— Что ж,— сказал я,—вы человек опытный, найти вам здесь работу нетрудно, поэтому вас, наверное, не очень огорчит, если вы потеряете свое место. Скажите, долго вы сидели без работы, когда вас уволили с железной дороги?
Моя осведомленность смутила его, но он тут же нашелся:
— Не смею отрицать, господин, было такое дело. Но знаете, я человек семейный, дети...
— Вы разве женились в Бирме? — спросил я. Он вдруг вскипел:
— Этот негодяй написал и об этом? Видите, как он настроен против меня! — И, несколько смягчив тон, он спросил: — Вы ему верите?
Я неопределенно пожал плечами:
— А что в этом плохого?
— Вот-вот,— обрадовался он.— Поэтому я ничего и не скрываю, понимаете? У меня не так, как у других: на словах одно, а в душе—другое. К тому же я мужчина, сами понимаете, и слово у меня крепкое. Да и дома у меня никого не осталось... А уж коли мне всю жизнь придется работать тут, то и... Вы понимаете, господин?
Я кивнул головой, показывая, что мне понятно его положение, и спросил:
— У вас никого не осталось в Бенгалии?
— Ни единой живой души,— соврал он не моргнув глазом.— Один как перст... Разве иначе приехал бы я в эгот ад кромешный? Ведь знаете, господин, я не какой-нибудь там прощелыга или голь. У меня в Бенгалии осталась земля! Посмотрели бы вы на мое тамошнее поместье, так своим глазам не поверили бы. Только беда: вся родня давно перемерла... Вот я и решил все бросить. К чему мне эти вещи, дом? Роздал добро людям и подался сюда.
Я помолчал немного и спросил:
— Вы Обхойю знаете?
Он вздрогнул от неожиданности, замялся, а потом удивленно спросил:
— Откуда вы узнали про нее?
— Но ведь могла же она приехать сюда искать вас и обратиться к нам за помощью?
— Ах вот оно что! — облегченно вздохнул супруг.— Что ж, не отрицаю, когда-то эта женщина была моей женой.
— А теперь?—поинтересовался я.
— Теперь она мне никто,— решительно заявил он.— Я ее бросил.
— Чем же она провинилась? Он нахмурился.
— Это семейная тайна, не хотел бы рассказывать, но вы мне теперь как родной, так что вам я признаюсь: ока—скверная женщина, настоящая фурия. Из-за нее, собственно, мне и пришлось уехать. Довела, можно сказать. Да и то: разве кто-нибудь отправится сюда по доброй воле?
Я опустил голову—он вызывал во мне такое отвращение, что даже смотреть на него было противно. Разумеется, я не поверил ни одному слову этого лжеца, но понял: с ним надо держаться осторожно, он, вероятно, настолько же жесток, насколько низок.
Я мало знал Обхоцю, был ей совсем чужим, но даже нашего случайного знакомства оказалось достаточно, чтобы составить о ней мнение. Я мог смело утверждать, что не осмелился бы не только бросить в ее адрес то гнусное обвинение, которое не постеснялся возвести на нее этот ничтожный тип, ко даже в мыслях не допустил бы его.
Несколько минут мы безмолвствовали. Потом я поднял голову и заметил:
— Но вы ведь ни в чем не обвиняли ее перед отъездом! А когда приехали сюда, то вначале посылали ей письма и деньги. Тогда вам не в чем было упрекать ее?
Мерзавец растянул в улыбке толстые мокрые губы.
— Вот оно что!—-понимающе проговорил он.— Нет, господин, мы люди порядочные, не привыкли кричать всем и каждому о пороках своих жен. Терпим все потихоньку. Давайте лучше оставим этот разговор, грех даже упоминать имя таких женщин. Так, значит, это вы докладываете о моем деле? Ну, тогда я спокоен. Только прошу вас — не давайте спуску моему начальнику. Пригрозите ему, чтоб не смел меня преследовать. Пусть знает, что и за меня есть кому вступиться. Ладно? А его самого вызовут в главную контору?
— Нет,—резко ответил я.
Продолжая льстиво улыбаться, он подвинул ко мне папку.
— Вы все шутите,— сказал он.— Начальник теперь в ваших руках — я ведь тоже кое-что захватил с собой. Ну да ладно, как знаете. Пусть только он не пристает больше ко мне. Вы отдадите мне на руки приказ относительно него? Тогда я уеду сегодня же девятичасовым поездом. Заодно избавлюсь и от хлопот с ночлегом.
Он говорил со мной таким угодливым тоном, что я как-то не сразу решился поставить его на место. С льстецами всегда так — хоть и чувствуешь все зловоние подхалима, понимаешь, что за дрянь перед тобой, а все не решаешься его одернуть. Уже просились у меня на язык ненужные слова, но я поборол малодушие и холодно проговорил:
— Вам бесполезно ждать приказа с выговором вашему начальнику. Лучше подыскивайте себе другую работу.
Мой посетитель, казалось, не поверил своим ушам.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил он.
— То, что я намерен вас уволить,—пояснил я.— На мою поддержку, не рассчитывайте.
Он встал, снова сел, заморгал глазами и умоляюще сложил руки.
— О, господин, вы бенгалец, вы не погубите другого бенгальца,— воскликнул он.— У меня дети. Они погибнут вместе со мной.
— Это меня не касается. К тому же я вас не знаю и не имею оснований не доверять вашему начальнику.
Он пристально посмотрел на меня и, по-видимому, понял, что я не шучу. Несколько секунд длилось молчание, а потом он вдруг разрыдался. Все, кто находился в комнате,— канцелярист, привратник и рассыльный — с изумлением повернулись к нам. Мне стало неловко.
— Сюда, в Бирму, за вами приехала Обхойя,— сказал я ему, надеясь этим известием остановить его всхлипывания.— Конечно, я не могу приказать вам принять дурную жену, но заявляю: если она согласится простить вас, узнав все ваши похождения, я за вас похлопочу.
В противном случае прошу мне не досаждать. Это мое последнее слово.
Я знал, что подлецы всегда трусливы.
Он вытер глаза. Спросил:
— Где она?
— Приходите завтра в это же время, я дам вам ее адрес.
Он ничего не ответил, низко поклонился и вышел.
Вечером того же дня Обхойя, опустив голову и вытирая глаза краем сари, выслушала мой рассказ о встрече с ее мужем. Она не произнесла ни слова и никак не прореагировала на мое возмущение.
— Так как же ты — простишь его или нет? — наконец спросил я.
Она молча кивнула.
— И пойдешь к нему, если он захочет взять тебя? Она снова кивнула.
— Но ведь ты в первый же день узнала нрав бирманок. Это тебя не пугает?
Обхойя подняла голову, и я увидел ее полные слез глаза. Она попыталась что-то сказать, но спазмы в горле мешали ей.
— А что мне остается делать? — с трудом проговорила она.
Я не знал, радоваться мне или огорчаться ее решению.
В тот день мы больше не разговаривали на эту тему, но, когда я возвращался домой, мысль об Обхойе неотступно преследовала меня. Ее положение казалось мне безвыходным. И вдруг какая-то жгучая слепая ярость охватила меня. А вместе с тем мою душу угнетала и терзала мысль о полной беспомощности этой несчастной женщины.
Когда на следующий день муж Обхойи снова появился передо мной, он был мне еще более антипатичен, чем накануне. Догадавшись о моих чувствах, он сдержанно попросил адрес жены и почтительно откланялся. Однако, придя ко мне через день, этот тип вел себя совершенно
иначе. Поздоровавшись со мной, он положил на стол записку от Обхойи.
— У меня нет слов, чтобы отблагодарить вас за вашу милость,— заявил он, сияя улыбкой.— Теперь я ваш раб на всю жизнь.
Я пробежал глазами записку и сказал:
— Можете продолжать работу. Начальник вас простил.
— О, о нем я даже не думаю. Главное, чтобы вы меня простили,— ответил он, умильно глядя на меня.— Я очень виноват перед вами.
И, пытаясь выгородить себя, он снова пустился в объяснения, которые по-прежнему сводились к бесстыдной лжи и отвратительной лести. Он даже подносил иногда к глазам платок и вытирал воображаемые слезы. У меня едва хватило терпения выслушать его излияния, поэтому я поберегу нервы читателей и не стану полностью воспроизводить их. Ограничусь лишь кратким пересказом. Оказывается, все обвинения против Обхойи он просто выдумал. Хотел оправдать себя. На самом же деле она настоящее сокровище, лучшая женщина в мире. Он всегда в душе боготворил ее, а если и предал, то не желая этого и безо всякого злого умысла, только для того, чтобы утихомирить свою бирманскую сожительницу (в этих словах, безусловно, заключалась определенная доля истины). Но теперь он твердо решил вернуть себе свое сокровище, свою Лакшми, а ту злодейку выгнать. Правда, остается проблема с детьми, эти милые, очаровательные создания ни в чем не виноваты. Но даже они теперь его не остановят. Он станет давать деньги на их скромное пропитание, только для того, чтобы они не умерли с голоду. Если же они погибнут, то — что ж делать, ему останется для искупления вины сбрызнуть себя водой —и все. Поэтому он не он, если сегодня же всех не выгонит прочь, и т. д. и т. п.
— Вы намерены забрать Обхойю к себе сегодня? — прервал я его.
Он удивленно посмотрел на меня.
— Конечно. Раньше я как-то мирился с ее отсутствием, но ведь я не знал, что она здесь. А теперь я просто не смогу жить без нее. Да и подумать только — одна на чужбине, так бедствует, и все из-за меня...
— Обе женщины будут жить вместе? — поинтересовался я.
— Нет, что вы! На первое время Обхойя поселится у господина почтмейстера. Ей будет хорошо в этой семье. А дня через два я подготовлю для нее отдельное помещение и заберу к себе. И тогда моя Лакшми будет со мной.
Наконец он ушел. Я хотел продолжить работу, раскрыл папку и опять увидел записку Обхойи. Я не мог отвести от нее глаз, перечитывал снова и снова, пока меня не отвлек голос рассыльного:
— Бабу, сегодня вам опять отнести бумаги домой?
Я вздрогнул и посмотрел на часы. Рабочий день давно кончился, служащие разошлись по домам. Я был в конторе один.
ГЛАВА IX
Я снова получил письмо от мужа Обхойи, в котором он, по-прежнему рассыпаясь в благодарностях передо мной за оказанное ему благодеяние, сдержанно, но пространно жаловался на жизненные трудности, одолевавшие его, и просил помочь ему советом. Дело заключалось в том, что он, несмотря на ограниченность в средствах, снял большой дом, разделил его на две половины, одну из которых предоставил своей бирманской подруге с детьми, а другую выделил Обхойе. Однако та пренебрегла его настоятельными просьбами и уговорами и отказалась переехать к нему. Такое неповиновение законной супруги крайне огорчало его. «Все это плоды нашего порочного века,—писал он,— в прежние времена такого не бывало, тогда даже святые отшельники и те...» и т. д. и т. п. Его сентенции сопровождались убедительными историческими примерами и заканчивались патетически: «О! Где же те арийские жены Сита и Савитри, верные спутницы жизни, которые с улыбкой всходили на погребальный костер и, обнимая ноги своего супруга, вместе с ним отправлялись в мир вечного блаженства! Где та любящая подруга, которая па собственных плечах отнесла прокаженного мужа к проститутке, чтобы доставить ему радость! Где прежнее почитание мужей! О Индия! Ты идешь к гибели. Неужели прошлое никогда не вернется, неужели...» и так далее в том же духе. Его излияния занимали почти две страницы. Однако нежелание Обхойи переселиться к своему мужу и повелителю не было ее главным «преступлением». Она зашла значительно дальше в своих прегрешениях. На днях он узнал от своего приятеля-почтмейстера, что некий Рохини постоянно присылает ей деньги и письма. Трудно подобрать слова, чтобы выразить, какой удар это наносит его супружеской чести.
Я не мог удержаться от улыбки, читая это письмо, но, признаюсь, поведение Рохини меня возмутило. Зачем ему понадобилось тревожить ее, посылать ей деньги, переписываться с ней, если она по доброй воле ушла к мужу и сама обрекла себя на страдания? И чего добивается Обхойя? Может быть, она желает, чтобы муж бросил женщину, с которой прожил столько лет и прижил детей? Как можно быть такой несправедливой! Разве бирманки не женщины? Разве они не способны чувствовать, лишены гордости? Зачем тогда она вернулась к мужу, ведь все можно было решить по-другому!
Я понимал состояние Рохини и не надоедал ему своим присутствием—мы не виделись со времени отъезда Обхойи. Но теперь мне необходимо было с ним встретиться. Поэтому еще до окончания работы я послал за коляской. Не успел я сесть в нее, как мне подали письмо от Обхойи. Я тут же вскрыл конверт и прочитал письмо. Оно почти целиком было посвящено Рохини. Обхойя просила меня последить за ним, сетовала на то, что он такой несчастный, слабый, не приспособленный к жизни, беспомощный человек. В каждой строчке ее письма, в каждом его слове сквозило такое беспокойство и тревога за него, что любой простак догадался бы об ее истинных чувствах. О себе она почти ничего не писала, только в конце письма мимоходом сообщала, что по ряду причин продолжает жить на прежнем месте.
Я не собираюсь высказываться, тем более печатно, по поводу долга жены почитать мужа, не вижу в этом никакой необходимости, но, признаюсь, письмо Обхойи задело мое мужское самолюбие. В душе невольно шевельнулось чувство бессознательного восхищения женщинами, самоотверженно преданными своим мужьям, готовыми пойти ради них на самые страшные, муки и страдания, хотя я, конечно, понимал, как несправедливо требовать от них такого самоотречения. В моем представлении подобное подвижничество всегда ассоциировалось с сестрой Оннодой, а все величие и красоту такой женской верности понимаешь только тогда, когда видишь подобных женщин воочию: только тогда убеждаешься в том, что полное забвение ими себя не только не унижает их, но даже возвышает.
Я знаю, не все женщины обладают таким характером, как Оннода, не у всех достанет ее мужества и стойкости, так стоит ли сожалеть о невозможном? Я не мог решить эту дилемму, хоть она не давала мне покоя. Раздосадованный, я сел в коляску и отправился к Рохини, этому непутевому соблазнителю чужих жен, намереваясь высказать ему все, что я о нем думаю. Когда я приехал, уже наступил вечер, в домах зажигались огни. Я поднялся на веранду и толкнул входную дверь.
Дом встретил меня неприветливо. Пустой и полутемный, он напоминал покинутый храм: двери в комнатах были распахнуты настежь, из кухни шел дым. Я заглянул туда — очаг почти погас, возле него, положив на пол нож и разрезанный баклажан, задумавшись, сидел сам хозяин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77