— поинтересовался я.
— Почему же нет? — удивился другой путник.— Тут живут люди высоких каст. У них все есть — и рис, и молоко, и овощи... А вы сами-то откуда? Где живете?
Я коротко удовлетворил их любопытство, но едва упомянул о Шотише Бхородадже, как оба они нахмурились.
— Пьяница,— заметил старший.— Негодяй и мошенник.
— А что хорошего можно ждать от работника железнодорожной компании? — вставил его товарищ.— Заработок легкий, денег много.
Я указал на свежий холмик над могилой Шотиша:
— Теперь вряд ли стоит осуждать его. Он вчера умер. Кремацию совершить было некому, пришлось зарыть.
— Что вы говорите?! — ужаснулись незнакомцы.— Сына брахмана...
— Но что я мог сделать?
— Надо было сообщить в деревню,— заметил один из них.— Там что-нибудь придумали бы. Вы сами кем ему приходитесь?
— Просто знакомый,— ответил я и рассказал им историю моего появления здесь. Поведал, как лечил Шотиша и как вынужден был остаться, когда заболели кули.
Они очень встревожились, узнав о том, что я двое суток ничего не ел, и с жаром принялись уговаривать меня пойти с ними. Пустой желудок — самая опасная вещь при этой ужасной болезни,— заявили они.
Им не пришлось долго убеждать меня, ибо я изнемогал от голода и жажды. Мы отправились в деревню. По дороге разговорились, и я поразился тому, как мои спутники, не получившие городского образования, разбирались в политике, проводимой англичанами в Индии. Казалось, сам воздух этой страны просвещал людей.
— Знаете, бабу,— сказали они мне,— Шотиш Бхоро-дадж не виноват. Окажись мы на его месте, с нами произошло бы то же самое. Все дело в этой проклятой компании. Она как зараза действует на всех — всякий, кто связывается с ней, становится жуликом.
От истощения и усталости я почти не мог говорить, а потому предпочитал слушать.
— Вот скажите, бабу,— продолжали они,— зачем понадобилось строить эти железные дороги? Разве нам, индийцам, они нужны? Нет. А их все-таки тянут. Вот здесь тоже. А как человеку здесь работать? Ни прудов, ни колодцев нет, воды достать негде. Как наступит жара, так даже скот гибнет. Разве умер бы Шотиш-бабу, будь тут хорошая вода? Да никогда. Здесь болезни так и косят людей, а никому до этого дела нет. Властей одно заботит—знать, у кого какой урожай уродился, да забирать себе, что получше. Для этого и железную дорогу строят. Ведь так?
Не имея сил высказаться вслух, я только кивнул головой в знак согласия. «Да, да, именно так,— подумал я.— Только для этого англичане и утвердились в Индии, схватили за горло мертвой хваткой триста тридцать миллионов ее жителей. Ради этого они и железные дороги у нас прокладывают—чтоб удобней было обирать народ и чтобы больше наживались богатые. Но делается это все под видом торговли. Им не важно, что люди нищают, лишаются нормальной жизни, теряют свою веру, что жить им с каждым днем становится все невыносимее. Да, все это очевидная истина, и не видеть ее нельзя».
Старик, казалось, прочел мои мысли.
— Бабу,— сказал он мне,— я в детстве рос у дяди. Так смею вас заверить: раньше здесь на сорок миль вокруг никакой железной дороги в помине не было и жизнь шла совершенно по-другому. Как дешево тогда все стоило, в каком изобилии водилось! Люди тоже совсем другие были, заботились друг о друге. Бывало, уродится у кого что поболее да получше, так он со всеми соседями спешил поделиться. Так и жили: я—тебе, ты — мне. А теперь никто никому пера лука не даст. Все норовят оптовику продать, только бы деньги получить. Теперь дать человеку что-нибудь бесплатно считается мотовством. Люди от жадности человеческое обличье потеряли. Но только не впрок им это все. На самом деле они не только о родственниках и соседях забыли, но и о себе думать перестали — все, что ни есть, норовят продать. Им бы только деньги копить, а выходит, самих себя обирают. Но виновата во всем железная дорога. Она, как спрут, нас всех зажала, в самые что ни на есть захолустья проникла. Не появись она, не стали бы люди все и вся продавать да только о доходах и заботиться. Не свихнулись бы от жадности. Тогда и не дожили бы мы до такого состояния, как теперь.
Я не меньше моих собеседников был настроен против железной дороги. В самом деле, как было не возмущаться тем, что народ лишают самого необходимого, а страну наводняют ненужным хламом роскоши! Особенно острое раздражение против нее я почувствовал теперь, когда воочию убедился, на какие физические страдания и моральное убожество обрекает она бедняков. Тут уж никакие аргументы не в состоянии оправдать ее. И все-таки я спросил:
— Но разве плохо, если люди не дают пропадать своим излишкам, продают их и получают доход?
— Очень плохо,— твердо, без малейших колебаний ответил старик.—Хуже быть не может.
Очевидно, железная дорога вызывала у него еще большее негодование, чем у меня.
— Все эти разговоры об излишках идут от англичан,— продолжал он.— Народу Индии такие суждения не свойственны. Разве только о себе следует думать? Неужели плохо делиться с другими? Как можно считать, будто все, что не продано, пошло в убыток? Нет, индус никогда не произнесет таких жестоких, бессердечных слов. Их могут говорить только чужеземцы, явившиеся к нам для того, чтобы обирать народ, вырывать изо рта голодного последний кусок!
— Послушайте,—возразил я,— я вовсе не сторонник вывоза наших продуктов, но разве хорошо жить за счет других? Да и кроме того, у нас ведь ничего не отнимают. Наши продукты покупают, нам за них платят деньги.
— Да, покупают,— с горечью промолвил старик.— Только эти деньги все равно что приманка на крючке для глупой рыбы. Проглотишь — и конец тебе.
Я оставил без ответа его язвительную реплику не только потому, что от истощения не мог вести с ним полемику, но главным образом оттого, что, по существу, придерживался того же мнения.
Однако старик по-своему расценил мое молчание и, решив, что я не согласен с ним, сердито сказал:
— Бабу, наверное, нравятся все эти их теории о торговле, а на самом деле это самое что ни на есть зло. У этих торговцев одно на уме — как бы из шестнадцати ан выжать шестьдесят четыре пайсы дохода. Они признают только деньги и выучились одному — считать наживу самым важным делом в жизни. Поэтому и насаждают везде дух накопительства, отнимают у людей радость жизни. Их железные дороги и машины, все эти их капиталовложения совсем задавили бедняков, так что тем и вздохнуть-то спокойно негде.
Он помолчал, а потом заметил:
— Вот вы сказали, что если не вывозить излишки за границу, то они или пропадут, или пойдут даром беднякам. По-вашему, это и будет убыток?
— Да, разумеется, для хозяина. Старик совсем разошелся:
— Это у вас все от англичан. Повторяете рассуждения неумных иноверцев. А вы сами постарайтесь вникнуть в суть вещей, вот и увидите, где настоящий-то убыток. Убыток — это вывозить зерно из страны и вкладывать деньги в банк! Вы вспомните: раньше у нас в каждой деревне встречались люди, не желавшие работать. Они сидели, бывало, возле бакалейных лавок, играли в кости и шахматы, участвовали во всяких церемониях, развлекали состоятельных односельчан... Да чем только они не занимались! Так не против них ли вы ополчились? Ну так успокойтесь — эти бездельники давно уже перевелись. Теперь ведь все боятся понести убыток, вот и некому стало их содержать. Значит, и осталось им или с голоду умирать, или заняться разбоем где-нибудь на стороне. Видите, как славно все получилось! Можете радоваться: вы повсюду утвердили славу труда, доказали, что везде идет борьба за существование. Только надо ли радоваться этому? Ваша борьба за существование уничтожила этих праздных людей — приживалов и бездельников, как вы их называете. Да только вместе с ними она лишила нас и простых деревенских радостей, которые так услаждали нам жизнь. Лишь такие старики, как я, и понимают это...
Я с удивлением посмотрел на моего спутника. Он производил впечатление обыкновенного малообразованного деревенского жителя. Откуда же мог он набраться таких идей?
Конечно, я не мог согласиться со всеми его рассуждениями, но и разубеждать его мне не хотелось. К тому же мне казалось, что он просто повторяет чужие мысли.
— Скажите,— наконец спросил я его,— вы сами до всего этого додумались или, может быть, кто-то...
Тот рассердился.
— А разве это не верно? — запальчиво спросил он меня.— Ведь все, что я сказал,— сущая правда.
— Нет, нет,— поспешил я успокоить его,— я не собираюсь опровергать вас, но все-таки...
— Что все-таки? Наш ученый брахман никогда не говорит неправду. Умнее его, наверное, никого нет.
— Кто же он?
Мне ответил товарищ старика:
— Его зовут Боджранондо. Он еще совсем молодой, но в самом деле очень ученый человек. Необыкновенный саньяси...
— Вы хорошо его знаете?
— А как же! Он у нас для всех свой человек, а живет в доме у Джадоба.— Он кивнул на старика.
— Норен говорит правду,— подтвердил Джадоб.— Он поистине осчастливил меня, поселившись в моем доме. Я живу бедно, но стараюсь услужить ему, как могу. Он прямо не человек, а воплощение божие.
— И давно он поселился у вас? — поинтересовался я.
— Месяца два,— ответил Норен.— У нас ведь нет ни доктора, ни знахаря. Школы тоже нет. Вот ему и приходится за всех стараться. Но он очень знающий брахман.
Теперь я все понял. Ученый саньяси был не кто иной, как Анондо, тот самый юноша, который настолько распо: ложил к себе Раджлакшми, что та привезла его с собой в Гонгамати. Мне вспомнилось их прощание. Как переживала тогда Раджлакшми! Она знала его всего лишь два дня, но горевала так, словно теряла самого близкого человека. Как просила она его вернуться! Но Анондо был непреклонен— настоящий саньяси, лишенный земных чувств и слабостей, для которого женщина — сосуд хитрости и обмана. Он не нашел нужным даже навестить Раджлакшми, хотя жил в двух шагах от нее, да, наверное, никогда и не навестит. Каким ударом было бы для Раджлакшми узнать, что он рядом...
Я вспомнил, что и я тоже собираюсь покинуть ее. Но я видел, что становлюсь ненужным ей, и поэтому с каждым днем все больше утверждался в своем решении уехать. Как-то она примет нашу разлуку?..
Мы пришли в деревню. Она называлась Мамудпур.
Джадоб Чокроборти — старший из моих спутников — не без гордости заявил:
— Пусть название нашей деревни не смущает вас, бабу. Тут на вас даже тень мусульманина не упадет. Везде живут только правоверные, и самых высоких каст: брахманы, кайоста и другие. Нет ни одного дома, хозяина которого не уважали бы. Ведь правда, Норен? — повернулся он к своему товарищу.
Норен охотно подтвердил его слова:
— Да-да. Ни одного нет недостойного. Такая наша деревня.
Как знать, может, слова Джадоба и соответствовали истине, но особых причин для радости я не находил. Однако выражать свое мнение вслух я не стал, предпочел промолчать.
У Чокроборти я встретился с Боджранондо, который, как я и предполагал, оказался нашим знакомым Анондо. Он очень удивился и обрадовался при виде меня.
— Дада! Как вы попали сюда? — воскликнул он и сложил ладони перед грудью, почтительно и радостно приветствуя меня.
Такое уважение ко мне со стороны бога в человеческом облике не только растрогало Чокроборти, но и произвело глубокое впечатление на всех присутствовавших. Все сразу догадались, что я не простой человек, встали и поклонились мне.
— Дада, вы очень похудели,— заметил Анондо, оглядев меня.— Что случилось?
За меня ответил Чокроборти. Он так живописал мои мытарства, с такими подробностями рассказал, как я самоотверженно ухаживал за кули во время разразившейся эпидемии, не только забыв о собственном сне и отдыхе, но и о пище, что поразил даже меня. Старик был совершенно уверен в том, что я вышел невредимым из этой истории только благодаря особым заслугам.
Анондо выслушал Чокроборти, улыбнулся и, наклонившись ко мне, тихонько сказал:
— Видно, тут дело не только в кули. За два дня человек так не изменится. У вас опять был приступ?
— Вполне возможно,— ответил я.— У меня ведь малярия.
Чокроборти постарался не ударить в грязь лицом и угостил нас на славу.
Когда мы наелись, я стал собираться в дорогу.
— Но как же все-таки вы оказались среди кули? — полюбопытствовал Анондо.
— Да так,— нехотя ответил я.— Превратности судьбы.
— Вот как? — он улыбнулся.— И в сердцах вы, конечно, не сочли нужным сообщить домой, где вы?
— Нет, почему же,— ответил я,— я просто не видел в этом необходимости. Да и послать было некого.
— Так, так, конечно,— согласился Анондо.— Но с каких это пор вы перестали думать о сестре? Может быть, она теперь умирает от страха и беспокойства за вас?
Мне не хотелось распространяться о наших с Раджлакшми отношениях, поэтому я промолчал. А Анондо, довольный тем, что пристыдил меня, перевел разговор на другую тему:
— Ваш экипаж подан, дада,— улыбаясь, сказал он мне.— Надеюсь, вы доберетесь до дому еще засветло. Пойдемте, я провожу вас.
— Но прежде надо сообщить властям об эпидемии среди кули.
Анондо удивился:
— Значит, вы все еще сердитесь, раз не хотите возвращаться домой? Уверяю вас, брат мой, несчастья, уготованные вам судьбой, окончились. К тому же вы ведь не врач и не саньяси, а семейный человек. Так что поезжайте домой, а все, что касается кули, предоставьте сделать мне. Да не забудьте передать от меня привет сестре. Скажите, с ее Анондо все в порядке.
У ворот меня ожидала запряженная повозка.
— Бабу, если вам еще придется попасть в наши места, то прошу вас, оставьте пыль с ваших ног у меня в доме,— сказал мне на прощание хозяин. Я горячо поблагодарил его за радушие, но обещать ему невозможного не стал. Я знал: скоро мне придется навсегда покинуть Бенгалию.
Когда я сел в повозку, Анондо просунул голову под полог и сказал:
— Брат мой, здешний климат не для вас. Передайте сестре от моего имени, чтобы она поскорей увезла вас отсюда. Вы человек из западных областей, там вам и жить.
— А разве здесь не живут люди?г—спросил я.
— Нет,— твердо ответил он.— Но теперь не время говорить об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77