Он не слышал моих шагов. Выражение его лица свидетельствовало о том, что он совершенно забыл о своем ужине, мысли его витали где-то очень далеко. Впрочем, мне нетрудно было догадаться, где именно. Не сказав ему ни слова, я вернулся в комнаты. Отчаяние и безысходная тоска, смертельное горе, казалось, наполняли их. Какое значение могли тут иметь предписания морали, понятия добра и зла, благонравия и добропорядочности!
Постояв немного, я вышел на веранду и сел в углу на табурет. Спустя некоторое время появился Рохини, наверное, он вышел за лампой. При виде постороннего он вздрогнул.
— Кто здесь? — спросил он испуганно.
— Это я, Шриканто,— отозвался я.
— А... господин Шриканто,— облегченно проговорил он и торопливо направился ко мне. Потом вдруг повернулся, вошел в комнату, засветил лампу и пригласил меня войти. Некоторое время мы сидели молча. Первым заговорил я:
— Почему вы живете здесь, брат Рохини? Перебирайтесь лучше ко мне.
— Зачем?—-удивился он.
— Здесь вам тяжело.
Он помолчал, а потом безучастно обронил:
— Не важно.
Конечно, что значили теперь его переживания! Мое намерение отчитать его и наставить на путь истинный исчезло без следа. Не такой уж я был ярый приверженец шастр, чтобы позволить себе оскорбить и унизить это истинное и глубокое чувство. Благородное негодование, минуту назад кипевшее во мне, полностью испарилось, а мой благой порыв смиренно уступил место состраданию.
— Я бросил частные уроки,— сообщил он мне.— От них очень устаешь. Да и в конторе работы много. А так все в порядке.
Я промолчал. Всего несколько дней тому назад я слышал от него совсем иные речи.
— Очень раздражает стряпня,— признался он некоторое время спустя.— Приходишь с работы усталый, а тут еще с едой надо возиться. Понимаете, господин Шриканто?
Что мне было сказать ему? Известно, без огня, на одной воде паровоз не пойдет.
И все-таки он не хотел покидать своего жилища. Конечно, человеку свойственно надеяться, но я видел: он не питал никаких иллюзий. За свое пристанище он цеплялся лишь потому, что интуитивно понимал: только эта юдоль печали может вернуть к жизни такого отверженного, как он, человека, которому даже путь назад, на родину, был заказан.
Домой я вернулся почти ночью, и когда вошел в свою комнату, то в углу ее обнаружил постороннего—он спал, укутавшись с головой в простыню. Служанка сообщила мне, что это новый постоялец, из благородных, поэтому-то его и поместили у меня.
Позднее, когда я поужинал, он проснулся, и мы познакомились. Мой сосед оказался жителем района Читтагонга, а в Бирму приехал за своим младшим братом. Четыре года назад тот исчез, но теперь его следы отыскались.
— Я слышал,— сказал мне сосед,— будто раньше ка-марупки заманивали к себе чужестранцев, чтобы поживиться их деньгами. Не знаю, как уж они это делали, но, видно, теперешние бирманки ничем от них не отличаются.
Еще о многом рассказал он мне в ту ночь, а под конец нашей беседы попросил помочь вызволить брата. Разумеется, я обещал приложить все усилия для того, чтобы его похвальные намерения увенчались успехом.
Разузнав на следующее утро, где проживает бирманский тесть беглеца, мы отправились навестить его. В дом я вошел один, мой спутник предпочел до поры до времени никому на глаза не показываться и остался на улице. Я не застал пропавшего брата дома — он отправился совершить утреннюю прогулку на велосипеде, его тесть с тещей тоже отсутствовали, в доме оказались только молодая жена с сестрой и несколько служанок. Все они были заняты изготовлением сигар — это занятие являлось основным источником их доходов. Здесь нужно заметить, что бирманки очень трудолюбивы, в то время как бирманцы ленивы, поэтому все жизненные заботы, начиная от домашних дел и кончая торговлей и предпринимательством, ложатся в Бирме на женские плечи, а это, в свою очередь, требует от женщин и определенной образованности, что вовсе не обязательно для мужчин. Овладеют они грамотой — хорошо, нет — тоже не беда, во всяком случае, переживать и страдать им из-за этого не приходится. Тут никого не удивляют слоняющиеся без дела лодыри мужья, которые, наевшись риса, купленного на заработанные их женами деньги, начинают чваниться и изображать из себя господ. Такое поведение мужчин здесь даже считается до какой-то степени нормальным, и поэтому жены не находят нужным их урезонивать.
Молодая хозяйка, узнав, что я бенгалец и, возможно, друг ее мужа, приняла меня очень радушно. Минут через десять вернулся и ее супруг. Он был одет в английский костюм, его пальцы украшали кольца, а из кармана жилета свисала цепочка от часов. Весь его внешний вид свидетельствовал о полном благополучии, хоть и не заработанном собственным трудом. Стоило ему появиться, как его жена тотчас же прекратила работу и приняла у него шляпу и трость, свояченица подала ему сигару и спички, одна из служанок принялась готовить чай, а другая принесла ему тарелку с бетелем. Мне стало ясно, что в этом доме он был полновластным господином и повелителем. Теперь я уже забыл, как его звали: то ли Чару, то ли Тару, а потому предпочту именовать его просто «бабу».
Бабу поинтересовался, кто я, и, когда услышал, что я друг его брата, не поверил:
— Но ведь вы калькуттец, а брат никогда в Калькутте не был. Как вы познакомились?
Я коротко рассказал ему, как встретился с его братом, объяснил, зачем тот приехал в Бирму, и сообщил, что брат сгорает от желания увидеть его. На этом мы расстались.
На следующее утро бабу пришел в пансион господина Да. Братья долго беседовали о чем-то и с тех пор стали неразлучны. Они целые дни проводили вместе и постоянно шептались.
Однажды бабу пригласил меня с братом к себе на чашку чая, и мне представился случай ближе познакомиться с его женой. Она произвела на меня очень приятное впечатление приветливой и доброй женщины, которая вышла замуж по любви и, вероятно, за все время супружества никогда ничем не огорчила мужа.
Дня четыре спустя мой сосед, ухмыляясь, сообщил мне по секрету, что через день отплывает с братом на родину. Я встревожился.
— Ваш брат больше не вернется сюда? — спросил я у него.
— Ну конечно,— удивился тот моему вопросу.— Нам бы только сесть на пароход.
— А он предупредил жену?
— Зачем?! Ведь тогда она пристанет к нам, как пиявка. Нет, тут надо расстаться по-французски.— И он многозначительно подмигнул.
Мне стало не по себе.
— Но ведь это заставит страдать бедную женщину! Бенгалец так и покатился со смеху. С трудом успокоившись, он проговорил:
— Нет, вы только послушайте его! Бирманка будет страдать! Да ведь они рта не ополоснут после еды, никаких законов не соблюдают, даже каст у них нет! Жрут тухлую рыбу! Слышите: тухлую рыбу! Да тут сам дьявол сбежит от их вони. И эти-то твари будут страдать! Один уйдет — другого подберет. Им недолго... дикари...
— Но позвольте, позвольте,—перебил я его,— она ведь целых четыре года содержала вашего брата, он жил у нее в полное удовольствие. Неужели она не заслужила хотя бы благодарности?
Мой сосед нахмурился.
— Вы удивляете меня,— ответил он.— Ну попал мальчик на чужбину, ну увлекся по молодости лет — с кем это не случается. Неужели вы считаете, что он теперь должен из-за этого испортить себе всю жизнь? Не заводить настоящей семьи, не жить, как все порядочные люди? Эх, бабу! Да разве мало людей в его годы и в отелях бывают, даже кур едят... Но ведут ли они себя так в зрелом возрасте? Нет! Вот и рассудите, прав ли я.
Я промолчал, ибо создатель не наделил меня житейской мудростью, позволяющей понять подобные рассуждения. Время было отправляться на службу. Я помылся, поел и ушел.
Вечером, когда я вернулся домой, он снова подошел ко мне.
— Знаете, бабу,—доверительно сказал он мне,— я подумал над вашими словами и решил, что, пожалуй, вы правы: лучше ей все объявить заранее, а то, чего доброго, она в последнюю минуту может нам помешать. Такие на все способны, ни стыда у них, ни совести нет. Одним словом — скоты.
— Конечно, лучше предупредить,-—согласился я, хотя в душе не поверил в его искренность. Мне казалось, что они с братом замышляют недоброе. Так оно впоследствии и оказалось, но тогда я даже вообразить себе не мог, на какую подлость и жестокость способны эти люди.
Пароход в Читтагонг отправлялся в воскресенье. В этот день я не работал; делать мне было нечего, и я решил проводить бабу. Когда я приехал на пристань, корабль уже стоял у причала. Кругом царила суматоха, отъезжающие и провожающие суетились, что-то кричали друг другу. Оглядевшись, я увидел жену бабу. Она стояла в сторонке, держась за руку сестры. Глаза ее распухли и покраснели от слез. Сам бабу ни минуты не оставался ка месте, он то и дело бегал вместе с носильщиками к двуколке за своими чемоданами, постелью, какими-то узлами и свертками.
Наконец все вещи погрузили. Пассажиры, толпясь, устремились вверх по трапу на пароход, а провожающие сошли на берег. Стали поднимать якорь. Тут только, пристроив свой багаж и запомнив, где что лежит, бабу — он ехал вторым классом и имел право спуститься ненадолго на пристань — вернулся к жене попрощаться, с тем чтобы этой сценой закончить отвратительный и недостойный спектакль своей семейной жизни.
Я часто думал, почему он так поступил, зачем ему понадобилось унижать человека. Пускай мантры не освятили его союз с этой бирманкой, но ведь она была женщиной — чьей-то дочерью, сестрой, матерью! Под ее кровом он долгое время пользовался всеми правами мужа, ему она отдала всю нежность своего верного сердца, всю свою любовь. За что же он так безжалостно сделал ее посмешищем толпы? Прижимая одной рукой к глазам платок, он другой обнимал ее и что-то говорил плачущим голосом, а она стояла, закрыв лицо краем сари, и вся вздрагивала от рыданий.
Вокруг было много бенгальцев. Некоторые из них с трудом сдерживали смех, слушая его, а другие открыто хохотали, лишь слегка отвернувшись в сторону. Я не разобрал его первых слов, но, подойдя поближе, услышал, как, мешая бирманскую речь с бенгальским уличным жаргоном, он говорил приблизительно следующее: «О моя радость! Один я знаю, какой табак ты „получишь через месяц из Рангпура! О мой бриллиант! Ведь я оставлю тебя с носом! Оставлю с носом!»
Это говорилось на потеху публики. Его подруга не понимала бенгальского языка, но печальный голос мужа разрывал ее сердце. Прижавшись к нему, она вытирала ему глаза и всячески старалась успокоить. А он продолжал причитать:
— Ты дала мне на табак всего пятьсот рупий... все свои деньги... Но мне этого мало... Я мог бы продать твой дом и тогда вернулся бы на родину примерным сыном, который не упустил возможности поживиться как следует... Но я не сделал этого... не сделал...
Окружающие буквально задыхались от еле сдерживаемого смеха, а виновница всеобщего веселья, поглощенная горем, ничего не замечала. Несчастье, казалось, ослепило бедную женщину.
— Бабу! — послышался окрик матросов.— Поднимаем трап!
Вырвавшись из объятий жены, тот устремился к пароходу, но вдруг вернулся и, схватив ее за руку, на которой блестело старинное кольцо с рубином, снова заскулил:
— Отдай мне его, дорогая! Дай мне им воспользоваться! Ведь ему цена не меньше двухсот рупий! Почему же мне не захватить его!
Женщина торопливо сняла кольцо и надела его на палец возлюбленного. Тот всхлипнул и кинулся к трапу. Пароход медленно отошел от пристани, развернулся и направился в море. Женщина долго глядела ему вслед, потом тяжело опустилась на землю, закрыв рот краем сари. Провожающие, усмехаясь, проходили мимо нее, а некоторые не удерживались от замечаний: «Молодец парень!», «Ай да малый!», «Ну и насмешил! Прямо до колик». Один я молча сочувствовал безысходному горю доверчивой женщины.
Сестра бирманки вытерла глаза и потянула ее за руку, желая увести с пристани. В это время я подошел к ним.
— Встань, сестра! — тихо сказала она.— Подошел господин.
Та подняла голову, взглянула на меня, и слезы с новой силой хлынули из ее глаз. Мне нечем было успокоить ее, но оставить их одних не позволяла совесть, поэтому я решил вернуться в город вместе с ними. Всю дорогу несчастная сокрушалась о своем супруге.
— Ах, бабу,— горестно воскликнула она.— Опустел мой дом! Как я войду в него! Подумать только, на целый месяц уехать за табаком! Не представляю, как я проживу это время без него. Я совсем изведусь, ведь с ним всякое может случиться. Зачем только я дала себя уговорить и отпустила его в такую даль! Раньше мы всегда покупали табак здесь, в Рангуне. Теперь у меня сердце прямо разрывается от горя. Наверное, со следующим же рейсом поеду за ним.
Я не отвечал ей, сидел, отвернувшись в сторону, так, чтобы она не видела моего расстроенного лица, и молча глядел на дорогу.
— Бабу! — тихонько произнесла она.— Бирманцы не умеют любить так, как вы, бенгальцы. Вы такие добрые, нежные. Самые душевные люди на свете.
Она вытерла глаза и продолжала:
— Когда я полюбила моего господина и мы решили жить вместе, то все отговаривали меня. А теперь как они мне завидуют!
Коляска подъехала к перекрестку неподалеку от моего жилья, и я поднялся, собираясь выйти, но она испуганно схватилась за дверцу:
— Нет, бабу, нет. Поедем к нам, выпей у нас чашку чая.
Я не решился отказать ей, и коляска покатила дальше.
— Послушай, бабу,— вдруг спросила она.— Рангпур очень далеко отсюда? Ты там был? Что это за город? Можно там найти доктора, если человек заболеет?
— Конечно, можно,— успокоил я ее. Она облегченно вздохнула.
— К тому же с ним его брат. Он такой хороший человек и, конечно, позаботится о нем. Какие все-таки вы все славные! Мне совсем не о чем беспокоиться, правда, бабу?
Я ничего не ответил ей, не смея даже повернуть головы в ее сторону и посмотреть ей в глаза, чувствуя себя виноватым. Я не мог уйти от мысли о том, что несу ответственность за только что совершенное преступление, ведь я не вмешался в это омерзительное представление, не остановил его — то ли по лености душевной, то ли по какой-то непонятной стеснительности, а может быть, просто ума недостало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77