Останься я с ним, я, безусловно, стал бы его наследником, обладателем пони и двух верблюдов. Но... если человек добровольно отказывается от богатства, которое просится ему в руки, то незачем сожалеть об упущенном.
Оба сына Рам-бабу поправились, но эпидемия на убыль не шла, смерть так и косила людей одного за другим. Невозможно передать словами весь ужас происходившего, вообразить его может только тот, кто собственными глазами наблюдал мор. Люди пытались спастись от смерти бегством, бросали дома, имущество. Деревня опустела, только кое-где можно было еще увидеть несчастных женщин, оберегавших своих больных детей.
Рам-бабу тоже запряг буйволов в телеги и начал грузить вещи. Он сделал бы это гораздо раньше, если бы не болезнь сыновей. Между тем последнее время мне было как-то не по себе: я чувствовал странную апатию, у меня пропал аппетит. Но я не придавал своему недомоганию особого значения, полагая, что оно результат переутомления и бессонных ночей. Однако в тот день я с утра чувствовал сильнейшую головную боль, а днем, когда через силу поел немного, меня стошнило. Вечером начался жар. А у моих хозяев в это время шли приготовления к отъезду. Никто не ложился спать.
Поздно вечером ко мне в комнату вошла хозяйка и спросила:
— Брат мой саньяси, разве ты не поедешь с нами в Ару?
— Поеду, если для меня найдется место в повозке. Она насторожилась:
— Ты ведь знаешь, там могут поместиться только двое, нам самим не хватает места.
— Но я не могу идти пешком, сестра. У меня жар.
— Жар? Что ты говоришь!
И перепуганная хозяйка тут же вышла, оставив меня одного. Я заснул. Сколько времени я проспал—не знаю, но, когда проснулся, уже наступил день. Внутренние комнаты дома оказались запертыми, и, кроме меня, в нем не осталось ни одной живой души. Окна моей комнаты выходили на проселочную дорогу, ведущую к Аре, по ней каждый день проезжало по нескольку телег, запряженных буйволами, в которых насмерть перепуганные крестьяне спешили добраться до станции. Целый день я безуспешно пытался остановить какую-нибудь из них. Никто не хотел брать больного. Наконец вечером меня подобрал старый бихарец и на рассвете следующего дня высадил у подножья какого-то дерева, росшего вблизи станция. Сидеть я уже не мог и тут же повалился на землю. Неподалеку от меня стоял заброшенный железный сарай, который раньше служил пристанищем путникам, а теперь стал убежищем для бездомных коров, телят и собак. Человек, привезший меня, привел со станции молодого бенгальца, и с помощью нескольких кули они перетащили меня в этот сарай. К сожалению, я не успел тогда познакомиться с моим соотечественником, слишком уж был я плох, но по его произношению догадался, что он из Восточной Бенга-лии. А когда наконец я поправился и окреп, то узнал, что он уже покинул этот мир-—умер от оспы. Я слышал только, что он работал на станции за пятнадцать рупий в месяц.
Поместив меня в сарае, он принес мне свою старую рваную постель. Устраивая меня на ней, он рассказал, что живет у чужих людей и стряпает себе сам. В полдень он снова пришел ко мне, на этот раз с чашкой горячего молока, и заставил его выпить. Он старался ободрить меня, уверял в скором выздоровлении, но на всякий случай предложил телеграфировать кому-нибудь из моих родственников или друзей о случившемся. Предложение юноши заставило меня задуматься—я еще не потерял способности соображать и понимал, что больше медлить нельзя: если жар продержится еще несколько часов, я впаду в беспамятство, и тогда наверстать упущенное будет невозможно. В то же время мне не хотелось вводить его в расходы на телеграмму. Какой в этом был прок?!
Поздно вечером, воспользовавшись перерывом в работе, бенгалец принес в сарай небольшой кувшин воды и керосиновую лампу. Чувствуя, что состояние мое ухудшается, я подозвал его к себе.
— Пока я еще в сознании, заглядывайте, пожалуйста, ко мне изредка,— с трудом проговорил я,—ну а там что будет. Тогда вы уж больше не тревожьтесь.
— Нет-нет, что вы,— возразил мне юноша. Он, видно, принадлежал к числу очень застенчивых людей и не обладал даром красноречия, иначе попытался бы приободрить меня.
— Да, вот еще,— продолжал я,— вы предлагали послать известие обо мне... Но я саньяси, у меня нет родственников. Правда, если вы отправите в Патну открытку на имя певицы Пьяри и напишете, что некий Шриканто находится при смерти и лежит в железном сарае на станции Ара, то...
Юноша поспешно поднялся.
— Я сейчас же отправлю и письмо и телеграмму. «Дай бог, чтобы она успела получить их»,— подумал я.
Придя в себя, я сначала не мог понять, где нахожусь и что со мной происходит. На голове у меня что-то лежало. Я поднял руку и нащупал пузырь со льдом. Комната, кровать-—все было незнакомое. Рядом с кроватью стоял стул, на нем — лампа и несколько пузырьков с лекарствами. Напротив меня помещалась еще одна легкая бамбуковая кровать, и на ней кто-то лежал под большим клетчатым пледом. Некоторое время я ничего не мог вспомнить, но постепенно память начала медленно проясняться. Мне вспомнились какие-то люди, которые приходили и уходили, клали меня в носилки, куда-то несли, брили мне голову, вливали в рот лекарство. Но все это представлялось мне обрывками сновидений.
Наконец человек, лежавший против меня, поднялся, и я увидел бенгальского юношу лет восемнадцати. Кто-то у моего изголовья тихонько заговорил с ним. Я сразу узнал голос Пьяри.
— Бонку, почему ты не сменил лед?
— Сейчас сменю, ма,— отозвался юношеский голос.— Да ты не волнуйся. Раз доктор сказал, что не оспа, все пройдет.
— Глупый, ты думаешь, слова врача так сразу меня и успокоят. Смени лед и ложись, ты всю ночь не спал. А я подежурю.
Бонку подошел ко мне, сменил лед и снова улегся. Вскоре послышалось его похрапывание. Я тихонько позвал:
— Пьяри!
Она тут же наклонилась надо мной, вытерла краем сари капли пота с моего лба и спросила:
— Ты узнаешь меня? Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо. Когда ты приехала? Мы где, в Аре?
— Да, в Аре. Завтра едем домой.
— Куда?
— В Патну. Куда же еще я перевезу тебя? Не брошу же одного здесь.
— Кто этот юноша, Раджлакшми?
— Это мой названый сын. Но Бонку для меня как родной. Я его определила в колледж в Патне. Но на сегодня хватит разговоров. Спи. Завтра все обсудим.
Она закрыла мне рот рукой.
Я взял ее другую руку, повернулся на бок и закрыл глаза.
ГЛАВА ХП
Болезнь, уложившая меня в постель, оказалась не оспой. В медицинских книгах у нее, безусловно, есть научное название, но я человек в этих делах некомпетент-
ный и его не знаю. Пьяри, получив известие о моей болезни, немедленно приехала ко мне вместе с Бонку и несколькими слугами. Она сняла небольшой дом, перенесла меня туда и пригласила на консилиум нескольких городских врачей. Не поступи она так, вряд ли я смог бы теперь испытывать долготерпение читателей.
На следующий день Пьяри разбудила Бонку на рассвете.
— Бонку, иди скорее на станцию и закажи билеты второго класса на поезд в Патну. Я больше и часу здесь не останусь.
Невыспавшийся Бонку был не в силах открыть глаза.
— Что ты, ма,— невнятно пробурчал он,— разве можно трогать больного в таком состоянии!
Пьяри улыбнулась.
— Да вставай же, мой хороший! — сказала она.— Пойди умойся, сразу в себя придешь.
Бонку пришлось встать, умыться, одеться и отправиться на станцию.
Б этот ранний час в комнате никого, кроме меня и Пьяри, не было. Я тихонько окликнул ее:
— Пьяри.
Она, вероятно, только легла отдохнуть на постель, стоявшую у меня в изголовье. Но стоило мне позвать ее, как ока поднялгхь, подошла ко мне и, наклонившись, ласково спросила:
— Мы тебя разбудили?
— Нет. Я не спал.
Пьяри озабоченно потрогала мой лоб.
— По-моему, температура у тебя небольшая. Но нужно больше спать. Закрой глаза и постарайся снова заснуть.
— Я и так все время сплю. Как долго я болен, Пьяри?
— Тринадцать дней.— И добавила рассудительным тоном умудренной жизнью женщины: — Послушай, Шрикан-то, не называй меня так при Бонку. Почему ты не зовешь меня, как прежде,— Лакшми?
Уже два дня, как ко мне полностью вернулось сознание, теперь я все помнил и понимал.
— Хорошо.— И я попытался объяснить ей, что незачем брать меня с собой,— я и так доставил ей много хлопот и не хотел причинять новых.
— Что же ты предлагаешь? — спросила она.
— Я думаю, что дня через три поправлюсь. Вы поживите это время здесь, а там поезжайте домой.
— А что будет с тобой?
— Как-нибудь обойдусь.
— Да, действительно! — Она усмехнулась, присела сбоку на кровать и некоторое время молча смотрела на меня.—Конечно, если не через три дня, то дней через двенадцать ты, безусловно, поправишься. Но скажи, пожалуйста, сколько времени потребуется, чтобы ты излечился от своей основной болезни?
— Какой?
— Думаешь ты одно, говоришь другое, а делаешь третье. И так всегда. Ведь ты прекрасно знаешь, что раньше чем через месяц я тебя не отпущу, зачем же говорить, что ты причиняешь мне хлопоты, и советовать уехать? Смотрите, какой добрый! Если ты действительно так заботишься обо мне, то скажи на милость, зачем ты все это устроил? Как вспомню, в каком виде я тебя застала, страшно делается: лежишь без сознания, на каком-то тряпье, в волосах от грязи и пыли колтун, на шее четки, на руках браслеты саньяси. С ума сойти можно!
На глазах ее показались слезы. Она торопливо смахнула их и продолжала:
— Бонку спрашивает меня: «Кто это, ма?» А что мне прикажешь ответить ему? О, сколько мне пришлось пережить в тот день! И зачем только я заметила тебя когда-то в школе. Во всей Индии не найдется человека, который доставил бы другому столько горя и неприятностей, сколько ты принес мне...— Она тяжело вздохнула.— Здесь сейчас свирепствует оспа. Нам необходимо как можно скорее выбраться отсюда...
В ту же ночь мы покинули Ару. До Патны нас сопровождал молодой врач, захвативший с собой целую аптеку лекарств.
Недели через две по приезде в Патну я был уже на ногах. Однажды утром я долго бродил по дому, разглядывая комнаты. Обстановка мне понравилась, все вещи были дорогие, прекрасного качества. Но меня удивило другое — то, что они не захламляли дом. А ведь Пьяри жила в марварском квартале, среди падких до роскоши малообразованных богачей! Обычно в подобных домах все комнаты заставлены мебелью, повсюду висят люстры и бра, стоят торшеры, стены сплошь закрыты картинами, везде зеркала, а в многочисленных горках — огромное количество безделушек и сувениров. От их обилия буквально нечем дышать, и создается впечатление, будто там не вещи теснятся, а те, кто их дарил когда-то. Здесь же глаз замечал только самое необходимое. Каждый предмет свидетельствовал о тонком вкусе хозяйки, был отмечен печатью ее индивидуальности, и ничто не носило показного характера, рассчитанного на то, чтобы произвести впечатление. И еще одна особенность этого дома привлекала внимание — в комнатах известной певицы я не заметил ни одного музыкального инструмента, ничто не напоминало людям о ее профессии.
Поднявшись на второй этаж, я остановился перед дверью в угловую комнату. Едва заглянув в дверь, я понял —это спальня Пьяри. Белый каменный пол, молочно-белые стены. Возле одной из них небольшая деревянная кровать, напротив нее — вешалка для платья, а за ней —железный платяной шкаф. Вот и вся обстановка. Я не решился войти в эту комнату в обуви, разулся и оставил туфли за порогом, ступив внутрь босиком, как в храм. Мне захотелось отдохнуть — сказывалась еще слабость после болезни, и, так как, кроме кровати, сесть было не на что, я устало опустился на нее. Прямо передо мной за распахнутым настежь окном тихо шелестело листвой громадное ветвистое дерево. Я задумался. Вдруг чье-то негромкое пение заставило меня очнуться. Тихо напевая, в комнату вошла Пьяри. Она только что совершила омовение в Ганге и теперь поднялась к себе переодеться. Не замечая меня, она прошла к вешалке и взяла сухое сари. Я поспешил заявить о своем присутствии:
— Почему ты не переоделась у реки?
Она резко повернулась, но, увидев меня, ласково улыбнулась:
— А, я вижу, воришка забрался ко мне? Ну ничего, ничего, не уходи. Я переоденусь в соседней комнате и вернусь.
Взяв сари, она легкими шагами вышла из комнаты и меньше чем через пять минут, радостная, сияющая, вернулась обратно.
— Так что же все-таки ты пришел украсть? У меня в комнате почти ничего нет. Не меня ли ты хочешь похитить?
— Неужели ты считаешь меня таким неблагодарным? Украсть тебя после того, как ты столько сделала для меня! Не такой я бессовестный.
Она вдруг побледнела, словно от внезапной боли. Я смутился. У меня и в мыслях не было обидеть ее, тем более что через два дня я собирался уехать. Стремясь загладить неприятное впечатление от случайно вырвавшихся слов, я попытался обратить все в шутку:
— Разве люди крадут сами у себя? Но ее нелегко было провести.
— От тебя не требуется никакой благодарности,— сухо ответила она,— с меня достаточно того, что ты вспомнил обо мне в трудную минуту.
Сердце мое разрывалось от огорчения и досады на самого себя — омрачить ее милое, улыбающееся лицо в такое чудесное утро, согнать с него ее необыкновенную улыбку! Теперь я понял, как много значила она для меня.
— Лакшми, ты ведь сама прекрасно понимаешь, что, если бы не ты, я так и погиб бы на той куче грязного тряпья,— покаянным тоном заговорил я, надеясь снова развеселить ее.— Никому даже в голову не пришло бы отправить меня хотя бы в больницу. Мое счастье, что я вспомнил твою просьбу не забывать о тебе если не в радости, то в беде. Как хорошо теперь я это понимаю!
— В самом деле?
— Конечно.
— Значит, именно благодаря мне ты не расстался со своей душой?
— Я в этом уверен.
— Тогда я могу потребовать ее?
— Безусловно. Только душа у меня незавидная. На такую не стоит льститься.
Наконец-таки она улыбнулась:
— Хорошо, что хоть теперь ты наконец узнал себе цену.
Но тут же ее лицо снова сделалось серьезным. -— Но шутки в сторону. Я вижу, что, в общем, ты уже поправился. Когда собираешься уезжать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77