— Разве ты поверил бы? Рохини повернулся ко мне.
— Послушайте, Шриканто-бабу! Вы только послушайте ее! — задыхаясь, проговорил он.— Ради нее я бросил дом... стал изгнанником... А она что говорит! О!..
— Можешь больше не беспокоиться обо мне,— вскипела Обхойя.— Возвращайся назад хоть сейчас. Зачем страдать из-за меня? Кто я тебе? Чем попрекать...
— Послушайте, Шриканто-бабу, нет, вы только послушайте ее! — чуть не закричал Рохини.— Ну хорошо же. Если ты еще хоть раз отправишься на кухню, чтобы приготовить мне поесть, то я... Я лучше в гостинице...
Спазма сдавила ему горло. Закрыв глаза краем кочи, он бросился вон из комнаты. Обхойя побледнела и опустила голову, возможно, чтобы скрыть слезы обиды. Я был поражен увиденным, понимая, что это не первая их ссора и что причина таких раздоров заключалась, конечно, не в том, что Обхойя опоздала с ужином. Может быть, вся эта история с пропавшим мужем...
Я поднялся, постоял некоторое время в смущении, не решаясь нарушить молчание, но наконец собрался с духом и сказал:
— Мне далеко возвращаться домой, поэтому я пойду. Обхойя подняла голову:
— Когда же вы опять придете к нам?
— Я живу очень далеко...— замялся я.
— Тогда подождите минутку,— попросила она и вышла из комнаты.
Она вернулась минут через пять и протянула мне листок бумаги.
— Возьмите. Здесь я написала все о том, зачем я сюда приехала. Больше мне добавить нечего. Прочтите и поступайте как знаете.
Она взяла в руки край сари, поднесла его к груди и почтительно поклонилась мне. Спросила:
— Где вы живете?
Я назвал ей свой адрес и медленно вышел из дому, сжимая в руке листок бумаги. Стул на веранде был пуст. Рохини исчез.
Не в силах больше сдерживать любопытства, я зашел в небольшую чайную неподалеку от дома Обхойи, спросил чаю и при свете лампы развернул записку. Она была написана твердым, похожим на мужской почерком. В самом верху стояло имя мужа Обхойи и его прежний адрес, а дальше следовало: «Я знаю, о чем вы подумали сегодня, но продолжаю рассчитывать на вашу помощь, если с нами что-нибудь случится. Поэтому и спросила ваш адрес».
Я несколько раз прочел записку, но так ничего и не понял. Обхойя была умной женщиной и, безусловно, догадалась о том, что ее ссора с Рохини на многое открыла мне глаза, однако никаких объяснений по этому поводу не давала — ничем, даже отдаленным намеком, не подтверждала возникших у меня подозрений, но и не опровергала их. Я недоумевал, не понимая, в чем же тут дело. Имя и фамилию ее мужа я знал еще раньше, был осведомлен и относительно ее надежды на меня, случись с ними какая-нибудь беда,— не раз имел возможность убедиться на собственном опыте в ее доверии ко мне. Я не заметил, чтобы она очень хотела отыскать своего пропавшего мужа, поэтому непонятно было, какая опасность могла угрожать им с Рохини. Из моего визита к ним я понял только, что Рохини удалось устроиться на службу в какую-то контору, так что теперь они по крайней мере избавились от тревоги за завтрашний день и могли даже позволить себе такую роскошь, как лучи. Что же скрывается за этой загадочной запиской и зачем Обхойе понадобился мой адрес? Ответить на это могла только сама Обхойя.
Всю дорогу домой я думал об отношениях этих двух людей, но так и не пришел ни к какому определенному заключению. Одно мне стало ясно: я не имел права проявлять любопытство по поводу ее мужа, каким бы человеком он ни был и где бы ни находился, и не должен наводить о нем справки без ее на то согласия.
На следующий день я снова отправился на поиски работы, хотя меня все время преследовали мысли об Обхойе. Однако все мои старания по-прежнему оказались тщетными. Дни бежали за днями, и благообразное лицо фаталиста господина Да начало омрачаться, а мои порции риса и овощей уменьшаться и подаваться все реже — прошел уже целый месяц, как я у него поселился, а никаких перемен в моем положении пока не предвиделось. С каждым днем я становился все угрюмее и раздражительнее. К сожалению, я тогда не знал, что ее величество служба благосклонна только к тем, кто действительно в ней очень нуждается. Эту истину я уяснил, когда неожиданно встретил Рохини на базаре,— он делал там покупки. Держась на расстоянии, я принялся наблюдать за ним. Меня удивило, как придирчиво, со знанием дела он выбирал и покупал только все лучшее. Это при том-то, что его внешний вид производил весьма жалкое впечатление: одежда была крайне истрепана, а голову ничто не защищало от жгучих лучей беспощадного солнца. И вдруг меня осенило. Я понял, почему он нашел себе место в этом людском водовороте, а я — нет. Объяснение этому феномену заключалось в его пылких и глубоких чувствах. Именно любовь вызвала у него страстное желание покупать для любимой женщины все самое лучшее, и она же заставила его отыскать себе работу, чтобы иметь возможность удовлетворить это желание.
Как гордо, с каким достоинством этот худой, оборванный человек шествовал по базару! Его, по-видимому, совсем не заботила собственная внешность, бедность одежды ничего не значила для него — он жил лишь тем, что наполняло его сердце. А я? Я страдал из-за каждого пятнышка на своем платье и буквально сгорал со стыда, если какой-нибудь прохожий окидывал меня бесцеремонным взглядом.
Рохини собрался уходить. Я не окликнул его, и через минуту он уже затерялся в толпе. У меня вдруг почему-то затуманились глаза. Я вытер их краем чадора и медленно пошел по улице домой, думая о великой силе любви— самого мудрого наставника в нашем мире. Нет на свете таких препятствий, которых она не смогла бы преодолеть.
Однако слепой предрассудок, пришедший к нам из глубины веков, нашептывал мне: это нехорошо, нехорошо! Это грех! Он не доведет их до добра.
Дома меня ожидал большой конверт. Я вскрыл его и увидел извещение о том, что меня берут на работу. Крупная лесопромышленная фирма облагодетельствовала одного бедняка, отказав многим другим. Награди их всевышний!
Я не обладал достаточным опытом в той деятельности, которая именуется службой, и поэтому опасался, удастся ли мне с ней справиться. Тут мне в определенной степени повезло: мой начальник-англичанин неплохо владел бенгальским языком и это значительно облегчало мое положение. Оказалось, он недавно приехал в Рангун, а до этого служил в Калькутте.
Недели через две после начала моей трудовой деятельности он вызвал меня к себе и сказал:
— Господин Шриканто, с завтрашнего дня ты будешь работать за другим столом. Жалованья станешь получать в два с половиной раза больше.
Поблагодарив сахиба за его доброту, я оставил свой старый, покосившийся стол и перебрался за новый, крытый зеленым сукном. Что ж! Очевидно, господин Да был прав, когда утверждал, что все в этом мире находится в руках судьбы.
Вечером я поспешил к Обхойе поделиться с ней радостной новостью. Когда я вошел в дом, Рохини обедал. Видимо, он только что вернулся из конторы. На этот раз его трапеза не ограничивалась стаканом воды. Яства, стоявшие перед ним на подносе, могли соблазнить кого угодно, а так как я тоже был изрядно голоден, то не преминул воспользоваться приглашением Обхойи и подсел к нему.
Поев, Рохини встал и протянул руку за пиджаком.
— Сколько раз я просила тебя, брат Рохини: не работай так много,— грустно упрекнула его Обхойя.— Почему ты меня не слушаешь? Ну зачем нам столько денег! Ведь мы и так живем хорошо.
Глаза Рохини засветились нежностью. Он улыбнулся.
— Будет! Будет тебе! Оставим этот разговор. Ведь пока я даже не могу позволить себе нанять повара, и тебе дважды в день приходится жариться у плиты. Смотри, совсем высохла.
Он бросил себе в рот бетель и быстро вышел. Обхойя печально улыбнулась:
— Видите, Шриканто-бабу? Он даже не отдохнул после работы. Все спешит. До девяти часов дает уроки. Сколько я ни отговаривала его, не слушает... Ну скажите, зачем для двоих держать повара? Всегда у него крайности.
Она опустила глаза.
Я улыбнулся. Что я мог сказать ей? Да и кто решился бы тут выразить свое мнение!
Обхойя вышла из комнаты и вскоре вернулась, держа в руке письмо. Она получила его несколько дней тому назад от Бирманской железнодорожной компании. Стар-
ший сахиб с сожалением сообщал ей, что два года назад ее мужа за какую-то провинность уволили с работы, а где он находится теперь, им неизвестно.
Мы помолчали. Потом Обхойя спросила:
— Что вы теперь посоветуете мне делать?
— Право, не знаю,— сказал я в раздумье.
— Нет, так нельзя! — вдруг резко проговорила Обхойя.—Вы должны дать мне совет. Я так ждала вас с тех пор, как получила это письмо.
«Прекрасно! — подумал я.— Теперь я еще и советы должен тебе давать. А спрашивала ты их, когда решила бросить свой дом и ехать сюда?» Вслух же предложил:
— Может быть, вам лучше вернуться домой?
— Нет, это невозможно,— возразила Обхойя.—То есть я, конечно, поеду, если вы скажете, но ведь у меня там никого нет.
— А что думает по этому поводу Рохини? — поинтересовался я.
— Он не хочет возвращаться. Если и поедет, то не раньше чем лет через десять.
Мы снова замолчали, и на этот раз надолго.
— Как вы думаете,— решился я спросить ее,— он всегда будет заботиться о вас?
— Разве узнаешь чужие мысли? Наверное, он и сам не смог бы ответить на этот вопрос.
И, помолчав, она добавила:
— Вы его не упрекайте. Я одна во всем виновата. В это время с улицы донесся крик извозчика:
— Бабу, вы скоро?
Это был лучший способ уйти от неприятного разговора, тем более что мне не верилось, будто положение Обхойи действительно безвыходное. Правда, я за свою жизнь столько всего насмотрелся, бывал свидетелем таких невероятных ситуаций, в которых оказывались женщины, что твердо усвоил: со стороны ни о чем верно судить нельзя.
Снова послышался крик извозчика. Я поднялся.
— Я скоро снова навещу вас,—сказал я ей и вышел из комнаты.
Обхойя не ответила и не подняла опущенной головы. Она стояла неподвижно, словно изваяние.
Я сел в коляску, но не проехал и нескольких метров, как вспомнил, что забыл свою трость. Пришлось вернуться. Я снова поднялся на веранду, подошел к двери, ведущей в дом, и увидел Обхойю — она лежала ничком на полу, словно пронзенная стрелой умирающая лань.
Потрясенный увиденным, я невольно замер на пороге. Чем я мог ее успокоить и утешить! Постояв молча, я
повернулся и тихонько ушел. А Обхойя продолжала лежать, не подозревая о том, что кто-то оказался невольным свидетелем ее безысходного горя.
ГЛАВА VIII
Я не забыл просьбы Раджлакшми известить о себе по приезде в Бирму и все собирался исполнить данное ей слово, да так и не собрался. Во-первых, потому, что сочинение писем всегда было для меня тяжким трудом, а во-вторых, я просто не знал, о чем ей сообщать. Однако отчаяние Обхойи так взволновало меня, что я почувствовал настоятельную необходимость рассказать кому-нибудь о ней и хоть таким образом облегчить себе душу. Вернувшись домой, я тут же взял карандаш и бумагу и принялся писать Пьяри. Кому еще мог я поведать свои чувства и заботы? Часа через два мой литературный опус был закончен, и, хотя пробило уже полночь, я решил тут же, пока еще свежи впечатления, опустить письмо в почтовый ящик, опасаясь, как бы при дневном свете я не изменил своего намерения, постеснявшись излишней чувствительности .
Я в какой-то степени сомневался, следует ли мне рассказывать одной женщине о страданиях другой, но меня снедало любопытство узнать, что в такой драматической ситуации могла посоветовать Раджлакшми, сумевшая когда-то помочь певице Пьяри побороть отчаяние. Одно удивительно: как тогда мне не пришло в голову попытаться посмотреть на всю эту историю с другой стороны. Не раз думал я и о пропавшем муже Обхойи, о том, как найти его, не подозревая того, что найдись он — и проблемы Обхойи не только не разрешатся, но станут еще более запутанными. Кто бы мог предположить, что судьба именно меня заставит распутывать весь этот клубок.
Дней пять спустя в конторе ко мне подошел служащий-бирманец и положил на стол папку, на которой синим карандашом была начертана резолюция начальника,— мне поручалось разобраться в препровождаемом деле. Я прочитал бумаги и задумался.
Передо мной лежала докладная записка управляющего отделением нашей конторы в Проме, в которой он сообщал, что заподозрил одного из своих служащих в краже леса. Тут же прилагались и пространные, на пяти страницах, объяснения обвиняемого. Им оказался... муж Обхойи. Теперь я догадался, за что его уволили с Бирманской железной дороги.
Вскоре снова вошел клерк и доложил, что ко мне
явился посетитель. Меня это известие не удивило — я понимал, что такой человек не замедлит прибыть к нам, чтобы лично проследить за ходом своего дела, и потому был уже готов к встрече.
Внешне вошедший производил самое отталкивающее впечатление. Он был в шляпе и костюме, донельзя поношенных и невероятно грязных, жесткая щетина усов и бороды почти целиком закрывала его темнокожее лицо с толстой, чуть ли не в полтора дюйма, нижней губой, кроваво-красной от сока бетеля, который, очевидно, он постоянно жевал, так что его собеседнику приходилось опасаться, как бы его не забрызгали окрашенной слюной.
Я, конечно, понимал, что внешность мужа не так важна для жены, которая должна почитать его, как бога, в земной и в загробной жизни, но все-таки мне трудно было даже представить себе это отвратительное страшилище рядом с Обхойей. Та, несмотря ни на что, всегда казалась мне привлекательной и порядочной женщиной, а это чудовище было похоже на дикаря из глухих бирманских джунглей.
Я знаком предложил ему сесть и спросил, соответствуют ли действительности выдвинутые против него обвинения. В ответ он разразился десятиминутной тирадой, утверждая, что абсолютно невиновен, и объясняя действия управляющего тем, что его присутствие якобы мешало тому присваивать доходы фирмы. Именно поэтому сахиб решил отделаться от него, честного служащего, и взять в контору на его место кого-нибудь из своих приспешников. Разумеется, я не поверил ни одному его слову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77