Взяв прах от моих ног, она сказала Ротону: — Принеси табак. Я и тебя совсем замучила в эти дни.
— Какие мучения, ма? Я сумел вернуть бабу домой живым и здоровым. Этого мне довольно.
С этими словами Ротон отправился вниз.
Я увидел Раджлакшми как будто впервые. Ее красота ослепила меня. Мне вспомнилась прежняя Пьяри. Казалось, омывшись горем и скорбью прошедших лет, она обрела новое тело. Я не был удивлен тем, как быстро она устроилась в новом доме, ибо знал, что Пьяри за несколько часов сумела бы создать уют даже под деревом. Но в эти несколько дней она словно воссоздала заново и самое себя. Когда-то Пьяри носила многочисленные украшения, затем, как саньясини, совсем отказалась от них. На этот раз я увидел на ней немного украшений, но они были, видно, очень дорогие. Сари она надела простенькое, фабричной выделки. Край его натянула на голову, и из-под него выбивались непослушные завитки волос. Ошеломленный, я не мог отвести от нее глаз.
— Что ты так смотришь? — спросила Раджлакшми.
— Смотрю, какая ты стала.
— Новая?
— Мне кажется, да.
— А знаешь, что кажется мне?
— Нет.
— Мне кажется, что я должна обнять тебя, пока Ротон не принес табак. Скажи, что ты сделаешь, если я тебя обниму? — Она рассмеялась.— Не оттолкнешь ведь?
Я тоже не мог удержаться от смеха.
— Попробуй — увидишь. Но почему ты такая веселая? Может, ты курила гашиш?
На лестнице послышались шаги. Догадливый Ротон старался топать как можно громче. Подавив новый приступ смеха, Раджлакшми тихо проговорила:
— Вот уйдет Ротон, я покажу тебе, чего я накурилась. И вдруг голос ее упал:
— Ради того, чтобы побывать на свадьбе Пунту, ты бросил меня одну в чужом месте. Знаешь, как мучительно долго тянулись эти несколько дней и ночей?
— Откуда же я мог знать, что ты так внезапно приедешь?
— Да-да9 я действительно приехала внезапно! Но ты все знал. Ты уехал только для того, чтобы помучить меня.
Ротон принес табак и заявил:
— Послушай, ма, я рассчитывал доесть то, что останется от ужина бабу. Может быть, сказать повару, чтобы подавал?
Узнав, что уже полночь, Раджлакшми забеспокоилась:
— Повар не справится, отец, я сама пойду на кухню. А ты все приготовь в моей комнате.
Принимаясь за еду, я вспомнил последние дни, проведенные в Гонгамати. В то время о моем пропитании заботились тот же повар и тот же Ротон. Раджлакшми тогда было недосуг. Теперь же их услуг уже недостаточно— ей самой необходимо идти в кухню. Но ее подлинная натура в том, какая она сейчас, а не какой она была тогда. Я понял, что она вновь обрела себя, какова бы ни была тому причина.
После еды Раджлакшми спросила:
— Как прошла свадьба Пунту?
— Сам не видел, но говорят, что хорошо.
— Как не видел? Тогда где же ты пропадал все это время?
Я рассказал ей историю со свадьбой. Выслушав, она некоторое время сидела, подперев щеку рукой, а потом проговорила:
— Ты меня очень удивил. Почему ты ничего не подарил ей перед отъездом?
— Подари ей что-нибудь от моего имени.
— Почему же от твоего имени? Я пошлю ей что-нибудь от себя. Но ты не сказал, где ты был.
— Помнишь монастырь вишнуитов в Мураршхуре?
— Конечно, помню. Оттуда вишнуиты ходили по деревням просить милостыню. Свое детство я не забыла.
-— Так вот, я был там. Раджлакшми была потрясена.
— В этом вишнуитском монастыре? Боже мой, что ты говоришь? Я слышала, там творятся такие непристойности!
И она вдруг громко расхохоталась:
— Впрочем, от тебя всего можно ожидать. Помню, каков ты был в Ара! Волосы на макушке в пучок собраны, весь опутан четками, на руке медный браслет — хорош, одним словом...
Задыхаясь от приступа смеха, она откинулась на спину. Я сердито заставил ее подняться. Наконец, сунув в рот кончик сари, она с трудом подавила смех.
— Ну и как тебе понравились вишнуитки? Ведь у них почти у всех приплюснутые носы и татуировка...
Приближался новый приступ смеха, и, чтобы предотвратить его, я сказал:
— Если ты не перестанешь смеяться, я тебя так накажу, что ты не посмеешь завтра показаться перед слугами.
Раджлакшми испуганно отшатнулась:
— Да где тебе? Ты сам от стыда не высунешь носа наружу. Есть ли на свете другой такой трус, как ты?
— Ничего-то ты не знаешь, Лакшми. Ты презираешь меня, называешь трусом, а одна вишнуитка говорила, что я высокомерен и горд!
— Откуда она это взяла?
— «Новый гошай,— говорила она,— есть ли на свете большее высокомерие, чем твоя отрешенность?»
Перестав смеяться, Раджлакшми спросила:
— А что еще она говорила?
— Что на земле нет более высокомерного человека, чем отрешившийся от мира аскет. Не значит ли это, что я настоящий герой и, уж во всяком случае, не трус.
Раджлакшми сразу стала серьезной. Пропустив мою иронию мимо ушей, она спросила:
— А как эта ведьма догадалась о твоей отрешенности?
— Нехорошо так грубо говорить о вишнуитках,— заявил я.
— Сама знаю,— ответила Раджлакшми.— Она звала тебя «новый гошай», а как звали ее?
— Комоллота. Но кое-кто в сердцах называет ее Комлилота. Говорят, что она владеет колдовскими чарами, что от ее пения человек теряет рассудок и готов отдать ей все, что только она ни пожелает.
— И ты слышал, как она поет?
— Чудесно.
— А сколько ей лет?
— Примерно столько же, сколько тебе. Может быть, чуть больше.
— Как она выглядит?
— Она хороша собой. Во всяком случае, ее не назовешь некрасивой. Комоллота совсем не похожа на тех вишнуиток с приплюснутыми носами и с татуировкой, которые тебе попадались. Она из хорошей семьи.
— Это я ужо поняла по ее словам. Скажи, а она заботилась о тебе, пока ты там был?
— Да. Мне не на что было жаловаться. Раджлакшми вздохнула:
— Ну и пусть. Чтобы получить тебя, нужно положить столько трудов, что легче обрести бога. Это не для вишнуитских аскетов. Мне ли бояться какой-то Комоллоты? Стыд какой!
Она поднялась и вышла.
Мысли мои витали где-то далеко, и, очнувшись от собственного вздоха, я притянул к себе подушку, улегся и принялся раскуривать трубку. На потолке суетился паучок, плетя паутину. В ярком свете газовой лампы его тень казалась страшным чудовищем.
Вернулась Раджлакшми и, облокотившись на мою подушку, нагнулась ко мне. Я коснулся ее лба и почувствовал, что волосы у нее влажные. Она только что умывалась.
— Лакшми, почему ты вдруг приехала в Калькутту?
— Вовсе не вдруг. С того самого дня я стала так тосковать, что усидеть дома просто не было сил. Я испугалась, что у меня будет сердечный приступ и что я больше не увижу тебя в этой жизни.
С этими словами она вынула у меня изо рта чубук трубки.
— Сделай передышку, ты так надымил, что я даже лица твоего не вижу.
Я лишился кальяна, но зато завладел ее рукой.
— Что сейчас поделывает Бонку? — спросил я. Раджлакшми невесело усмехнулась:
— То, что обычно делают сыновья, когда приводят в дом невестку.
— И не больше того?
— Не совсем так, но разве кто-нибудь, кроме тебя, может меня огорчить по-настоящему?
— Разве я когда-нибудь огорчал тебя, Лакшми? Она зачем-то вытерла мне лоб рукой и проговорила:
— Никогда. Но зато сколько горя причинила тебе я. Я унижала тебя перед людьми для собственного удовольствия, оскорбляла ради глупого каприза, и теперь меня постигла жестокая кара. Разве ты этого не видишь?
— Нет,— засмеялся я.
— Значит, кто-то заколдовал тебя и надел тебе шоры на глаза. Ты когда-нибудь встречал грешницу, которой бы так везло в жизни? Но мне и этого показалось мало, и мной вдруг овладела набожность, и я сама оттолкнула собственное счастье. Даже когда ты уехал из Гонгамати, я все еще не опомнилась и так неласково простилась с тобой в Бенаресе.
На глазах у нее задрожали слезы, и я вытер их.
— Я собственными руками посадила ядовитое дерево, и теперь оно принесло плоды. Я не могу есть, не могу
спать, меня терзают непонятные страхи. Когда гурудев был у меня, он повязал мне на руку амулет и сказал: «Мать, ты должна утром, не сходя с места, десять тысяч раз произнести имя бога». Но могла ли я? Во мне словно бушевало пламя, а когда я молилась, из глаз катились слезы. И тут пришло твое письмо. Вот тогда-то наконец стало ясно, что у меня за болезнь.
— Кто же ее определил? Гурудев? Должно быть, на этот раз он прописал тебе еще один амулет?
— Да. Но теперь он велел повесить его тебе на шею.
— Ну что ж, повесь, если это поможет от твоей болезни.
— Я два дня просидела над ответом на твое письмо, не помню даже, как прошли эти дни. Потом позвала Ротона и вручила ему свое послание. Омывшись в Ганге, я пошла в храм Оннопурны и сказала: «Мать, пусть письмо попадет ему в руки, пока еще не поздно. Сделай так, чтобы мне не пришлось покончить с собой». Скажи, чем ты меня так привязал к себе?
Я не знал, что ей ответить.
— Так бывает только с женщинами,— сказал я наконец.— Мы этого не можем ни представить, ни понять.
— Но ты в это веришь? -Да.
Раджлакшми посмотрела мне в глаза.
— Ты и вправду веришь. Такое бывает только с женщинами, мужчины на это не способны.
Некоторое время мы оба молчали. Наконец Раджлакшми продолжила свой рассказ:
— Выйдя из храма, я повстречала нашего Лакшмана Шау из Патны. Я всегда покупала у него бенаресские ткани. Старик очень любил меня и звал доченькой. Увидев меня, он страшно удивился. И тут я вспомнила, что у него есть лавка в Калькутте.
«Шау-джи,— сказала я ему,— я еду в Калькутту, не сможете ли вы подыскать для меня дом?»
Оказывается, у него был собственный особняк в бенгальском квартале, который достался ему очень дешево.
«Если хочешь,— предложил он,— я уступлю его тебе по своей цене».
Шау-джи был человек богобоязненный, и я ему вполне доверяла. Мы пришли ко мне домой, я отдала ему деньги за дом, а он написал расписку. Его люди купили всю необходимую мебель. Через несколько дней я вместе с Ротоном приехала сюда.
«Мать Оннопурна,— мысленно говорила я,—ты смилостивилась надо мной, иначе ничего этого не случилось бы. Теперь я с ним увижусь». И вот я увидела тебя.
— Но ведь мне скоро придется уехать в Бирму, Лакшми,— сказал я.
—- Ну что ж. Там живет Обхойя, там много буддистских храмов, и я все это увижу собственными глазами.
— Но ведь Бирма страшно грязная страна, Лакшми,— возразил я.— Тому, кто помешан на чистоте, там не прожить.
Раджлакшми что-то прошептала мне на ухо. Я не расслышал.
— Скажи погромче,— попросил я.
— Не хочу,— ответила Раджлакшми. Она была словно в забытьи. Ее учащенное горячее дыхание касалось моей щеки.
ГЛАВА X
— Ты еще не встал? Скорее переоденься и умойся. Ротон уже принес чай!
Не дождавшись ответа, Раджлакшми снова крикнула:
— Уже поздно — сколько можно спать?
— Да разве ты дашь выспаться? — сонно отозвался я, перевернувшись на другой бок.— Ведь я только что лег.
Ротон, со стуком расставив на столе чашки, поспешно ретировался,— видно, мои слова его смутили.
— Как тебе не стыдно! — воскликнула Раджлакшми.— Зачем ты ставишь человека в неловкое положение? Сам всю ночь спал, как Кумбхакарна, я обмахивала тебя веером, чтобы ты не проснулся от духоты, а ты говоришь такое. Вставай сейчас же, а не то окачу тебя водой.
Я приподнялся. Было еще раннее утро, но все окна были уже распахнуты. Какой прекрасной показалась мне Раджлакшми в мягком утреннем свете! Она пришла после омовения и молитвы, орисский брахман с берега Ранги начертал ей на лбу сандаловой пастой белый и алый знаки. Раджлакшми была в красном бенаресском сари. Золотистый солнечный зайчик, пробравшийся в комнату через раскрытое окно, играл у нее на щеке. Она пыталась скрыть смущенную и в то же время шаловливую улыбку, а из-под нахмуренных в притворном гневе бровей блестели взволнованные глаза. И сегодня я не мог отвести от нее восхищенного взгляда. Она вдруг рассмеялась:
— Что это ты так смотришь на меня уже второй день?
— А ты как думаешь?
— Должно быть, все сравниваешь, кто красивее,— я, Пунту или Комоллота,— снова засмеялась Раджлакшми.— Угадала?
— Нет. Ни одна из них не может сравниться с тобой в красоте. Тут и сравнивать нечего.
— А что касается прочих достоинств?
— Что касается прочих достоинств? Тут, конечно, возможны разные мнения.
— Я слышала, она поет гимны.
— Да, и чудесно.
— Чудесно? Но разве ты что-нибудь понимаешь в пении?
— Вот тебе и на, неужели я не способен даже на это? У нее безукоризненное чувство ритма, тонкий слух...
— А ты знаешь, что такое ритм? — перебила меня Раджлакшми.
— Это то, что я в детстве отбивал на твоей спине. Помнишь?
— Еще бы! Прекрасно помню. Вчера я оскорбила тебя, ни с того ни с сего назвав трусом. Но Комоллота догадалась только о твоей отрешенности, о том, как ты храбр, она, наверное, не подозревала?
— Расхваливать себя мне было неудобно, расскажи ей об этом сама. И все-таки голос у нее прекрасный и поет она чудесно.
— Я в этом не сомневаюсь,— сказала Раджлакшми, и в глазах у нее вспыхнул насмешливый огонек.— Скажи, а ты помнишь ту песню, что пел в школе на перемене? «Куда ты ушел, о сердце моего сердца, отец Дурьодха-на...» Мы слушали ее как зачарованные.
Чтобы подавить смех, она прижала к губам край сари* Я тоже рассмеялся.
— Очень трогательная была песня,— сказала Раджлакшми.— Даже у телят на глазах выступали слезы, когда они ее слушали, не говоря уже о людях.
Послышались шаги Ротона. Остановившись в дверях, он сказал:
— Ма, я снова вскипятил воду, приготовить чай недолго.
Он вошел в комнату и взял со стола чашку.
— Ну довольно, вставай,— сказала Раджлакшми.— Ротон будет сердиться, если чай пропадет. Он не переносит, когда что-нибудь делается впустую. Ведь правда, Ротон?
— Может быть, вам это трудно перенести,—сразу нашелся Ротон,— а я ради бабу готов на все.— И он вышел с чашкой в руке.
Обычно Ротон обращался к Раджлакшми на «ты», но, когда сердился, переходил на «вы».
— А Ротон и в самом деле любит тебя,— заметила Раджлакшми.
— Мне тоже так кажется,— согласился я.
— Когда ты уехал из Бенареса, он поругался со мной и решил уходить. Я разозлилась и упрекнула его: «Я так много для тебя сделала, Ротон, и вот что я получаю взамен».— «Ма,— ответил он,—Ротона нельзя упрекнуть в неблагодарности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77