— Я написала Бонку, чтобы он заказал билеты и встретил нас на станции. Не знаю только, приедет ли он...
— Конечно, приедет,— сказал я.— Разве он посмеет ослушаться твоего приказания?
— И все же, как нужно, он ничего не сделает,— заметила она.— Ну да ладно. Скажи лучше, ты не поедешь со мной?
Я не сразу ответил ей — у меня не хватило духа спросить, куда она намерена ехать. Я помолчал и только потом проговорил:
— Если ты считаешь нужным, то могу поехать. Она тоже не стала ничего уточнять. Долго сидела
молча, а потом вдруг забеспокоилась:
— Тебе еще не приносили чай?
— Нет,— ответил я.— Наверное, все заняты.
Время чая давно, прошло, и прежде она никогда не простила бы слугам такую оплошность, подняла бы шум, отчитала бы виноватого, а теперь сама пришла в замешательство и торопливо вышла из комнаты.
Утром в день отъезда во дворе усадьбы собрались чуть ли не все арендаторы. Мне хотелось на прощание еще раз увидеть Малоти из касты дом, но она уехала из Гонгамати вместе со своим новым мужем. Говорили, что они живут хорошо. Братья Кушари с женами прибыли еще затемно. Разлад, возникший между ними из-за имущества ткача, кончился, они помирились, и семья воссоединилась. Я не знал, каким образом удалось Раджлакшми уладить их ссору, и не испытывал ни малейшего желания узнать это, но по их лицам видел, что от прежней распри не осталось и следа.
Уже перед самым отъездом ко мне подошла Шунонда с сыном и, поклонившись, сказала:
— Я не стану докучать вам просьбой не забывать нас. Я и так знаю, что вы долго будете о нас помнить.
— Тогда в чем же дело? — с улыбкой спросил я ее.
— Благословите моего сына.
— Что ты, Шунонда?! — удивился я.— Сын такой матери, как ты, не нуждается в благословении.
Проходившая мимо Раджлакшми услышала наш разговор и подошла к нам.
— Пожелай ее сыну вырасти таким человеком, как ты,— сказала она мне.
Я усмехнулся:
— Ничего себе пожелание! Раджлакшми, вероятно, решила подшутить над твоим сыном, Шунонда.
Но Раджлакшми решительно возразила:
— Как могу я шутить над ним, ведь он мне как собственный ребенок. Да еще при отъезде...— Она помолчала и добавила:—Я тоже молю создателя, чтобы он помог ему вырасти таким, как ты. Это самое главное.
Глаза ее подозрительно блеснули, и она поспешила уйти.
Потом началось прощание. Все плакали, даже Ротон и тот нет-нет да смахивал слезу. Все в один голос просили нас приехать снова, что Раджлакшми и обещала. А я промолчал, ибо знал наверняка, что никогда больше не появлюсь в здешних местах.
Мы тронулись в путь. Я снова и снова оглядывался на маленькую деревеньку, оставшуюся позади. Мне казалось, будто только что окончилась удивительно милая, трогательная, но печальная пьеса. Опустился занавес, погасли огни рампы. Мне предстояло покинуть театр и вместе со всей разношерстной публикой выйти на улицу, где следовало соблюдать осторожность и осмотрительность. А я все еще находился во власти пережитого.
В Шатхию мы прибыли поздно вечером. Бонку выполнил все распоряжения Раджлакшми и встретил нас на платформе. Прибыл поезд. Бонку организовал погрузку багажа, отвел Ротона в вагон для прислуги, а потом уделял все свое внимание только приемной матери. Обращаясь ко мне, он старался держаться официально — он теперь стал солидным человеком: имел вес в обществе, обладал домом и деньгами. Как умный человек, Бонку умел приспособиться к любому положению, а таким людям страдать не приходится.
Я направлялся в Калькутту, и мой поезд отходил через несколько часов. Простившись с Раджлакшми, я отошел к краю платформы и остановился. Через пять минут она должна была уехать. Вдруг я увидел, что она высунулась из окна и зовет меня. Я подошел.
— Войди на минутку в вагон,— попросила она.
Я поднялся в купе. Она усадила меня рядом с собой и спросила:
— Ты скоро едешь в Бирму? До отъезда заедешь ко мне?
— Если ты считаешь это нужным,— ответил я.
— Дело не в том, что это нужно,— тихо проговорила она.— Просто мне хотелось бы еще раз увидеться с тобой. Так ты приедешь?
— Приеду.
— Ты напишешь мне из Калькутты? -Да.
Прозвенел последний звонок. Проводник взмахнул зеленым фонарем, отправляя поезд. Раджлакшми отпустила мою руку, быстро нагнулась и взяла прах от моих ног. Я поспешил выйти из вагона. Едва я соскочил с подножки на платформу и захлопнул за собой дверь, как поезд тронулся.
Я остался один. Стояла темная ночь.
Тусклый свет станционных фонарей несколько раз осветил женскую фигурку, застывшую у открытого окна удалявшегося вагона. Состав медленно набирал ход.
По приезде в Калькутту я сразу написал Раджлакшми, а вскоре от нее пришел ответ. Особенных дел в городе у меня не было, все необходимые хлопоты заняли не больше двух недель. Теперь мне предстояло вплотную заняться отъездом, но предварительно я собирался сдержать свое слово и повидаться с Раджлакшми. В душе я побаивался этого свидания, опасаясь, как бы она не вздумала препятствовать моим планам. Кто его знает, какие соображения могут прийти ей в голову, начнет ещ отговаривать меня... Правда, ни в одном из своих писем она прислала их два — она даже отдаленно не намекала на мое обещание. Но тут я понимал ее — я и сам никогда не смог бы унизиться до такой степени, чтобы откровенно просить приехать ко мне. Так прошло недели две. И вдруг я стал нервничать, меня начали мучить угрызения совести. Я не мог простить себе, что пренебрегаю человеком, так глубоко вошедшим в мою жизнь. И вот однажды, глянув на часы, я решил, что успею на бенаресский поезд. Собираться я не стал — зачем понапрасну тревожить себя, если я отправлялся к человеку, больше меня знавшему, что мне нужно.
В вагоне я никак не мог заснуть, мне мешали бесконечные видения и грезы, неотступно преследовавшие меня всю ночь. Бессвязные и сумбурные, они тем не менее были мне приятны. Наступило утро. Солнце поднималось все выше, разгоняя последние клочья тумана. День вступал в свои права. Наш вагон пришел в движение — одни пассажиры сходили, другие занимали освободившиеся места. Шум стоял невообразимый. Один я продолжал сидеть неподвижно, весь во власти воображения.
Из-за задержки в пути поезд немного опоздал, и было уже довольно поздно, когда я добрался до дома Раджлакшми. Перед его дверью сидел пожилой брахман с трубкой в руках.
— Вам кого? — строго спросил он меня.
Я растерялся и не ответил. Он повторил свой вопрос еще более суровым голосом:
— Кого вы ищете?
Я помялся немного и спросил:
— Скажите, Ротон дома?
— Нет, он ушел на базар.
Оглядев мое серое, запыленное лицо и одежду, брахман, вероятно, решил, что я издалека, и проговорил более приветливо:
— Садитесь, подождите его. Он скоро вернется. Вам нужен именно он?
— А Бонку-бабу дома?
— Дома.— Брахман послал за Бонку слугу. Бонку чрезвычайно удивился, увидев меня.
— Мы думали, вы уже уехали в Бирму,— сказал он мне.
Я не посмел спросить его, кого он имел в виду под словом «мы».
— Ваши вещи, наверное, в коляске,— предположил он.— Надо внести их в дом.
— Нет, я ничего не взял с собой,— ответил я.
— Не взяли? — удивился он.— Значит, вы собираетесь вернуться обратно ночным поездом?
— Да... Если успею. Бонку пожал плечами.
— Зачем же было приезжать на несколько часов?! Слуга принес мне чистое дхоти, полотенце, воду и все
прочие принадлежности для умывания и тут же вышел. Некоторое время я оставался один. Затем меня позвали обедать. Войдя в столовую, я увидел, что места для меня и Бонку отведены рядом. Открылась дверь, и в комнату вошла Раджлакшми. В первое мгновение я не узнал ее. А когда, вглядевшись, понял, кто стоял передо мной, у меня потемнело в глазах. Теперь я хотел одного — ничем не выдать своих чувств, сохранить внешнюю пристойность и как можно скорее выбраться из этого дома.
— Ты благополучно доехал? — спросила меня Раджлакшми.
Я поразился: неужели ей больше не о чем было спросить меня? Я помолчал немного, собираясь с духом, и ответил:
— Да, благополучно.
Теперь я мог присмотреться к ней. Она не только одела самое простое, без всякой каймы сари и сняла все украшения, но и рассталась со своими чудными волосами, роскошной волной закрывавшими ей спину. Конец сари строго закрывал ей голову и лоб до самых бровей, только у шеи с двух сторон выбились непокорные короткие локоны. Она так исхудала и осунулась от всяких постов и воздержаний, что за месяц, казалось, постарела лет на десять.
Рис, которым меня потчевали, комками останавливался у меня в горле. Я с трудом глотал его и желал только одного-—поскорее исчезнуть из жизни этой женщины. А пока мне хотелось хотя бы избежать разговора о том, что я плохо ем. Наконец я кончил с едой.
— Бонку говорит, ты хочешь уехать сегодня же? — спросила Раджлакшми.
— Да,— подтвердил я.
— Но ведь твой пароход уходит только в воскресенье! Я с удивлением посмотрел на нее, не понимая смысла
ее реплики. Она было смутилась, но тут же взяла себя в руки и спокойно договорила:
— У тебя еще три дня...
— Да,— подтвердил я,— но у меня дела в Калькутте.
Она опять хотела что-то сказать, может быть спросить, не устал ли я с дороги, здоров ли, но промолчала. Молчание длилось довольно долго. Наконец она сказала:
— Приехал мой гуру.
Я догадался — это тот самый человек, которого я видел возле дома. К нему-то и возила меня Раджлакшми прошлый раз так неудачно. Мы встретились с ним уже позже — мой поезд отходил после двенадцати, так что времени для беседы у нас оставалось достаточно. Гуру оказался приятным человеком, очень верующим, но довольно широких взглядов. Он знал о нас с Раджлакшми все, она ничего не скрывала от него. Мы о многом поговорили. Он дал мне немало советов, но в иносказательной форме, в виде аллегорий, и, надо отдать ему должное, весьма деликатно. Многое из того, что он говорил мне тогда, я забыл,— возможно, недостаточно внимательно слушал его. Помню только, как он сказал, что предвидел теперешний душевный перелом Раджлакшми и потому всегда был к ней снисходительным,
— Кроме того,— заметил он,— тот, кто совершает ошибки, особенно нуждается в хорошем наставнике.
Он очень хвалил свою ученицу, проявившую поразительную набожность и благочестие.
— Я не видел еще, чтобы люди с такой стойкостью отрекались от земных благ,— заметил он.
Я вздохнул и промолчал, ибо лучше, чем кто бы то ни было, знал это.
Подошло время моего отъезда. К дому подъехала коляска. Я простился с гуру и сел в экипаж. Раджлакшми
вышла на улицу, подошла к коляске и несколько раз приняла прах от моих ног, возложив его себе на голову. Хорошо, что в темноте она ке могла разглядеть моего лица,— слишком ясно читались бы на нем мои чувства. Так мы и расстались, не сказав друг другу ни слова, но, когда лошади тронулись, я почувствовал, что слезы навернулись мне на глаза. «Будь счастлива, Лакшми, я не сержусь на тебя,— мысленно сказал я ей на прощание.— Пусть ничто не тревожит тебя, пусть осуществится твоя высокая цель. Не важно, что бедняга, решивший когда-то направить челн своей жизни рядом с твоим, не достигнет берега».
Коляска катилась все быстрее, стучали колеса, а в памяти у меня одно за другим всплывали воспоминания. И опять, как при отъезде из Гонгамати, я подумал о том, что закончилась одна из жизненных драм. Кскец ее сентиментален и поучителен. Появись она в печати, она непременно будет волновать души людей, всегда найдутся читатели, с благоговейным восхищением преклоняющие головы перед ее героиней. А обо мне вряд ли кто вспомнит—я сошел со сцены. Погрязший в смрадном болоте греха, без малейшей надежды на исправление, я направился к Обхойе. «Что ж,— сказал я про себя Раджлакшми,— пусть твоя добродетельная жизнь становится все более примерной, пусть светоч веры все ярче горит в тебе. Отныне я больше никогда не потревожу тебя». Я получил письмо от Обхойи. Верная в любви, добрая, милосердная женщина, непокорная бунтовщица, она настойчиво звала меня к себе. Я вспомнил, как она со слезами на глазах провожала меня, стоя у порога своего маленького дома. Мне вспомнилась вся ее история, прошлые события и теперешняя жизнь. И тут только наконец я понял всю чистоту ее души, свободу и широту ума, смелость мысли и самостоятельность суждений. И перед этим величием человеческого духа вдруг померкли все мои горестные переживания...
Неожиданно коляска остановилась. Я вздрогнул и огляделся,— мы приехали на станцию. Когда я вышел из коляски, какой-то человек торопливо спустился с козел, подошел ко мне и склонился к моим ногам.
— Ротон, это ты? — удивился я.
— Бабу,— ответил тот,—если за границей вы не найдете подходящего слуги, известите меня. Пока я жив, вы без помощи не останетесь.
Свет фонаря упал на его лицо.
— Ты плачешь?
Ротон молча вытер глаза, еще раз поклонился мне и быстро зашагал прочь. Вскоре он скрылся в темноте. Удивительный человек Ротон!
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА I
До сих пор жизнь моя была подобна движению спутника. Я не мог ни приблизиться к планете, вокруг которой вращался, ни отдалиться от нее. Я ни от кого не зависел и в то же время не был свободен. Эта мысль преследовала меня, когда я возвращался на поезде из Бенареса.
«Почему мне выпала такая доля? — думал я.— Неужели у меня так никогда и не будет ничего, что я мог бы назвать своим? Неужели так и пройдет вся моя жизнь?» Мне вспомнилось детство, годы, проведенные по чужой воле в чужом доме, отрочество и юность, когда душа моя была словно ввергнута в ад. Мое прежнее «я* покинуло меня и не откликается на зов, сколько бы я ни звал его, а если порой до меня и донесется его слабый голос, я боюсь себе поверить.
Я понял, что Раджлакшми умерла для меня. Стоя на берегу реки, я мысленно провожал взглядом этот исчезающий образ. У меня не осталось ни малейшей возможности надеяться, мечтать и обманывать себя. Все было кончено.
А ведь кажется, все это произошло так недавно. Охотясь с раджей, я вдруг услышал пение Пьяри; тогда-то в мою жизнь внезапно вошло нечто удивительное и захватило меня целиком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77