Одним словом, хрущевские годы были годами десталинизации советской
идеологии, философии, культуры, во[330] обще - духовной жизни страны. Это
был длительный и болезненный процесс. Он оказался весьма ограниченным. Но
когда он начался, он породил оптимизм и энтузиазм, выходивший за рамки
потенциальных возможностей социальной системы. Кое-кто воспользовался этим и
пошел настолько далеко, насколько позволяли его личные способности и
творческие амбиции. Я эту ситуацию в стране использовал максимально. Я
прорвался благодаря ей.
Вместе с тем тогда с самого начала давали о себе знать объективные
факторы нашего общества, отрезвлявшие общее опьянение. Мы все понимали, что
для закрепления и усиления жизненных успехов нужно было избрать один из двух
возможных путей: либо настоящий вклад в культуру, либо действия по законам
приспособления и карьеры. Большинство пошло по второму пути, используя свои
маленькие способности и более или менее приличное образование как средство.
Но лучшие сравнительно с людьми сталинского периода способности и
образование, а также "либерализм", придававший им видимость оппозиционеров,
породили у этих людей непомерно высокое самомнение, ставшее затем одной из
черт горбачевизма: они сами вообразили себя идейными лидерами общества и
стали изображать из себя "диссидентов у власти". Пройдя школу разврата в
идейных бардаках хрущевских и брежневских лет, эти люди, выбравшись на
поверхность, стали изображать идейное и творческое целомудрие. Нам всем с
самого начала было ясно, что нужно было окунуться в трясину, болото и
помойку советской реальности, чтобы действительно приобщиться к правящей и
задающей тон жизни элите общества. Встав на этот путь, "лучшие люди"
хрущевских лет сами заглушили загоревшийся было энтузиазм и превратились к
тому моменту, когда они смогли сказать "Остановись, мгновенье!", в одно из
самых гнусных порождений советской истории.

ДРУЖЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ
Хрущевские годы были годами расцвета дружеских взаимоотношений в тех
кругах, в которых мне приходилось вращаться. Во всяком случае, я не могу
пожаловать[331] ся на недостаток таких отношений. Я не могу здесь
перечислить всех людей, с которыми у меня были дружеские отношения в эти
годы, так как их было очень много. Я не могу назвать никого, с кем у меня
были бы лично плохие отношения. Ко мне лично прекрасно относились даже те,
кто причинял мне зло. В этом смысле моя ситуация была чисто социальной, до
такой степени социальной, что трудно было понять, откуда исходило зло.
Бывший заведующий кафедрой логики В. Черкесов, который написал на меня донос
в экспертную комиссию, утверждавшую ученые степени, много раз заявлял, что я
был самым способным логиком в советской философии. Упоминавшаяся выше
Модржинская устраивала мне возможность подрабатывать в вечернем университете
марксизма-ленинизма. С моими коллегами, провалившими мою книгу, мы
отправились после этого в ресторан и весело отметили это радостное событие.
Чтобы понять, почему и как это было возможно, надо вспомнить о тех качествах
и принципах поведения, которые я вырабатывал в себе с детства. Я к людям
относился всегда сугубо лично, игнорируя исполняемые ими социальные роли и
следствия этих ролей в моей судьбе. Я никого и никогда не считал моим личным
врагом, хотя многие воспринимали сам факт моего существования как личную
угрозу.
Вообще должен сказать, что в хрущевские годы и в первые годы брежневского
правления (до семидесятых годов) жизнь в наших кругах была интересной,
динамичной и веселой, несмотря ни на что. Спад начался в конце шестидесятых
годов, в особенности после подавления чехословацкого "бунта". Думаю, что
советское руководство испугалось возможности аналогичного "бунта" у себя
дома. Ведь в Чехословакии все началось с философских кругов!
У нас начали постепенно "закручивать гайки".

РАБОТА
Годы 1955 - 1956-й я работал над идеями моей кандидатской диссертации. Я
хотел придать им логически завершенную форму. При этом я вышел за рамки
материала "Капитала" Маркса и решил иллюстрировать приемы [332] метода
восхождения от абстрактного к конкретному (в моем понимании -
диалектического метода) на материале анализа советского общества. В 1956
году я закончил книгу и представил на обсуждение в сектор диалектического
материализма (сектора логики еще не было). Книгу разгромили, причем не
сталинисты, а "либералы" во главе с заведующим сектором П.В. Копниным.
Копнин был характерным и ярко выраженным "либералом" хрущевского и
брежневского периода. Мы с ним дружили с 1938 года. Вместе поступали в ИФЛИ.
Во время войны он как-то избежал армии и фронта. Когда я демобилизовался из
армии, он уже защитил кандидатскую диссертацию. Когда я попал на работу в
Институт философии, он был уже в докторантуре. Вскоре он защитил докторскую
диссертацию и стал заведующим нашим сектором. Он был человеком приятным в
обращении, легким, веселым и остроумным. И чрезвычайно ловким в
карьеристическом отношении. Вот один из его "трюков". На каком-то важном
совещании идеологических работников речь шла о творческом подходе к
марксизму. Он сказал, что в марксизме многое нуждается в пересмотре. Хотя и
наступил "либеральный" период, но до такой смелости дело еще не дошло. В
зале наступила мертвая тишина. И тогда Копнин, выдержав паузу, сказал, что
этот пересмотр марксизма уже осуществлен: это сделал Ленин. Зал вздохнул с
облегчением и разразился бурными аплодисментами.
Копнин сделал блестящую карьеру. Стал директором Института философии в
Киеве, членом Академии наук Украины, членом-корреспондентом АН СССР и затем
директором нашего института. Если бы он не умер сравнительно молодым (ему не
было пятидесяти), он наверняка стал бы одной из ведущих фигур в советской
идеологии.
Став директором института, Копнин первым делом дал всем понять, что не
имеет со мной ничего общего, и завел дружбу с бывшими сталинистами Иовчуком,
Федосеевым, Константиновым и даже Митиным. Он поступал в соответствии с
правилами делания большой карьеры. Дружба со мной могла ему повредить.
При обсуждении моей книги он уличил меня в логическом позитивизме,
предложил не рекомендовать книгу к печати и посоветовал мне обратиться
полностью к логике. И я ему благодарен за это. [333]
Книгу я тогда уничтожил. Но от идей ее не отказался. Впоследствии я их
частично опубликовал в ряде статей и параграфов в других книгах, но уже
независимо от марксизма, а как общефилософские и общелогические идеи.
В судьбе моей книги сыграло роль еще одно обстоятельство. Произошли
известные "венгерские события". Моя аспирантка Правдина Челышева выступила
на партийном собрании с протестом против поведения советского руководства в
отношении Венгрии. Ее исключили из партии и из института и выслали в
Казахстан. Конечно, этот мужественный поступок не имел резонанса ни в
стране, ни тем более на Западе. До диссидентского движения еще было далеко.
Я выступил против исключения Правдины из института, за что мне было
поставлено на вид. Я отделался дешево, хотя я неоднократно высказывал свое
сочувствие восставшим венграм. Не исключено, что имя Правдина в формировании
этой мужественной женщины сыграло какую-то роль, как фамилия Зиновьев - в
моем.
Одновременно я занимался логикой, причем в ее современной форме
"математической" логики. Я организовал в институте "партизанским" путем (т.
е. без ведома начальства) семинар по логике. Его хотели запретить, но меня
спас польский логик и философ К. Айдукевич, посетивший Москву. Он был у меня
на заседании семинара и пришел в восторг. Потом он говорил об этом семинаре
в президиуме Академии наук и опубликовал о нем очень хвалебную статью. И
семинар признали официально. С докладами в моем семинаре выступали такие
известные ранее или впоследствии личности, как Э. Кольман, С. Яновская, А.
Есенин-Вольпин, С. Шаумян, Г. Поваров и другие. На основе семинара мы с П.В.
Таванцом создали группу логики, которую затем официально превратили в особый
сектор. Заведовать официально стал П.В. Таванец, предоставивший мне полную
свободу действий. Из докладов на моем семинаре был подготовлен сборник
статей, опубликованный лишь в 1959 году после длительных баталий со всякого
рода "консерваторами". Сборник сыграл большую роль в официальном признании
математической логики.
В печать мои работы до 1958 года вообще не выпускали. Сталинисты тут были
ни при чем. Это делали "ли[334] бералы", многие из которых считались моими
друзьями. Они упорно стремились сделать из меня такого же типичного
советского философа, какими были сами, я столь же упорно не поддавался
этому. Я хотел результаты моих собственных размышлений предавать гласности
как мои личные, а не приписывать их классикам марксизма и не изображать их
как развитие марксизма. Первые мои работы были опубликованы в Польше и затем
в Чехословакии в 1958 году. Лишь после этого было разрешено напечатать
некоторые мои статьи в советских журналах и сборниках статей.
В 1958 году в институте состоялась конференция по проблеме логических и
диалектических противоречий. Конференция была локальной. Наши выступления
были отпечатаны в нескольких экземплярах и соединены в сборник для
внутреннего пользования, не для печати. Копии этого сборника валялись без
надобности на канцелярском шкафу в нашем секторе. Институт посетила
делегация западных философов. Они поинтересовались нашей конференцией. Я
отдал им одну копию никому не нужного сборника выступлений. Через некоторое
время (в 1959 г.) в каком-то журнале на Западе появилась статья Н. Лобковица
о разногласиях в советской философии. Обо мне он писал, будто я "имел
мужество свергать диалектические противоречия". Меня, конечно, вызывали в
КГБ по поводу передачи материалов конференции на Запад. А тот факт, что я
якобы отвергал диалектические противоречия, стал предметом нападок на меня
со стороны институтских защитников чистоты марксизма. Упоминание обо мне Н.
Лобковицем было первым в западных журналах. Почти через двадцать лет (в 1978
г.), когда встал вопрос о моей высылке из Советского Союза, профессор Н.
Лобковиц был ректором Мюнхенского университета. Он пригласил меня в
университет гостевым профессором. Под этим предлогом меня и выслали из
страны.

ЗАБАВНЫЙ КУРЬЕЗ
В институт я был принят на должность машинистки-стенографистки, хотя я
печатать на машинке не умел и до сих пор не умею. На первых порах мне
поручили ра[335] ботать с сумасшедшими, которые десятками осаждали
идеологические учреждения. Я отвечал на их письма, читал. рецензировал их
сочинения, беседовал с ними. Хотя я скоро был переведен на должность
научного сотрудника, эта обязанность работать с сумасшедшими оставалась за
мною в течение многих лет. Впоследствии я использовал опыт этой работы в
моих литературных произведениях, в особенности в книге "Желтый дом",
основанной на фактах жизни Института философии АН СССР. Один из моих
"психов" свихнулся на теме индивидуального террора. Это был очень
интеллигентный и милый инженер. Он пришел в институт и спросил сотрудников,
толпившихся на лестничной площадке и от безделья занимавшихся
зубоскальством, кто в институте интересуется проблемами индивидуального
террора. Все не сговариваясь назвали ему меня. Стоило ему взглянуть на меня,
как он сказал, что я и есть тот человек, какой ему нужен, и проникся ко мне
полным доверием. Он посвятил меня в свои планы. А планы были далеко идущие:
взорвать Лубянку или какое-либо правительственное здание. Последнее
желательно взорвать, когда там будет проходить какое-либо торжественное
заседание и все члены Политбюро ЦК КПСС будут в сборе. В качестве объекта
взрыва фигурировал и Мавзолей Ленина. Техническую сторону дела он брал на
себя. От меня требовалось философское обоснование необходимости покушения.
Этот сумасшедший (я назвал его Террористом) посещал меня в институте,
узнал мой домашний адрес и приходил домой, ловил меня в самых неожиданных
местах. Однажды он пришел к нам в сектор. Институт находился неподалеку от
Кремля. Мой Террорист начал развивать идеи насчет транспортировки взрывчатки
на Кремль по воздуху, направляя устройство из окна института. Нашу беседу
подслушал один из сотрудников сектора, сидевший за шкафом, так что мы его не
заметили. Он немедленно донес в КГБ. Моего Террориста после этого я не
видел. За мной пришли два человека с Лубянки. Лишь после объяснения в
дирекции, что беседа с такими сумасшедшими была моей служебной обязанностью,
меня оставили в покое.
Среди моих "психов" были самые разнообразные типы. Когда много лет спустя
появились диссиденты и до меня [336] дошел слух об их идеях, ничего нового
для меня в этом не было: все диссидентские идеи мне высказывали мои "психи",
только в гораздо более ясной форме. За исключением, правда, одной идеи:
никто из них не помышлял об эмиграции.

ШУТОВСКАЯ ФОРМА НАУЧНОЙ ТЕОРИИ
Уже в школьные годы у меня наметилась склонность к шуткам и злословию
насчет марксизма и социального аспекта жизни общества. В годы армии и войны
эта склонность усилилась, а в хрущевские и брежневские годы обрела черты
роли, которую я принял для себя в разговорах с отдельными людьми и в
компаниях. Оказалось, что я имел способности к этому, как другие имели
способности петь, играть на музыкальных инструментах, плясать, рисовать,
руководить людьми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76