В эти дни, в преддверии длительного неблагоприятного для бракосочетаний периода, город буквально захлестнуло свадьбами. На каждой улице прохожих оглушали звуки корнетов, волынок, флейт и даже целых оркестров. Когда мы ехали на вокзал, на нас обрушился настоящий каскад этих ошеломляющих звуков. Как только они затихли вдали, Раджлакшми спросила:
— По-твоему, бедняки не должны жениться и обзаводиться семьями, не так ли? Как же тогда сохраниться роду человеческому?
Ее запальчивость рассмешила меня.
— Можешь не беспокоиться на этот счет,— успокоил я ее.— Не многие придерживаются моей точки зрения. По крайней мере у нас в стране.
— Вот и хорошо,— обрадовалась она.— Разве только богачи — люди, а бедняки — незваные гости в нашем мире? Думаешь, им не хочется семейного счастья?
— Не всегда следует потворствовать своим желаниям,— возразил я.
— А почему бы и нет? Я не понимаю тебя.
— Я имею в виду не всех бедняков,— уточнил я,— а только бедняков из благородных. Полагаю, ты догадываешься почему.
— Все равно ты глубоко заблуждаешься,— упрямо проговорила Раджлакшми.
Но я тоже не желал сдаваться.
— Пусть так! — воскликнул я.— Однако не тебе говорить об этом. Или ты забыла, как отец Бонку из-за каких-то семидесяти пяти рупий женился сразу на тебе и на твоей сестре? Не так уж давно это произошло, чтобы не помнить. Хорошо еще, что для него это было лишь способом получить деньги. Представляешь, что стало бы с тобой, если бы он взял тебя в свой дом и у тебя родились дети?
Глаза Раджлакшми загорелись недобрым огнем.
— Всевышний не оставил бы нас,— холодно заметила она.—А ты не веришь в это только потому, что ты безбожник.
— Значит,— не уступал ей я,— у верующих бог существует только для того, чтобы помогать им растить детей?
— Если бы он и оставил меня, я бы не испугалась. Я не такая трусливая, как ты,-—сердито проговорила она.— Я и одна вырастила бы их, хотя бы на подаяние. По-моему, лучше милостыню просить, чем стать певицей или танцовщицей.
Я не стал спорить с ней — наш разговор принял слишком неприятное для нас обоих направление — и принялся молча глядеть на улицу.
Мы оставили далеко позади деловой район города. Была суббота, в большинстве учреждений работа заканчивалась в два часа дня, и чиновники спешили на вокзал, торопясь успеть на поезд, отходивший в половине третьего. Каждый нес с собой какие-нибудь покупки: кто пару больших креветок, кто кусок козлятины или овощи с фруктами, из тех, что трудно достать в деревне. А в уголок чадора у них были завязаны сладости, чтобы побаловать детвору, нетерпеливо ожидавшую их после шестидневной разлуки. Лица этих служащих, озабоченных, как бы не опоздать на поезд, светились таким радостным ожиданием предстоящей встречи, что Раджлакшми заинтересовалась ими.
— Почему они так спешат на вокзал? — спросила она меня.— Какой сегодня день?
Я повернулся к ней и с улыбкой ответил:
— Суббота. Это служащие контор едут на воскресенье домой.
Она кивнула:
— Понимаю. Смотри, они несут с собой продукты. Наверное, их нельзя достать в деревне, вот они и покупают в городе?
— Да,— подтвердил я. Воображение ее заработало:
— Как все обрадуются сегодня в их семьях, как счастливы будут дети! Один ребенок,— фантазировала она,— при виде отца подымет крик, другой повиснет у него на шее, третий бросится в кухню к матери сообщить радостную весть. Такая суматоха подымется...
Лицо ее оживилось.
Полюбовавшись некоторое время на прохожих, она вдруг спросила:
— Да, а какое у них жалованье?
— Обычно рупий двадцать —- двадцать пять. Не больше тридцати в месяц.
— Но ведь у них есть матери, братья и сестры! Это не считая жен и детей?
— Конечно,—подхватил я,— а кроме того, еще сестры-вдовы, которым нужно помогать. Затем существует обязанность делать подарки родственникам и знакомым. Еще приходится идти на дополнительные расходы в связи с жизнью в Калькутте. Не забудь также бесконечных трат из-за болезней! И все эти расходы бенгальский чиновник должен покрывать за счет своего жалкого жалованья в тридцать рупий.
Раджлакшми слушала меня затаив дыхание, а когда я кончил, проговорила растерянно:
— Ты просто не знаешь. Наверное, у них есть еще какие-то средства.— И добавила уверенно: — Ну конечно же есть.
Мне очень не хотелось разочаровывать ее и огорчать, но тем не менее я сказал жестко:
— Я хорошо знаю их жизнь. У девяноста процентов этих людей нет никаких доходов, кроме их заработка. Так что, лишись они работы, им останется или просить милостыню, или голодать. Хочешь, я расскажу тебе, как живут их дети?
— Нет, нет! — испугалась она.— Не хочу! Не надо! Ничего не говори!
Я увидел, что она с трудом сдерживает слезы, и, отвернувшись в сторону, стал смотреть на дорогу. Долгое время она молчала, но наконец любопытство взяло верх, и она потянула меня за рубашку.
— Ну хорошо, расскажи об их детях,— жалобно попросила она.— Но только — припадаю к твоим стопам — не преувеличивай. Прошу тебя.
Ее умоляющее лицо было очень забавным, однако я не только не улыбнулся, но принял даже излишне строгий вид.
— Я не собираюсь ничего преувеличивать и вообще ни о чем ни за что не рассказал бы тебе, если бы ты не заявила, что готова вырастить детей на подаяние. Да, говорят, будто создатель не оставляет своими заботами тех, кого посылает в наш мир. Не стану спорить по этому поводу, а то ты опять начнешь ругать меня безбожником. Предоставлю тебе самой решать, какая доля ответственности за детей лежит на родителях, а какая на боге. Я расскажу только то, что мне доподлинно известно. Согласна?
Она вопросительно посмотрела на меня. Я продолжал:
— Первое время после рождения ребенка ответственность за его существование, как мне представляется, лежит на матери, кормящей его своим молоком. Я глубоко почитаю нашего творца и слепо верю в его милости, но все-таки затрудняюсь решить, в состоянии ли он в данном случае заменить ребенку мать.
— Оставь свои шутки,—хмуро улыбнулась Раджлакшми.—Все это я и сама прекрасно знаю.
— Тем лучше. Значит, одну проблему мы уже разрешили. Для того же, чтобы понять, почему так быстро пропадает молоко у женщины из семьи, существующей на тридцать рушш в месяц, нужно поинтересоваться, чем она питается. Тут тебе придется поверить мне на слово.
Я вопросительно глянул на нее, но она безмолвствовала.
— Ты знаешь, что в деревнях очень трудно с коровьим молоком? — спросил я.
— Да, да,— торопливо подтвердила она.-—Хорошо, когда в доме есть корова, а то бывает так, что во всей деревне не достанешь ни капли молока.
— Ну вот, значит, еще один вопрос выяснен,— подытожил я.— Таким образом, теперь судьба зависит лишь о г чистой воды отечественных прудов и натурального консервированного ячменя иностранного производства. Какое-то время, правда, бедняге еще перепадает материнское молоко, но эта роскошь длится недолго,—как правило, месяца через четыре после его рождения дает о себе знать новый кандидат в члены семьи и лишает его материнского молока. Ты, вероятно...
Раджлакшми смутилась:
— Да, да. Можешь не объяснять. Рассказывай дальше.
— После этого младенца ждут различные желудочные заболевания и малярия. Теперь долг отца—доставать хинин и консервированный ячмень, а матери — пока она снова не отправится на некоторое время в родильню — кормить ребенка ими, разводя их в натуральной отечественной воде. В положенное время наступают хлопоты с родами, появляется новый член семьи, а затем обычно мать несколько дней убивается по первому младенцу.
Раджлакшми мертвенно побледнела.
— Почему убивается?
— А как же? Он все-таки ее ребенок. Ведь даже жены наших чиновников проливают слезы, когда всевышний, исполняя свои обязанности, берет их детей к своим стопам...
— Какой ужас! — едва вымолвила Раджлакшми.
Я говорил не глядя на нее, но эта фраза заставила меня обернуться. В огромных глазах Раджлакшми стояли слезы. Мне стало жаль ее: стоило ли причинять ей ненужные страдания? До сих пор эта печальная сторона жизни была скрыта от нее, как и от большинства богатых людей. Откуда могла она знать, что семьи бенгальских мелких служащих постоянно вымирают из-за недоедания, малярии и холеры! Да и какое, в конце концов, это имело для нее значение!
Раджлакшми вытерла слезы и сказала сдавленным голосом:
— Ну что ж! Хоть они и чиновники, они гораздо лучше тебя. А ты... ты камень, а не человек! Тебя ничего не трогает, вот ты и смакуешь их несчастья. У меня так просто сердце разрывается!
Она снова отерла глаза краем сари. Я не стал спорить, понимая, что это бесполезно. Только заметил мягко:
— Но зато мне не дано разделить их счастье. Смотри, как они стремятся домой, можно им позавидовать.
Ее лицо радостно засветилось.
— Так об этом и речь. Сегодня их дети все глаза проглядят, ожидая отцов. Ты говоришь — нужда! Что ж, может быть, жалованье этих людей действительно невелико, но ведь они и живут скромно. К тому же разве двадцать пять — тридцать рупий так уж мало? Во всяком случае, ста — ста пятидесяти им вполне хватит, уверяю тебя.
— Возможно,— согласился я.— Наверное, я не все знаю.
Моя покладистость ее воодушевила. Она почувствовала поддержку, и ее воображение заработало. Теперь даже жалованье в полтораста рупий ей представлялось недостаточным для таких служащих.
— Ты думаешь, они живут только на эти деньги? — запальчиво спросила она меня.— А сколько они получают сверх?!
— Ты имеешь в виду взятки и чаевые? — не понял я. Она нахмурилась и принялась молча глядеть на дорогу.
Потом раздраженно заметила, не оборачиваясь:
— Чем больше я узнаю тебя, тем худшего становлюсь о тебе мнения. Ты знаешь, что мне никуда не деться от тебя, вот и мучаешь.
Впервые в жизни я взял Раджлакшми за руки и притянул к себе. Я посмотрел ей в глаза, намереваясь многое сказать, но неожиданно наша коляска остановилась. Мы приехали на вокзал. Как оказалось, Бонку не только заказал для нас отдельное купе, но и сам заранее прибыл к поезду с вещами. Заметив на козлах Ротона, он поспешил к нашей коляске. Я выпустил руку Раджлакшми. Слова, готовые слететь с моих уст, остались невысказанными.
Наш поезд отправлялся сразу после пригородного, который вот-вот должен был отойти. Мы вышли из коляски и остановились в ожидании. Вдруг на дороге появился бедно одетый человек средних лет, который опрометью бежал к платформе. В одной руке он держал узелок с овощами, в другой — глиняную птичку на веревочке. Не заметив нас, он с разбегу налетел на Раджлакшми и от неожиданности выронил игрушку. Та упала и разбилась. Человек вскрикнул и бросился подбирать черепки, но в это время к нему с криком подскочил сторож-хиндустанец и схватил за плечи. Вслед за сторожем подоспел Бонку. Угрожающе подняв трость, он накинулся на растерявшегося бенгальца, обзывая его старым слепым растяпой и прочими столь же лестными эпитетами. Испуганный и смущенный, тот только повторял: «Я не заметил, ма... ах, как неловко получилось». Я стоял поодаль, рассеянно поглядывая по сторонам, но тут поспешил к месту происшествия и оттащил незнакомца от сторожа и Бонку.
— Что случилось, то случилось,— сказал я ему.— Теперь вам лучше поторопиться на поезд. Он уже отходит.
Человек посмотрел на черепки, не решаясь, видимо, оставить их здесь. Потом побежал было к платформе и тут же остановился — поезд уже отошел. Вернувшись к нам, он еще раз попросил извинения и стал подбирать осколки.
Я засмеялся.
— Зачем они вам? — спросил я его.
— Дочка у меня больная, господин...— объяснил он.— В понедельник, когда я уезжал на работу, попросила привезти ей игрушечную птичку... Вот я и купил... Лавочник видел, как она мне нужна, и цену, негодяй, запросил немалую—целых две аны. Ни пайсы не уступил. Что было делать, пришлось отдать... И вот ведь беда, почти у самого дома разбил! Не довез дочке... Теперь будет плакать. Так я хоть черепки покажу ей. Скажу, что в следующий раз куплю. Как получу жалованье, так сразу и куплю. А все остальное уж потом.
Он тщательно подобрал осколки, завязал их в конец чадра, а потом обернулся ко мне.
— Я, верно, очень ушиб вашу жену... не приметил ее... Вот и убыток понес, и на поезд не поспел. А то бы на целых полчаса раньше увидел дочку. Болеет ведь...
Он направился к платформе. Бонку со сторожем тоже куда-то исчезли. Я глянул на Раджлакшми и вдруг увидел, что она чуть не плачет.
— Он ушиб тебя? — встревожился я.— Очень больно?
— Да, очень,—тихо ответила она, вытирая глаза краем сари,— но не твоему каменному сердцу понять это.
ГЛАВА XIV
Пока я разговаривал с Бонку, пытаясь выяснить, почему он счел необходимым взять нам отдельное купе, Раджлакшми молчала, внимательно прислушиваясь к нашему разговору, но, как только тот отошел, принялась горячо доказывать мне свою непричастность к билетам, уверяя, что с ней, такой экономной в отношении себя, вечно случаются недоразумения.
— Пусть бы сами ехали вторым, даже первым классом, если это доставляет им удовольствие,—говорила она,— а мы вполне обошлись бы женским вагоном. Зачем швырять столько денег железнодорожной компании?!
Я не находил никакой логической связи между объяснениями, которые дал мне Бонку, и пространными рассуждениями Раджлакшми о пользе экономии в личных расходах, но предпочел промолчать, помня о том, что с женщинами лучше не спорить на эту тему.
Поднявшись на платформу, мы увидели нашего нового знакомого — он сидел на одной из скамеек в ожидании поезда. Когда мы проходили мимо него, я остановился и спросил:
— Куда вы едете?
— В Бордоман,— коротко ответил он.
Мы прошли немного вперед, и Раджлакшми шепнула мне:
— Послушай, он может ехать в нашем купе. Тогда ему не придется тратиться на билет. Предложи ему.
— Билет он, конечно, уже купил,— возразил я,— так что на проезде ему не сэкономить.
— Зато ему не придется ехать в переполненном вагоне,— выдвинула новый агрумент Раджлакшми.
— О, эти люди привыкли к тесноте и не обращают на нее внимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77