А иначе вряд ли стал бы столь «беспристрастно и лестно» судить об умении поваров-хиндустанцев.
— В дороге мне изрядно намяли бока,— продолжал он,—было бы неплохо расправить косточки...
— Ну что же, Ротон, постели себе в комнате или на веранде. Завтра обо всем поговорим.
Я почему-то не торопился читать письмо—мне казалось, я знаю, что в нем написано.
Из кармана куртки Ротон вынул конверт, сплошь покрытый сургучными печатями, и вручил его мне.
— Я постелю себе у окна на веранде,— сказал он.™ Даже не верится, что не нужно натягивать москитную сетку. Где еще, кроме Калькутты, найдешь такую благодать!
— Ротон, как у вас дела? Ротон сразу посерьезнел.
— Милостью гурудева, с виду все в порядке: дом полон слуг, тут же Бонку-бабу, а новая невестка все вокруг осветила своим присутствием. Ну разве может быть что-нибудь неладно в доме, где хозяйка—ма? Только меня, старого слугу из касты парикмахеров, нелегко провести, бабу. Недаром в тот день на станции я не мог удержаться от слез и молил вас известить меня, если на чужбине вам понадобится слуга. Я знаю, что, служа вам, тем самым буду служить ма и не погрешу против совести.
Я ничего не понял из его слов и молча смотрел на него.
— Бонку-бабу стал взрослым,— продолжал он.— Кое-чему научился. Думает, наверное: «К чему мне чужой волей жить?» Вот и забрал все, что полагалось ему по завещанию. Он, конечно, отхватил немалый куш, но надолго ли ему хватит?
Теперь кое-что начинало проясняться.
— Вы же сами видели,— снова заговорил Ротон,— меня по крайней мере два раза в месяц чуть ли не прогоняли. Я не нуждаюсь, мог бы позволить себе рассердиться и уйти. Но почему я не ухожу? Не могу. Знаю, что тот, кто дал мне все, одним дыханием может развеять гнев ма, как облака в осеннем небе. Ее гнев для меня все равно что благословение божества.
Следует заметить, что в детстве Ротон некоторое время учился в начальной школе и при случае выражался витиевато.
Немного помолчав, он продолжал:
— Я никогда не рассказывал вам своей истории, ма не велела. Дело в том, что в свое время родственники обманом отняли у меня все, даже клиентов отбили. Пришлось жену с двумя детьми оставить и уйти из деревни в поисках куска хлеба. Видно, за праведную жизнь в прежнем рождении попал я на службу в дом ма. Как-то раз я поведал ей о моих горестях, она выслушала, но ничего не сказала. Через год я обратился к ней с просьбой: «Ма, мне хотелось бы повидать детей, вы не отпустите меня на несколько дней?» — «А ты вернешься?»— с улыбкой спросила она. В день отъезда ма дала мне узелок и сказала: «Ротон, не надо ссориться с родственниками. Это,— она показала на узелок,— поможет тебе вернуть все, чего ты лишился». Я развязал узелок и увидел пятьсот рупий. Я не мог поверить своим глазам, решил, что вижу сон наяву. А Бонку-бабу осмеливается дерзить, плохо говорит о ма за ее спиной. Но, я думаю, он скоро об этом пожалеет и мать Лакшми от него отвернется.
У меня было другое мнение на этот счет, и потому я промолчал.
Видно было, что Ротон вне себя от негодования.
— Когда ма дает,— снова заговорил он,— она не скупится. Вот Бонку и думает теперь — опустошенный улей можно и сжечь. Не знает он, глупый, что, если продать хоть одно из ее украшений, можно построить пять таких домов.
Я тоже этого не знал и рассмеялся:
— Неужели? Но где же все эти украшения?
— При ней,— улыбнулся Ротон.— Ма не так неблагоразумна. Только ради вас одного она может отдать все и пойти просить подаяние. Бонку не понимает, что, пока вы живы, у нее всегда будет пристанище и, пока жив Ротон, вам не придется искать себе слугу. Разве знает бабу, как страдала ма, когда вы уехали из Бенареса? Да и для гуру это навсегда останется тайной.
—- Но тебе-то известно, Ротон, что она сама отослала меня?
Ротон смутился. Прежде за ним этого не водилось.
— Слугам не пристало и слушать такое, бабу,— ответил он.— Это неправда.
И Ротон отправился «расправить свои косточки». Надо думать, его силы восстановятся не раньше восьми часов утра.
Итак, я узнал две важные новости. Во-первых, решил стать самостоятельным. Когда я впервые встретился с ним в Патне, ему было около семнадцати лет, а теперь это уже совершеннолетний молодой человек. Кроме того, за эти годы он получил образование. Нет ничего удивительного, что на смену детской благодарности и восхищения своей названой матерью пришло стремление к самоутверждению, свойственное более зрелому возрасту.
И вторая новость — ни Бонку, ни гуру до сих пор не подозревают о глубочайших страданиях Раджлакшми.
Все это меня встревожило.
Я вскрыл письмо. Раджлакшми писала мне нечасто, но я помнил, что почерк у нее разборчивый, хотя и не особенно красивый. Однако на этот раз она очень постаралась, словно опасаясь, что я брошу читать письмо, не дойдя до конца.
Раджлакшми была воспитана в старых традициях. Я не помню, чтобы она когда-нибудь произнесла слово «люблю», тем более невозможно было представить себе, чтобы Раджлакшми стала в письме признаваться в своих чувствах. Написала она, вероятно, лишь затем, чтобы ответить на мою просьбу, но мне почему-то было страшно начать читать ее письмо. Я вспомнил ее детство. Раджлакшми окончила только начальную школу, правда, впоследствии она, видимо, продолжила образование дома. Все же было бы несправедливо требовать от ее писем музыки слов и красоты слога. Я ожидал, что она ограничится несколькими общепринятыми фразами и, дав разрешение, пожелает мне всех благ. Но когда я вскрыл конверт и стал читать, то забыл обо всем на свете. Письмо было невелико, но оказалось совсем не таким простым и безыскусным, как я ожидал. Вот что она написала в ответ на мою просьбу.
«Священный Бенарес.
Низко кланяюсь своему повелителю.
Я прочитала твое письмо сто раз и все-таки не смогла понять, кто лее из нас двоих сошел с ума. Ты, должно быть, думаешь, что я обрела тебя по воле случая? Но это не так. Ты достался мне после долгих молитв, после долгого служения богу, и поэтому ты не властен покинуть меня, тебе не дано право меня оста-вить!
Ты, верно, забыл, как однажды, еще девчонкой, я принесла тебе гирлянду из ягод колючего кустарника бойчи. По израненным рукам моим текла кровь, но ты и не догадался, отчего мой венок алого цвета. Ты не заметил слов, которые были начертаны у тебя на шее и на груди струйками крови, стекавшими с этого жертвоприношения. Но тот, от чьего ока ничто не ускользает в этом мире, прочитал их и принял эту жертву к своим лотосоподобным стопам.
Потом наступила ночь ненастья, лунное сияние померкло, небо затянули черные тучи. Порой я страшилась, что сойду с ума, мне казалось, будто это происходит не со мной, а с кем-то другим, будто все это мне только снится. Ни к чему, да и некому говорить, к кому я взывала день и ночь, но его прощение было для меня равносильно прощению самого создателя. Отныне я не ведала сомнений и страха.
Итак, наступили черные дни, позор лег па меня и застил белый свет. Но разве покрывало бесславия окутывает человека всего?
Нет, и я не раз была тому свидетельницей. Если бы это было не так, если бы чудовище прошлого целиком поглотило мое несбывшееся счастье, я не смогла бы опять встретить тебя. Кто же вновь привел тебя ко мне?
Ты старше меня, ты мужчина, и многое, что позволено тебе, мне не пристало. Увы, мои семнадцать лет остались позади, и я не притязаю больше на юность. Но не пойми меня превратно — ибо, сколь недостойной я ни была бы, мне будет тяж:ело, если ты неверно истолкуешь мои побуждения. Бонку стал взрослым, у него семья, как я смогу смотреть в глаза ему и его жене после твоей женитьбы? Разве переживу я такой позор? Если ты вдруг заболеешь, кто за тобой будет ухаживать? Пун-ту? А я узнаю о твоей болезни от слуги и уберусь восвояси? И ты хочешь, чтобы я оставалась жить после этого ?
Ты спросишь, может быть,— неужели я весь свой век буду коротать в одиночестве? К сожалению, на этот вопрос ответить должен только ты сам. Но если ты не сможешь ничего придумать, если у тебя не хватит сообразительности, я могу дать тебе ее взаймы, и без отдачи,— только не откажись принять этот долг.
Ты думаешь, гуру помог мне отрешиться от суетности мира, шастры указали истину, Шунонда наставила на путь веры, а ты дал мне одни только страдания? Как слепы вы, мужчины!
Я вновь обрела тебя в двадцать три года, но где были раньше Шунонда и гуру?—спрашиваю я. Ты умен, но этого тебе не понять.
Я так надеялась, что когда-нибудь искуплю свои грехи... Знаешь, почему я стремилась к этому? Не ради рая—рай мне не нужен. После смерти мне хочется родиться снова. Ты понимаешь зачем?
Мне казалось, что поток замутился грязью и я должна его очистить. А если источник иссяк, думала я, у меня остались молитвы и богослужения, Шунонда и гуру.
Я не хочу накладывать на себя руки, но оскорблять себя не позволю. Я скорее приму от тебя яд, чем стерплю оскорбление. И жить надеждой, если все потеряно, не стану. Ты меня знаешь.
Раджлакшми».
Спасен. Суровое и страстное послание полностью рассеяло все сомнения. Судьба моя была решена. Однако я знал только то, чего не должен делать. Раджлакшми ни словом не обмолвилась о том, как мне следует поступать дальше. Может быть, я .получу ее совет в следующем письме или же она призовет меня к себе. Пока же создавшееся положение было весьма необычно. Вполне возможно, что уже завтра утром явится дед. Я заверил его, что повода для беспокойства нет и что я наверняка получу разрешение на свадьбу. Ничего себе разрешение! С таким же успехом я мог ожидать, что она пришлет с Ротоном мне в подарок свадебный наряд.
А тем временем в деревне наверняка идут приготовления к свадьбе. Один за другим съезжаются родственники Пунту. Бедняжка, виновная только в том, что достигла совершеннолетия, возможно, удостоилась даже немногих ласковых слов после того, как долгие годы терпела оскорбления и упреки. Я знал, что скажу деду, но как я выговорю эти слова! Вспоминая его неотвязную назойливость, его наглые доводы и уговоры, я чувствовал отвращение, но, когда я думал о том, сколько новых оскорблений придется вынести несчастной девушке от взбешенных неудачей родственников, мне становилось больно за нее. Но что я мог поделать?
Я долго лежал в постели без сна. О Пунту я скоро перестал думать. Мне вспомнилась Гонгамати. Никогда мне не забыть эту малолюдную деревушку. Здесь, как воды Ранги и Джамны, соединились наши судьбы, которые прежде текли рядом. Те немногие дни, что мы провели вместе, были овеяны благоговейной нежностью, буйной радостью и вместе с тем безмолвной печалью. Даже в день расставания мы не запятнали себя взаимными упреками и обвинениями, не омрачили безмятежной жизни в Гонгамати бесплодным сведением счетов. Все в деревне были уверены, что когда-нибудь мы вернемся и снова начнется веселье и праздник, снова владелица земель будет осыпать благодеяниями местных бедняков. Ни у кого даже в мыслях не было, что прошлое не повторится, что цветок жасмина, раскрывшийся поутру, увял уже к вечеру.
Я не сомкнул глаз, и чем ближе был рассвет, тем сильнее мне хотелось, чтобы эта бессонная ночь никогда не кончалась и чтобы меня не оставляли призраки воспоминаний.
Прошедшее снова и снова проплывало перед глазами: я отчетливо видел крошечный домик в Бирбхуме, нежные руки Раджлакшми, вечно занятой домашними делами. Мне не помнится, чтобы когда-нибудь в жизни я испытывал подобное блаженство.
До сих пор люди обычно без труда понимали меня, я же не умел заглянуть в душу другого. Но сегодня я разгадал, что терзает Раджлакшми. Зная, что я слаб здоровьем и в любой день могу заболеть, она не допускает и мысли, что какая-то Пунту будет сидеть у моей постели, а сама она потеряет на это право. Может ли быть большее несчастье? Раджлакшми способна отказаться от всего на свете: от гурудева, молитв, обетов, постов, но только не от этого права. Смерть для нее ничто — она не напрасно пугала меня в своем письме.
Должно быть, к утру я задремал. Когда меня разбудил голос Ротона, было уже довольно поздно.
— К вам приехал в коляске какой-то старик,— сообщил Ротон.
— Дед? В наемной коляске? Странно.
— Вместе с ним,— продолжал Ротон,— девушка лет семнадцати.
Пунту. Значит, этот бесстыжий привез ее в Калькутту и притащил прямо ко мне домой. У меня в глазах потемнело.
— Ротон, проведи их сюда. Я пойду умоюсь.
Когда примерно через час я вернулся, дед встретил меня так, словно это я был гостем, а он хозяином.
— Входи, дорогой, входи! Ну как ты себя чувствуешь — отлично?
Я поклонился.
— Пунту, где ты? — завопил дед.
Пунту стояла у окна и смотрела на улицу. Она подошла и поздоровалась.
— Тетка изъявила желание повидаться с ней перед свадьбой,— сообщил дед.— Муж тетки—судья, жалованье у него пятьсот рупий. Он перевелся в Даймонд-Харбор, и тетка не может бросить хозяйство и приехать на свадьбу. Вот я и захватил Пунту с собой — покажу ее тетке, прежде чем отдать в чужие руки. Бабушка, благословляя ее, сказала: «Пунту, пусть твоя жизнь будет счастливой, как у меня».
Не давая мне рта раскрыть, дед продолжал:
— Но от меня, брат, так легко не отделаешься. Судья он или не судья, раз он родственник, ему все равно придется присутствовать на свадьбе, а потом иди на все четыре стороны. Ты ведь знаешь, дада, свадьба дело не простое. Недаром в шастрах говорится: «Путь благих дел тернист». Но если на свадьбе будет такой человек, никто не посмеет сказать ничего дурного. Нашим деревенским веры нет — они на все способны! А при судье — совсем другое дело...
Значит, муж тетки —судья. Эта новость преподнесена не без умысла.
Ротон принес новую трубку и старательно набил ее табаком. Пристально посмотрев на него, дед заметил:
— Я вроде бы где-то его видел. Так это или не так?
— Именно так,— ответил Ротон.— Вы меня видели в деревне, когда хозяин был болен.
— То-то я смотрю — знакомое лицо.
— Именно так,—повторил Ротон и вышел.
Дед напустил на себя торжественный вид. Он был очень хитер и, наверное, все уже сообразил. Несколько раз затянувшись трубкой, он заговорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77