аспирантами. Здесь я познакомился с математиком Н.Н. Моисеевым,
деканом одного из факультетов института, впоследствии академиком,
заместителем начальника вычислительного центра. Он интересовался проблемами
"математического обеспечения социальных исследований" (это его выражение).
Мы с ним не раз разговаривали на эти темы. Мне пришлось консультировать
студентов, придумавших математическую модель капиталистических кризисов.
После этого я сам начал выдумывать такого рода математические модели для
отдельных проблем теории советского общества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76