Целый месяц потом я метался в жару, так что врач и Раджлакшми ни на минуту не отходили от моей постели.
Когда лихорадка наконец отпустила меня, доктор заявил Раджлакшми, что для окончательного выздоровления мне необходимо поменять климат, и посоветовал уехать из Патны, хотя этот город и славится как здоровая местность.
Снова начались сборы в дорогу, на этот раз весьма основательные. Как-то, застав Ротона одного, я поинтересовался:
— Ротон, куда мы отправляемся? Как выяснилось, предстоящая поездка была очень не по душе Ротону. С опаской поглядывая на открытую дверь, он шепотом, помогая себе жестами и мимикой, сообщил мне действительно неутешительные сведения: мы едем в район Бирбхум, в деревню Гонгамати. Он ездил туда один раз вместе с поверенным Кишонлалом для оформления купчей на имя Раджлакшми. Сама же она там не бывала и мест тех не знает. Попади она туда и пожелай вдруг сбежать назад, так даже дороги не найдет выбраться. Во всей деревне нет ни одного порядочного семейства, все жители принадлежат к самым низким кастам, до которых не только дотрагиваться грешно, но и на работах использовать нельзя.
Я отчасти понимал, почему Раджлакшми хотела попасть в подобное общество.
— А где расположена эта Гонгамати? — спросил я его. По его словам, селение находилось неподалеку от железнодорожной станции Шатхия. От нее нужно ехать миль двадцать пять на волах, причем дорога была тяжелая и опасная, шла мимо заброшенных полей, где нет ни деревьев, ни водоемов. Земля там тоже плохая, каменистая— краснозем, а местами совсем черная, словно обгорелая. Выложив эти сведения, Ротон пристально посмотрел на меня, словно проверяя произведенное впечатление, а потом заключил:
— Сами видите, бабу, какая радость жить там. Ну скажите на милость, зачем нам бросать Патну, это золотое место, и ехать невесть куда?
Я тяжело вздохнул. Как мне было объяснить ему, почему его хозяйка хотела увезти меня из «золотого места» в пустыню, к людям самых низких каст?!
— Возможно, нам приходится ехать туда из-за моей болезни,— предположил я.— Доктора говорят, я здесь вряд ли поправлюсь.
— Да разве вы один болеете, бабу? — возразил Ротон.— Кто же едет на поправку в эту Гонгамати?
«Не знаю, куда едут другие,— подумал я,— и едут ли они вообще. Может быть, их хворости несложные и излечиваются в обычной обстановке, а у нас с Раджлакшми заболевание серьезное и необычное. Тут, пожалуй, требуется именно Гонгамати».
— А какие расходы предстоят,— продолжал Ротон.— Ведь там у ма ничего нет, даже жилья. Одному сборщику налогов послали две тысячи рупий, чтобы подготовил нам глинобитный дом. Нет, бабу, что ни говорите, а затея эта нехорошая. Да и о слугах тоже не подумали, каково им придется. Словно мы и не люди!
Его огорчение и раздражение забавляли меня.
— Но ты же можешь не ехать,— заметил я.— Силой никто тебя туда не отправит.
Он грустно глянул на меня и тяжело вздохнул:
— Ма заставит. Ока знает особое заклинание. Прикажет нам отправиться к Яме, и то никто не ослушается...
Расстроенный, он вышел.
Слова Ротона произвели на меня впечатление, хотя я и понимал, что он преувеличивает. «Значит, не только со мной происходят необъяснимые вещи»,— подумал я. Конечно, меня смешила его уверенность в том, что Раджлакшми знает чудодейственные заклинания,— я в них не верил. Однако признание, что никто в этом доме никогда не осмелится пренебречь ее приказаниями, вплоть до того, что послушно отправится в потусторонний мир, заставило меня задуматься. Я сам что только не делал, чтобы расстаться с ней и забыть ее! Ссорился и уезжал прочь, становился саньяси, даже отправлялся за море на далекую чужбину, лишь бы только никогда больше не встречаться с ней вновь. Все мои усилия оказывались тщетными! И вот когда я наконец уступил своей слабости и капитулировал, Ротон заявляет, что все дело в заклинании!
Правда, устрой я ему настоящий допрос, оказалось бы, что он и сам по-настоящему не верил в свои слова.
Неожиданно я заметил Раджлакшми, которая шла с озабоченным видом, держа в руках большую каменную чашу.
— Послушай! — крикнул я ей.— Говорят, ты знаешь заклинания. Правда это?
Она остановилась и нахмурилась:
— Что знаю?
— Заклинания.
Она плутовато улыбнулась.
— Конечно, знаю,— весело ответила она и пошла было дальше, но вдруг остановилась и внимательно посмотрела на меня.
— Это на тебе вчерашняя рубашка? Я оглядел себя.
— Да, вчерашняя. Но она еще хорошая, совсем белая...
— Меня интересует не ее цвет, а чистая ли она. Она ведь уже вся пропотела.— Она снова улыбнулась и заметила:— Ты всегда обращаешь внимание только на внешнюю сторону. Когда же наконец научишься смотреть и на изнанку?
Она негромко позвала Ротона, но тот не отозвался— не в обычае слуг этого дома было сразу реагировать на зов хозяйки, если в ее голосе не слышалось должной строгости. Все тогда предпочитали минут пять повременить.
Раджлакшми поставила чашу на пол и сама отправилась за свежей рубашкой.
— Передай своему министру Ротону,— сказала она мне,— пока он еще не научился колдовать, пусть как следует исполняет свои обязанности.— И, взяв свою чашу, она ушла.
Поменяв рубашку, я убедился, что с изнанки она действительно загрязнилась. Этого и следовало ожидать, а так как в тот момент я настроился на философский лад, несоответствие между внешней и внутренней стороной одной и той же вещи дало новый толчок моим мыслям.
Я как-то особенно ясно осознал, что аналогичное единение противоположных начал было и в Раджлакшми. Меня всегда раздражало в ней ее маниакальное стремление к чистоте. Часто оно казалось мне неразумным и тягостным, настоящим насилием над личностью, и, хотя я постепенно примирился с ее причудами, иногда это пристрастие было мне неприятно. Но теперь я все увидел в новом свете, понял, что у этой удивительной женщины тоже имелись как бы две стороны: одна — видимая, а другая —скрытая. Они сосуществовали, однако каждая влекла ее к разной жизни и толкала на различные поступки.
Когда-то меня занимало, в каких грязных водоемах бурных страстей Пьяри, в пору ее пылкой юности, мог вырасти этот прекрасный лотос — цветок удивительного незапятнанного 43/вства, которое еще в детстве овладело Раджлакшми. Теперь я понял: цветок этот растила и лелеяла не Пьяри, а Раджлакшми. Обе они, как и их имена, символизировали и олицетворяли две разные стороны женской натуры, я же не понимал этого и потому поражался, как могла одна из них так долго жить в другой. Но таков человек. Поэтому-то он и человек.
Я никогда не интересовался историей Пьяри, как не знал и всей жизни Раджлакшми, но я видел — они ничем не походили друг на друга. У них не было ничего общего ни в поведении, ни в характерах — они были антиподами друг другу. Потому-то бури и штормы, бушевавшие в жизни одной, не могли возмутить спокойных вод другой, где в укромных заводях рос и расцветал прекрасный лотос чистой любви. Потому-то и не опал ни один из его лепестков.
Уже сгустилась вечерняя тьма, а я все сидел не шевелясь, поглощенный своими мыслями. Я думал о том, что человек — это не только его внешний облик, его тело, остающееся неизменным, но и его внутренняя сущность. Пьяри теперь нет, она умерла, хотя и запятнала грязью тело, в котором жила. Так смею ли я теперь думать только об этой грязи и не замечать безупречной чистоты Раджлакшми, прошедшей через горнило жесточайших страданий? Разве имею я право выносить человеку приговор только на основании тех ошибок и проступков, которые совершил обитающий в нем злой дух, и не видеть, что в нем победило божество, молча и терпеливо сносившее все страдания и унижения? Справедливо ли это? Нет, нет,— говорили мне ум и сердце,— так судить нельзя. Это неправильно. Не так давно я сам, усталый и измученный, покорившись своей слабости, решил отдаться на милость Раджлакшми, принести себя ей в дар, как я тогда считал. Но моя душа не принимала этого самоотречения — было в нем что-то недостойное. Теперь я понял, что меня смущало: по существу, это был не дар, а притворство, самый настоящий обман. Я чувствовал его и бессознательно тяготился им. Теперь все стало на свои места, и я успокоился. «Пусть Пьяри, которую ты никогда не знал, больше тебя не беспокоит,— сказал я себе.— Забудь о ней и всем своим существом прими Раджлакшми. Она уже когда-то принадлежала тебе. Вверь свою судьбу тому, в чьих руках находится мироздание, и ни о чем не тревожься».
Слуга, недавно поступивший в дом, принес мне огня, но я отослал его обратно и остался сидеть в темноте, продолжая думать о Раджлакшми. Теперь мне только и оставалось, что размышлять,— бремя деяний я возложил на того, кто ниспосылает их нам. Мрак и тишина окружали меня. Я устроился поудобней и незаметно задремал.
На следующий день все в доме продолжали заниматься сборами. То же происходило и на третий день. После полудня очередь дошла до какого-то бездонного сундука. В него без конца укладывали самую разнообразную посуду, плошки, чаши и кувшины, подсвечники...
Я находился в той же комнате и наблюдал всю процедуру. Улучив подходящий момент, я знаком подозвал к себе Раджлакшми и поинтересовался:
— Что все это значит? Разве ты не собираешься возвращаться назад?
— Куда мне возвращаться? — в свою очередь спросила она.
Я вспомнил, что этот дом она уже подарила Бонку.
— А если тебе там не понравится? Она усмехнулась:
— Обо мне не беспокойся. А вот если тебе самому придется там не по душе, то ты в любой момент сможешь уехать. Удерживать тебя я не стану.
Я понял намек и замолчал. Я уже давно замечал, что она очень болезненно реагировала на подобные вопросы,— до сих пор не могла поверить в то, что я искренне любил ее и хотел быть с нею. Малейшего повода оказывалось достаточно, чтобы это недоверие вспыхнуло ярким огнем и превратилось в бушующее пламя. Долго потом не утихало оно в наших сердцах. Ни я, ни она не знали, как преодолеть эту невыносимую подозрительность. Последней нашей надеждой стала Гонгамати, однако трудно было предугадать, распутает ли она клубок наших отношений. А тот невидимый, кому все ведомо заранее, безмолвствовал.
Сборы в дорогу заняли еще четыре дня, а затем пришлось ждать времени, благоприятствовавшего отъезду. Наконец однажды утром мы все же отправились в путь. Всю дорогу я пребывал в самом мрачном настроении. Но больше всех, видимо, страдал Ротон. Он молча, туча тучей, сидел в углу вагона, ничем не желая помогать остальным. Однако его тревожили совсем иные мысли, нежели меня. Меня не интересовало ни само место, куда мы ехали,— хорошее оно или плохое, ни тамошний климат— не малярийный ли он. Беспокоили меня проблемы другого рода. Я думал о том, что привык к прежней жизни, хотя она не была спокойной,— я совершал немало ошибок, допускал досадные промахи, страдал. Однако я приспособился к ней и даже полюбил ее, никого ни в чем не винил и никому ничем не был обязан. А теперь меня ждали перемены, пелена неизвестности окутывала будущее. Все это выводило меня из равновесия. Новая жизнь должна была вот-вот начаться, а я был не подготовлен к ней, ничего о ней не знал и поэтому заранее испытывал против нее предубеждение. Чем быстрее поезд приближался к цели нашего путешествия, тем сильнее росло мое раздражение. Что только не приходило мне в голову! Мне представлялось, как в скором будущем я окажусь среди неприятных людей и не смогу ни ужиться с ними, ни расстаться. Я весь холодел, воображая последствия такого положения. Я глядел на Раджлакшми, сидевшую возле окна, и мне вдруг начинало казаться, что я никогда не любил ее, ту, которую мне теперь предстояло любить. Вряд ли кто-нибудь еще, кроме меня, попадал в подобный переплет. А ведь не далее как накануне я окончательно вверил себя ей, решив, что принимаю ее всю, со всеми ее недостатками и достоинствами. Я сделал это с единственной целью — избавиться от мук сомнений и нерешительности, и вот прошел только один день, как душу мою снова охватило смятение. Как далеки, оказывается, наши решения от наших поступков!
ГЛАВА III
Время близилось к вечеру, когда мы подъехали к станции Шатхия. Управляющий Раджлакшми, Каширам, занятый подготовкой нашего жилища, не смог лично встретить нас, а поручил это двум своим посыльным. Они же передали нам его письмо, из которого явствовало, что «все местные», то есть сам управляющий и жители деревни, милостью богов живы и здоровы и что, исполняя приказание госпожи, он посылает на станцию четыре повозки — две крытые и две простые. Крытая повозка с сеном и сиденьем из пальмовых листьев предназначалась для госпожи; другая, тоже с сеном, но уже без сиденья,— для слуг и сопровождающих лиц. Простые повозки определялись под багаж. В случае, если четырех повозок не хватит, управляющий советовал послать его людей на рынок, чтобы нанять телегу. Он рекомендовал трогаться в путь засветло, уверяя, что дорога вполне безопасная и не помешает нам неплохо выспаться.
Раджлакшми прочла записку, усмехнулась и, так и не поинтересовавшись дорогой, спросила одного из посланцев:
— Послушай, отец, есть ли тут какой-нибудь пруд? Мне нужно совершить омовение.
— Конечно, есть, госпожа,—почтительно ответил тот.— Во-он там...
— Очень хорошо,— обрадовалась Раджлакшми.— Проводи нас.
Захватив с собой Ротона, она отправилась к водоему. Я не стал удерживать ее или предостерегать насчет местной воды, зная, что это совершенно бесполезно. К тому же я надеялся, что после омовения она, возможно, немного поест, а иначе продолжала бы свой пост.
Она вернулась минут через пятнадцать. Повозки уже готовились в путь —на одни стелили постели, на других заканчивали погрузку багажа.
— Ты будешь есть? — спросила она меня.— Мы все захватили с собой.
Я охотно согласился.
Ока положила циновку у подножья дерева и принялась накладывать мне на банановый лист еду. Я равнодушно смотрел на ее ловкие движения, как вдруг возле нас появился человек и приятным голосом произнес:
— Нараян!
Раджлакшми тыльной стороной руки натянула край сари на мокрые волосы, пучком закрученные на макушке, и подняла глаза на незнакомца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77