Но вы не сетуйте по поводу наших трудностей, а предоставьте нас нам самим и не пытайтесь возвести женщин на пьедестал. Не делайте из нас повелительниц.
— Ты, я вижу, пытаешься разделаться с логикой, поставив все с ног на голову,— заметил я.— Только, признаюсь, я тоже не особенно силен в ней. Поэтому давай прекратим наш спор.
— Да спорить-то тут, собственно, не о чем,— возразила она.
— Даже если бы и было о чем, сейчас я просто не в состоянии препираться с тобой. Хотя отчасти я тебя понял.
Она помолчала немного и сказала:
— Последнее время у всех в нашей стране — и у простого люда, и у господ — появилась неудержимая тяга к деньгам. Никто теперь не умеет, да и не желает довольствоваться малым. Я по собственной жизни знаю, как это пагубно.
— Да, пожалуй,— согласился я.— Но откуда у тебя такой опыт?
— Алчность — вот причина всех наших бед,— продолжала ока, не обращая внимания на мою реплику.— Раньше люди не были такими падкими на деньги.
— Ну, я недостаточно знаю историю, чтобы судить об
этом,—заметил я.
—- Нет, раньше никогда такого не было,— уверенно проговорила она.— Прежде мать ни за что не толкнула бы дочь на путь греха ради денег. У людей был страх перед религией. А теперь они ничего не боятся. К чему это ведет? Возьми, к примеру, меня—у меня нет недостатка в деньгах, но есть ли кто-нибудь несчастнее меня? Нищий на дороге и тот, наверное, счастливее.
— Тебе действительно так тяжело? — сочувственно спросил я и взял ее за руку.
Она ответила не сразу.
— Только всевышний знает, каково мне.— И вытерла глаза.
Мы замолчали. Поезд замедлил ход и остановился возле небольшой станции. Когда он снова тронулся, я спросил:
— Скажи мне, что нужно сделать, чтобы твоя жизнь стала счастливой?
— Я уже придумала,— ответила она.— Мне нужно избавиться от моих денег. Если у меня ничего не останется, то я...
Она не договорила, но смысл ее слов был предельно ясен.
— Когда же тебе пришла в голову такая мысль? — поинтересовался я.
— Когда я узнала об Обхойе.
— Но ведь у них все еще впереди,— возразил я.— Как знать, может быть, им еще многое придется пережить!
Она кивнула.
— Да, конечно. Только, что бы ни выпало на их долю, им никогда не придется так страдать, как мне. В этом я уверена.
— Дорогая, ради тебя я всем готов пожертвовать, но только не честью,— мягко сказал я.
— Разве я прошу тебя об этом? — грустно проговорила она.— Я знаю, честь —это главное в жизни человека. Если ты не можешь поступиться ею, то зачем и говорить об этом. Мне не нужно твоих жертв.
— Но все равно я готов к ним. Все могу отдать ради тебя, за исключением чести. Без нее мужчине не жить...
— Тебе ни от чего не придется отказываться из-за меня,— сердито проговорила Раджлакшми и выдернула у меня свою руку.—-Неужели ты считаешь, что честь важно только для мужчин, а нам она не нужна? Тебе, конечно, неизвестно, сколько женщин растоптало свою честь ради вас, мужчин, но я-то знаю. И знаю, чего им это стоило. Я попытался возразить ей, но она перебила меня:
— Хватит! Довольно слов. Вижу, я ошиблась в тебе. Больше я никогда не буду говорить с тобой на эту тему и тебя тоже прошу не касаться ее. А теперь спи.
Она встала и пересела на свою полку.
На следующий день поезд в положенное время прибыл в Бенарес. Мы отправились в дом Пьяри. Свободными в нем оказались только две комнаты, все остальные были заняты вдовами всех возрастов.
— Это мои квартиранты,— сообщила мне Раджлакшми и усмехнулась.
— Чему ты смеешься? — удивился я.— Ты, очевидно, не берешь с них плату за жилье?
— Конечно, нет. Более того, мне приходится им помогать.
— Помогать?
Она опять усмехнулась:
— Да. Правильнее будет сказать, я содержу их. Надеюсь, в будущем мне это зачтется. Ты что, не понимаешь?
Теперь усмехнулся я:
— Чего уж тут не понять. Многих тебе придется содержать на своем иждивении ради этого будущего!
— Кроме того, тут живут несколько моих родственников,— добавила она.
— Неужели? — Я не поверил своим ушам.—Где же ты отыскала их?
Она сухо улыбнулась:
— Ты, верно, забыл, что когда-то я приехала сюда с матерью и здесь умерла? Так разве не похвально, что теперь я не забываю своих благодетелей"?
Я не ответил ей.
— Они чересчур добросердечны. Вот я и держу их подле себя, чтобы они ненароком опять кого-нибудь не облагодетельствовали.
— Знаешь, Раджлакшми,— вырвалось у меня,— иногда мне хочется разорвать тебе грудь и посмотреть, что у тебя там внутри.
— Тебе представится эта возможность, когда я умру,— насмешливо сказала она.— А пока что иди к себе и отдохни немного. Когда приготовлю поесть, я позову тебя.
Она показала отведенную мне комнату, а сама спустилась вниз.
Я задумался. Нельзя сказать, чтобы я увидел Раджлакшми в новом свете, но все-таки ее слова взволновали меня.
Вечером она сказала:
— Напрасно я затеяла эту поездку. Гуру отправился в паломничество, так что я не смогу вас познакомить.
— Ничуть не сожалею об этом,— поспешил я успокоить ее.— Значит, теперь ты вернешься в Калькутту?
Она кивнула.
— Тебе ведь не обязательно возвращаться вместе со мной? — осторожно спросил я.—Я хотел бы съездить на Запад.
— Поезжай. Я тоже отправлюсь в Праяг. Хочу совершить омовение. До свадьбы Бонку еще есть время.
Я попал в затруднительное положение —в то время в Праяге по делам службы находился мой дядя, у которого я, собственно, и собирался остановиться. Там же проживали другие мои родственники и знакомые.
Пьяри угадала причину моего замешательства.
— Ты боишься, что нас могут увидеть вместе? Я смутился еще больше.
— Видишь ли,— пробормотал я,— дурной репутации приходится бояться даже в том случае, когда она незаслуженная.
Она натянуто улыбнулась.
— Пожалуй, ты прав. Подумать только, ведь недавно в Аре мне день и ночь приходилось ухаживать за тобой! Счастье, что тогда нас никто не видел вместе. Надеюсь, там у тебя нет знакомых или друзей?
— Напрасно ты иронизируешь и стараешься уязвить меня,— ответил я, пристыженный ее словами.— Я ведь понимаю, что по своим человеческим качествам я намного уступаю тебе.
— Я тебя упрекаю! — воскликнула она с горечью.— Ты что ж, думаешь, я приехала тогда к тебе, чтобы попрекать потом? Послушай, есть предел человеческому терпению — не испытывай меня.
— «Дурная репутация»! — повторила она немного спустя.— Я скорее согласилась бы вытерпеть любой позор, чем решилась бы произнести такие слова!
— Я знаю, ты вернула меня к жизни,— виновато сказал я,— но что делать, я—ничтожный, слабый человек. Меня не сравнить с тобой.
— Пусть тебя не терзают угрызения совести,— гордо ответила она.— Если я и спасла тебя, то сделала это ради себя, а не ради тебя. И учти, я никогда не считала тебя ничтожным или слабым человеком. Возможно, тогда все было бы значительно проще — накинула бы себе на шею петлю и обрела наконец покой.
И, не слушая моих возражений, она вышла из комнаты.
На следующее утро Раджлакшми принесла мне чай и молча пошла к дверям. Я окликнул ее:
— Ты не хочешь со мной разговаривать?
— Почему? — Она остановилась.— Тебе нужно что-нибудь сказать?
— Да. Что ты думаешь насчет того, чтобы из Праяга поехать путешествовать?
— Поезжай, если хочешь,— равнодушно ответила она.
— Едем вместе? — предложил я.
—- Ты решил сделать мне одолжение?
— Так ты не хочешь?
— Не знаю. Посмотрю, как будет со временем. И она ушла по своим делам.
Я глубоко вздохнул.
— Дорогая, разве ты в силах не разговаривать со мной? — обратился я к ней за обедом.—Зачем же пытаться делать невозможное?
— Это действительно невозможно, когда люди находятся вместе,— спокойно и серьезно ответила она.— Но я и не собираюсь ссориться с тобой.
— Чего же ты хочешь?
— Я со вчерашнего вечера все время думаю, до каких пор мы будем тянуть эту канитель. И ты и я — мы оба прекрасно понимаем, что пора кончать все это. Конечно, я сама во всем виновата, но...
— Что «но»? — спросил я ее, видя, что она замялась.
— Ничего. Вечно тащусь за тобой, жду твоих милостей, как какая-нибудь бесстыдная пустышка.—Лицо ее передернулось от отвращения к самой себе.— Какое впечатление я произвожу на сына, что думают обо мне слуги! Разыгрываю какую-то комедию...
Она помолчала.
— Разве простительно это в моем возрасте?! Ты собираешься ехать в Праяг? Поезжай. Но перед отъездом в Бирму постарайся повидаться со мной. Конечно, если сможешь.
Она встала и вышла из комнаты.
У меня сразу пропал аппетит. По выражению ее лица я понял, что дело принимало серьезный оборот,—в ней не просто говорила обида или чувство оскорбленной гордости. Нет, она действительно что-то задумала.
В сумерки поднос с едой мне принесла служанка. Удивленный ее приходом, я спросил о Пьяри и был весьма озадачен, когда услышал, что она приоделась и уехала куда-то в коляске. Я ничего не понимал — откуда взялась коляска и зачем ей понадобилось наряжаться и куда-то
ехать? И вдруг мне вспомнились ее слова о том, что в этом городе она уже умерла однажды. Мне стало не ко
себе.
Наступил вечер, в комнатах зажгли свет, а она все не
возвращалась.
Я накинул на плечи чадор и вышел прогуляться. Побродив по улицам, я в одиннадцатом часу вернулся домой. Раджлакшми все еще отсутствовала. Я встревожился не на шутку и уже подумывал о том, чтобы позвать Ротона и все у него выяснить, как вдруг на улице послышался шум подъехавшего экипажа. Я выглянул из окна и увидел, что возле нашего дома остановился большой фаэтон.
Из него вышла Пьяри, нарядная, сверкающая украшениями. Ее привезли два каких-то господина. Я не разглядел, кто они были, бенгальцы или бихарцы. Не выходя из экипажа, они что-то тихо сказали ей. Очевидно, попрощались. Потом кучер взмахнул хлыстом, лошади рванулись вперед, и фаэтон скрылся из глаз.
ГЛАВА XV
Не переодеваясь, Раджлакшми направилась в мою комнату, чтобы узнать, как я провел вечер без нее.
Увидев ее, я тут же вскочил и, выбросив театральным жестом руку вперед, воскликнул:
— О жестокая Рохини! Ты не знаешь Гобиндолала! О! Если бы со мной был пистолет! Или меч!
— Что тогда? — сухо поинтересовалась она.— Ты убил бы меня?
— Нет, дорогая,—рассмеялся я,— во мне не кипят такие благородные страсти, я ведь не набоб какой-нибудь! Да разве найдется в двадцатом столетии злодей, способный завалить камнями подобный источник радости! Напротив, я благословляю тебя, о жемчужина и украшение всего певческого рода. Да продлятся дни твои, да прославится твоя красота по всей вселенной, да будет звучать твой голос слаще вины! Пусть танец твоих лотосоподобных стоп затмит славу Урваши и Тилоттамы! А я буду издалека петь тебе хвалу.
— Что ты этим хочешь сказать? — не поняла она.
— То, что ты слышишь! Но к делу. Я еду поездом, который отходит в час. Сначала — в Праяг, а затем в святая святых бенгальского служивого люда—в Бирму. Если представится возможность, загляну к тебе повидаться перед отъездом.
— Тебя, по-видимому, не интересует, где я была? — спросила она.
— Нисколько.
— й ты собираешься воспользоваться первым предлогом, чтобы расстаться со мной?
— Ну, пока мои грешные уста не решаются утверждать это. Но если мне удастся выбраться из этой переделки, то, возможно, твои предположения оправдаются.
Она помолчала, а потом спросила с вызовом:
— Ты что же, намерен всегда обращаться со мной, как тебе заблагорассудится?
— Как мне заблагорассудится?! —поразился я.— Что ты! Напротив! Я нижайше прошу прощения, если когда-нибудь намеренно или ненароком обидел тебя.
— Значит, ты уезжаешь сегодня ночью? — переспросила она.
-Да.
— Но какое ты имеешь право наказывать меня, если я ни в чем не виновата?!
— Абсолютно никакого. Но если под наказанием ты имеешь в виду мой отъезд, то, безусловно, имею.
Она не отвечала и какое-то время молча смотрела на меня. Потом спросила:
— Ты даже не желаешь знать, куда и зачем я ездила?
— Нет.— Я был непреклонен.—Ты ведь не интересовалась моим мнением, уезжая. Зачем же по возвращении докладывать мне о своей поездке? К тому же у меня нет ни времени, ни настроения слушать тебя.
Вдруг она вскинулась, словно раненая змея:
— Я тоже не желаю докладывать тебе! Я не рабыня, чтобы просить у тебя на все позволения, даже на то, чтобы выйти из дома. Ты уезжаешь? Пожалуйста!
Она резко повернулась, отчего ее драгоценности так и вспыхнули, и, еще более прекрасная в гневе, вышла из комнаты.
Послали за коляской, и примерно через час к дому подъехал экипаж. Я взял саквояж и направился было вниз, но в дверях столкнулся с Раджлакшми.
—- Это тебе что, игрушки? — спросила она возмущенно.— А обо мне ты подумал? Что решат слуги, если ты вот так, среди ночи, вдруг бросишь меня одну и уедешь? Ты не находишь нужным соблюдать элементарные приличия!
Я остановился.
— Со слугами ты договаривайся сама. Меня это не касается.
— А что я скажу Бонку, когда он вернется?
— Скажи, что я уехал на Запад.
— Кто этому поверит?
— Придумай что-нибудь, чтоб поверили. Она опустила голову.
— Пусть я поступила неправильно,—тихо произнесла она,— но неужели теперь все непоправимо? Кому, как не тебе, простить меня?
— Где твоя гордость, Пьяри? — упрекнул я ее.—-Ты говоришь, как смиренная рабыня! Зачем такое самоуничижение?
Она стояла с пылающим лицом и молчала, не находя слов, чтобы ответить на мою насмешку. Я видел — она с трудом сдерживалась. В это время с улицы донесся громкий голос извозчика, напоминавшего о том, что пора ехать. Я поднял саквояж, но тут Пьяри вдруг тяжело опустилась к моим ногам:
— Ты хочешь наказать меня, хотя знаешь, что я никогда не сделаю ничего действительно дурного. Ну что ж, проучи меня, но не таким способом. Лучше ударь, только не позорь перед всем домом. Если ты так уедешь, я не смогу больше смотреть людям в лицо.
Я поставил на пол саквояж и сел в кресло.
— Хорошо,— сказал я ей.— Давай объяснимся в последний раз. Я прощаю тебе твой сегодняшний поступок. Но я много думал и решил, что нам больше не следует встречаться.
— Почему?—испуганно спросила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77