— Нет, нет, ты все-таки предложи ему,— настаивала Раджлакшми.— Нам самим же будет лучше. За разговорами незаметно пройдет время.
Я понимал, что она раскаивается в своем смелом решении ехать со мной в отдельном купе, сознавая всю его дерзость, и теперь хочет как-то сгладить впечатление, которое это намерение не могло не произвести на Бонку и слуг. Но я, желая подразнить ее, ответил нарочито небрежно:
— Зачем нам посторонний человек? Ты сможешь сколько угодно беседовать со мной, вот и не заметишь, как доедем.
Раджлакшми бросила на меня быстрый взгляд.
— Да, этого следовало ожидать,— заметила она.— Разве ты упустишь случай досадить мне!
Больше она не заговаривала на эту тему. Однако, когда появился поезд, я подошел к незнакомцу и пригласил его к нам в купе.
— Мы едем вдвоем,— сказал я,— так что вы сможете свободно расположиться.
Мне не пришлось его уговаривать. Он тут же схватил свой узелок и направился к нашему вагону.
Раджлакшми сумела быстро найти с ним общий язык. Не успел наш поезд миновать несколько станций, как она уже знала все о его семье, соседях, даже о ближайших деревнях. Она везла из Калькутты много подарков для гуру, который жил в Бенаресе вместе со своими внуками. Когда мы подъезжали к Бордоману, она раскрыла чемодан, покопалась в нем и вытащила зеленое шелковое сари.
— Отдайте его Шороле вместо птички,— сказала она, протягивая сари нашему спутнику.
Тот вначале растерялся, пораженный нежданным щедрым подарком, а потом смущенно отстранил его:
— Нет, нет, ма. Спрячьте ваше сари. Это же очень дорогая вещь. Я куплю Шороле игрушку в следующий раз.
Раджлакшми положила сари на полку возле него.
— Не такая уж это дорогая вещь, как вы думаете,— сказала она,— да и не в этом дело. Отдайте его Шороле и скажите, что тетушка велела ей надеть его, как только она поправится.
Наш спутник растроганно заморгал глазами. Никогда в жизни, наверное, не приходилось ему видеть, чтобы чужие люди делали такой роскошный подарок незнакомому больному ребенку. И это всего лишь после получасовой беседы!
— Благословите ее, ма, чтобы она поправилась, и достаточно,— продолжал он отказываться.— Зачем девочке из бедной семьи такое дорогое сари? Оставьте его у себя.
Он вопросительно посмотрел на меня.
— Если тетушка дарит сари вашей дочери, вы должны взять его,—улыбнулся я.— Везет вашей Шороле. Теперь уж она непременно скоро выздоровеет. Мне бы такую тетушку.
Признательный отец ХПоролы решился наконец принять подарок. Между ним и Раджлакшми снова завязался разговор о его семье и соседях, о различных жизненных перипетиях и о многом другом. А я молча глядел в окно. Этот незначительный случай снова заставил меня задуматься над вопросом, давно меня беспокоившим,—куда приведет нас с Раджлакшми наше затянувшееся путешествие?
Ей ничего не стоило подарить кому-нибудь одежду за десять — двенадцать рупий. Она, вероятно, не раз это делала. Слуги, наверное, даже внимания не обратили бы на такой ее жест. Я тоже понимал, что сам по себе такой дар был для нее мелочью. Заботило меня другое —те чувства, под влиянием которых она его делала, ее душевные порывы, которым она отдавалась так страстно и безраздумно.
Я согласен, что весьма спорно утверждать, будто каждая особа женского пола — настоящая женщина, примерная супруга, но, надеюсь, вполне допустимо считать материнство высшим смыслом жизни женщины.
Я знал Раджлакшми и видел, что с каждым днем в ней оставалось все меньше от певицы Пьяри с ее бурными страстями. Теперь одно это имя повергало ее в стыд и смятение.
Исчезла ее прежняя неистовая жажда развлечений, вся она как-то притихла и успокоилась. Желания настолько глубоко притаились в ее душе, что внешне вообще никак не проявлялись. Казалось, будто они исчезли. Но вот небольшое дорожное происшествие вновь напомнило мне о ее неудовлетворенном чувстве материнства, постоянно терзавшем душу этой еще молодой, цветущей женщины. Оно, как демон Кумбхакарна, очнувшийся ото сна, беспрестанно требовало себе пищи. Чем она могла насытить его? То, что разрешалось бы так просто и естественно, имей она своих детей, теперь превращалось в проблему.
Я вспомнил, какое впечатление она произвела на меня в Патне, когда предстала предо мной в образе матери, и с болью в сердце подумал о том, как нелегко ей подавлять в себе материнские чувства и порывы. Ее не могла больше удовлетворять игра в дочки-матери с чужими детьми — одного Бонку ей стало недостаточно для того, чтобы утолить иссушающую жажду своего сердца. Теперь ее трогали и волновали все дети, где бы они ни находились, со всеми их радостями и горестями.
В Бордомане наш спутник сошел. Раджлакшми долго сидела молча.
— О ком ты страдаешь? —не выдержал я наконец.— Тебе жаль Шоролу или ее мать?
Раджлакшми пытливо глянула на меня.
— Значит, ты слышал наш разговор?
— Разумеется,— ответил я, пожав плечами.— Если человек не говорит сам, ему приходится слушать, что говорят другие. На такое наказание бог обрек всех немногословных людей. Но я все-таки хотел бы узнать, о ком ты переживаешь?
— Не все ли тебе равно? Какое тебе дело до моих чувств? — вызывающе спросила она.
— О, самое прямое,— заверил я ее.— Меня тревожит, как бы не случилось чего-нибудь мне во вред. Можешь сколько угодно лить слезы из-за Шоролы или ее матери, я не возражаю. Но мне не понравится, если ты станешь печалиться из-за ее отца.
Раджлакшми фыркнула и отвернулась к окну.
Я надеялся, моя шутка отвлечет ее и развеселит, но этого не произошло. Она по-прежнему сидела молча, только смотрела теперь в другое окно.
Некоторое время я тоже безмолвствовал, хотя меня так и подмывало заговорить. Наконец я решился нарушить молчание.
— Неплохо было бы купить в Бордомане что-нибудь поесть,— сказал я.
Она ничего не ответила. Я продолжал:
— Тебя очень трогают несчастья чужих людей, но совсем, видно, не беспокоят мучения ближних. Откуда в тебе этот европейский дух?
— По-моему, он тебе всегда нравился,—медленно проговорила она.
— О да, люди, побывавшие в Европе, вполне заслуживают моего уважения,— согласился я.
— Отчего бы это? Чем они покорили тебя? Что сделали?
— Пока что ничего,— парировал я ее скрытый намек,— но боюсь, как бы они действительно что-нибудь мне не устроили. Вот я и чту их заранее.
— Нет, все-таки ты не прав,— проговорила она, подумав.— Надо быть признательным, если теперь они хоть что-то сделают для вас за ваше внимание к ним! Вы ведь отовсюду изгнали их — из касты, из общества, из круга друзей,
— О,— подхватил я,— мы были бы еще больше благодарны им, если бы их энтузиазма хватило хотя бы на то, чтобы стать настоящими христианами. А так они один вред приносят: те, кто считают себя брахмосамаджиста-ми, разрушают свою общину, а те, кто мнит себя индусами,— свою. Им прежде самим нужно определиться, выяснить, кто есть кто, а уже потом заботиться о других. Тогда и им самим будет польза, и, может быть, тем, о ком они так пекутся.
— Нет, все-таки я не согласна с тобой,—заметила она.
— Ну, это еще не беда,— ответил я.— Важнее другое: почему ты не согласна. Что же ты молчишь?
— Я могу ответить тебе, но сначала тебе лучше поесть, а потом мы все выясним.
— Ну понятно! Ты хочешь купить на какой-нибудь станции первое, что попадется, и скормить мне. Предупреждаю: тебе это не удастся.
Она внимательно посмотрела на меня и снова чуть заметно улыбнулась.
— Ты действительно считаешь, что я могу так поступить ? — поинтересовалась она.
— Неужели мне даже это возбраняется? — возмутился я.
— Да уж! — проговорила она и опять повернулась к окну.
На следующей станции Раджлакшми позвала Ротона, а когда он пришел и принес завтрак, велела ему приготовить мне трубку. Она сама собрала мне поесть — разложила еду на подносе и поставила его передо мной. Я видел, она и теперь захватила с собой мои самые любимые кушанья.
Ротон постелил мне на полке постель. Наевшись, я собрался блаженно закрыть глаза и покурить, но вдруг услышал, как Раджлакшми приказала Ротону:
— Убери поднос. Поешь сам, а остатками угости соседей в вагоне.
Я глянул на Ротона и увидел, что тот мнется в нерешительности. Удивленный, я спросил Раджлакшми:
— А отчего ты сама не ешь?
— Мне не хочется,— ответила она.— Скорее, Ротон, поезд сейчас тронется.
Ротон продолжал смущенно топтаться на месте.
— Это я виноват во всем, бабу,— объяснил он мне.— Недосмотрел, а кули:мусульманин возьми и дотронься до наших продуктов. Как я просил тогда ма кугшть что-нибудь из еды на станции, но она не разрешила.
Он жалобно посмотрел на меня в надежде, что я поддержу его.
Но, прежде чем я успел сказать что-нибудь, Раджлакшми опять заторопила его:
— Пойдешь ты наконец или все будешь разглагольствовать?
Ротон молча взял поднос с остатками моей трапезы, повернулся и ушел. Поезд тронулся. Раджлакшми села возле меня и принялась рассеянно теребить мои волосы.
— Видишь ли...— начала она.
— Я не хочу ничего видеть,— перебил я ее.— Теперь...
— Тебе не придется читать мне наставлений,— остановила она меня.— Я заранее знаю, что ты хочешь сказать. Но, право же, дело не в этом. Я вовсе не презираю мусульман и отнюдь не считаю, что их прикосновение оскверняет еду. Тогда я не дала бы ее тебе.
— Почему же ты сама не стала есть? — удивился я.
— Потому что я женщина,— объяснила она.— Женщинам нельзя.
— Почему?
— То есть как это почему? — не поняла она.— Нельзя — и все.
— А мужчинам можно? — не унимался я. Она поерошила мои волосы.
— Конечно, можно! Зачем им такие строгости? Пускай едят, что хотят, носят одежду, какую угодно, поступают так, как им заблагорассудится. Главное, чтобы мы, женщины, соблюдали все правила. Мы ведь все можем выдержать, любые тяготы, а вам разве это под силу? Смотри, вечер только наступает, а у тебя уже лицо осунулось от голода.
— Но послушай,— возразил я,— такое мнение о нас не делает нам чести!
— Ничуть,— она покачала головой,—для вас тут нет ничего зазорного. Мужчины не такое племя, как мы, чтобы терпеть лишения. А нам, женщинам, должно быть стыдно, если мы не сможем их переносить. Ведь женщины— покорные спутницы мужчин.
— Кто тебя научил так рассуждать? — удивился я.— Уж не тот ли гуру, к которому мы теперь едем?
Она приблизила свое лицо к моему, несколько мгновений пристально смотрела мне в глаза, а потом ласково улыбнулась и сказала:
— Всему меня научил ты сам. Большего гуру, чем ты, у меня никогда не было.
— Но мне кажется, от меня ты всегда слышала нечто совершенно противоположное,— не согласился я.— Я, например, всегда внушал тебе, что женщины ничем не хуже мужчин и ни в чем им не уступают.
Глаза у Раджлакшми подозрительно заблестели.
— Вот потому-то я и пришла к такому выводу,— сказала она.— Ведь если бы все мужчины рассуждали по-твоему, то все женщины до единой поддержали бы меня. Тогда бы никто и спорить-то не стал, кто кого превосходит. Такой вопрос просто не возник бы.
— То есть все попросту согласились бы с тобой? -Да.
Я рассмеялся:
— К счастью для человечества, не все женщины придерживаются твоего мнения. Но послушай, разве тебе самой не обидно считать женщин хуже мужчин?
Она, очевидно, не уловила насмешки в моих словах, потому что ответила просто:
— Нет, тут нет ничего обидного.
— Да уж! — подхватил я.— Вы настолько привыкли считать нас господами, а себя рабынями, что даже не понимаете, как это оскорбительно. Такое самоунижение и впрямь ставит вас ниже женщин из других стран.
Раджлакшми вдруг выпрямилась, глаза ее гневно сверкнули.
— Нет! У нас не женщины унижают себя своей покорностью, а вы, мужчины, унижаете их, считая ничтожествами. Только тем самым вы оскорбляете и унижаете самих себя.
Ее слова ошеломили меня. Парадокс, казалось бы, заключенный в них, вдруг исчез, и мне открылась истина, так долго остававшаяся скрытой от меня.
— Ты вот смеялся над тем добрым человеком,— продолжала она.— А мне он на многое открыл глаза. Только разве тебе понять это... ведь ты мужчина... Ну скажи откровенно: понимаешь?
— Нет,— признался я.
— Ну конечно. Для того, чтобы знать и понимать, нужно желать этого, жаждать всем сердцем, всей душой. А иначе ни в чем толком не разберешься, будешь блуждать, как в тумане. Я вот часто думала: неужели правда то, о чем ты рассказывал? Что людям тяжко живется, а общество и его законы так слепы и безжалостны? Я спрашивала себя: как же тогда человек может жить, зачем ему мириться со всем этим ужасом? Да разве тебе понять это! — заметила она, увидев, что я молчу. И продолжала: —Жил ли ты среди них, делил ли с ними их горе и радости? Никогда! Ты всегда судил о них поверхностно, как чужой. Вот и думал, что их жизнь—сплошные страдания. Ты как тот помещик-заминдар, который привык есть плов и считал, что отвар риса, которым питался его нищий арендатор, невозможно взять в рот.
— Ну, хоть ты и не в ладу с логикой,— возмутился я,— все-таки ответь мне: с чего это ты решила, что я знаю о жизни простых людей не больше твоего заминдара?
— С чего! — воскликнула она.— Да откуда тебе знать что-либо о других! Ты ведь бессердечный эгоист, беспокоящийся только о собственной персоне и своих удобствах. Такие, как ты, умеют лишь осуждать, хотя сами толком ни в чем не разбираются. Да, вы ничего не знаете как следует — ни своей общины, ни чужой.
— Что еще? —холодно спросил я.
— А то, что вы судите о наших женщинах так же верно, как и о самом обществе,— глядя на них со стороны и не понимая сути. Подумать только, как вы причитаете над нами, и бедные-то мы, и несчастные, томимся в четырех стенах, изнываем от работы! Самые угнетенные существа в мире! Послушай, оставьте-ка нас хоть ненадолго в покое. Прекратите ваши стенания и займитесь лучше самими собой. Постарайтесь возвысить себя, тогда, может быть, увидите все в настоящем свете.
— Дальше?
— Я знаю, ты насмехаешься надо мной,— рассердилась Раджлакшми,— но, право же, я не сказала ничего глупого. Да, наши женщины питаются хуже других, часто даже хуже слуг, а работают, как правило, больше остальных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77