— И мне хочется надеяться, что в пути и на чужбине ты тоже будешь мне доверять. Завтра пятый день новолуния— самый благоприятный день для того, чтобы пуститься в путь. Мы пойдем вдоль железной дороги, и, если путешествие придется тебе не по душе, ты сможешь вернуться — я не стану тебя удерживать.
Вошла вишнуитка и сказала, что освященную пищу отнесли в мою комнату.
— Пойдем посидим у тебя,— предложила Комоллота.
— У меня? Ну что ж.
Я снова вгляделся в ее лицо. У меня не осталось и тени сомнения, что она не шутит. Было ясно также и то, что я для нее лишь предлог. Комоллота почему-то стремилась порвать путы, привязывающие ее к этому месту, словно в поспешном бегстве было для нее спасение.
Мы вошли в комнату и принялись за трапезу. Еда была отлично приготовлена, обсуждение плана побега шло успешно, но тут Комоллоту позвали по какому-то срочному делу, и мне пришлось одному довести «служение» до конца. Когда я вышел во двор, Дварикдаса там не оказалось. Куда же подевался баба-джи? Неподалеку бродили пожилые вишнуитки. Вчера вечером в облаках курений они казались небесными девами, но теперь в безжалостном свете дня от их неземного облика не осталось и следа. Я вышел из монастыря с тягостным чувством и увидел с детства знакомую мне лениво текущую речку, заросшую водорослями, берег, покрытый колючим кустарником и лианами, густые заросли тростника, кишащие змеями, и бескрайние бамбуковые рощи. Я давно отвык от всего этого, мне стало страшно и захотелось поскорее уйти отсюда. Внезапно из зарослей появился какой-то человек и направился ко мне. Я никак не ожидал, что здесь есть люди. Незнакомец с виду был моего возраста, но мог оказаться и на десять лет старше. Небольшого роста, худощавый, не слишком смуглый. Нижняя часть его лица была несоразмерно мала, а брови необычайно широки и длинны. Мне никогда еще не доводилось видеть таких густых и широких бровей, можно было подумать, что природа сыграла с ним злую шутку, прилепив на лоб вместо бровей пару усов. На шее у него висело грубое ожерелье из дерева тулси, а одежда напоминала вишнуитскую, но была грязной и изношенной.
— Господин! Я вздрогнул.
— Что вам угодно?
— Позвольте мне узнать, когда вы сюда приехали?
— Вчера вечером.
— Значит, ночь вы провели в монастыре? -Да.
— О-о!
Несколько минут прошло в молчании. Я уже собирался удалиться, когда незнакомец снова заговорил:
— Вы ведь не вишнуит, вы из благородных, как вам разрешили находиться в монастыре?
— Об этом вы спросите у них,— ответил я.
— О-о! Наверное, так решила Комоллота? -Да.
— А вы знаете, что ее настоящее имя Ушангини? Она родом из Сильхета, но изображает из себя уроженку Калькутты. Я и сам из Сильхета. Наша деревня называется Мамудпур. Хотите, я вам кое-что порасскажу об этой женщине?
— Нет,— ответил я. Поведение этого человека вызывало недоумение.— Вы связаны с Комоллотой какими-нибудь родственными узами? — спросил я.
— Еще бы!
— Какими же?
Мгновение он колебался, потом вдруг выпалил:
— Да что мне врать? Она моя жена. Ее отец собственной рукой обменял наши ожерелья. У меня есть свидетели.
Не знаю почему, но я ему не поверил. — Из какой вы касты?
— Мы из касты маслобоев.
— А Комоллота?
В ответ человек презрительно повел толстыми бровями:
— Она из винокуров — мы не станем мыть ноги в воде, которой они коснулись. Вы не могли бы ее позвать?
— Нет. В монастырь вход не заказан, идите туда сами, если хотите.
— И пойду, господин, и пойду,—вдруг рассвирепел незнакомец.—Я подмазал полицейского инспектора, заявлюсь туда со стражником и вытащу ее за волосы. Никакой баба-джи ей не поможет. Негодяй проклятый!
Не тратя слов, я повернулся и пошел прочь.
— Ну что вам стоит? — хриплым голосом проговорил он мне вслед.— Вас не убудет, если вы ее позовете... У-у, благородный!
Я шел быстро, не оборачиваясь, боясь, что не сумею сдержаться и ударю этого жалкого человека.
Может быть, это из-за него Комоллота решила бежать отсюда?
На душе у меня было скверно. В храм я не пошел, и никто меня не позвал туда. В комнате на столике были разложены вишнуитские книги. Я поставил у изголовья светильник и лег, раскрыв одну из них,—не для того, чтобы изучать религиозные заповеди вишнуизма, а чтобы как-то убить время. «Почему же не вернулась Комолло-та?» — снова и снова с тревогой думал я. Как обычно, началась вечерняя служба, до меня доносился ее прекрасный голос, но только одна мысль волновала меня: почему Комоллота до сих пор не пришла узнать, что со мной. И этот человек с густыми бровями. Может быть, в его обвинениях есть доля истины?
И где Гохор? Он тоже не искал встречи со мной. Я думал провести здесь несколько дней, оставшихся до свадьбы Пунту, но теперь это невозможно. Завтра же уеду в Калькутту.
Наконец служба закончилась. Вишнуитка, которая приходила вчера с Комоллотой, позаботилась о моем ужине, но та, которую я с нетерпением ожидал, не появлялась. Снаружи постепенно затихли разговоры и шум шагов. Поняв, что она уже не придет, я поел, умылся и лег.
Была уже, наверное, глубокая ночь, когда я вдруг услышал ее голос.
Я проснулся. В комнате была Комоллота.
— Ты, наверное, огорчился, что я не пришла? — спросила она.
— Да, очень.
— Что говорил тебе тот человек в лесу?
— Так ты его видела? -Да.
— Он говорил, что, по вашим обычаям» ты его жена, раз вы обменялись ожерельями.
— И ты поверил ему?
— Нет.
— Он делал какие-нибудь намеки на мой счет?— немного помолчав, спросила она.
-Да.
— Наверное, говорил о моей касте?
— И о касте тоже.
— Хочешь, я расскажу тебе о своем детстве? Боюсь только, что ты станешь меня презирать.
— Тогда не хочу.
— Но почему?
— А какой в этом смысл? Ты нравишься мне. Завтра я уезжаю, и мы, может быть, никогда больше не увидимся. Так к чему убивать добрые чувства?
Комоллота долго молчала.
— О чем ты думаешь?—спросил я.
— О том, что завтра я тебя не отпущу,— ответила она.
— А когда отпустишь?
— Никогда. Но уже поздно, спи. Москитная сетка хорошо натянута?
— Не знаю, наверное, хорошо.
— «Не знаю»,— засмеялась Комоллота.— Ну и ну! Она подошла к постели и в темноте на ощупь проверила сетку со всех сторон.
— Спи, гошай, я ухожу.
Она на цыпочках вышла из комнаты и осторожно прикрыла за собой дверь.
ГЛАВА VII
Сегодня Комоллота заставила меня поклясться, что я не стану презирать ее, услышав повесть о ее прошлом.
— Я не хочу ничего слушать,— сказал я,— но презирать тебя не стану, что бы ты ни рассказала!
— Есть вещи, которые вызывают презрение и у женщин, и у мужчин.
— Я догадываюсь, о чем будет твой рассказ. Обычно больше всего презирают женщин сами женщины. Причины мне известны, но говорить об этом я не стану. Мужчины тоже осуждают женщин, но чаще делают это неискренне. Я слышал от вас, женщин, да и видел собственными глазами такое, что было куда хуже всего, о чем ты могла бы рассказать. Однако я не испытывал презрения к тем, кого другие клеймят позором.
— Но почему?
— Наверное, такой уж я есть. Еще вчера я говорил тебе, что рассказывать ничего не нужно. Я нисколько не любопытен. А потом, зачем мне знать о людях больше того, что я уже знаю?
Комоллота долго молчала, погруженная в свои мысли. И вдруг спросила:
— Скажи, гошай, ты веришь в прошлое и будущее существование ?
— Нет.
— Почему? Ты и в самом деле думаешь, что это невозможно?
— У меня довольно других забот, да и времени нет на подобные мысли.
— Ты поверишь мне, если я расскажу тебе один случай? Клянусь, что не солгу ни слова.
— Поверю, Комоллота,— улыбнулся я.— Поверю и без всяких клятв.
— Тогда слушай. Недавно я узнала от Гохора-гошая, что у него гостил его школьный товарищ. Я подумала:
«Гохор, который не мог прожить и дня, не заглянув к нам, на целую неделю забросил нас ради друга детства. И что за брахман этот его друг, если он не побоялся войти в дом мусульманина? Должно быть, он один как перст на всем белом свете». Когда я расспросила Гохора, он сказал, что у его друга в целом мире нет никого и потому ничто его не страшит, ничто не заботит. «А как его зовут, гошай?» — спросила я и, услышав твое имя, вздрогнула. Ты ведь знаешь, что мне нельзя его произносить?
— Знаю,— улыбнулся я.— Ты сама мне говорила.
— Я спросила, как ты выглядишь, сколько тебе лет. Не знаю, многое ли я запомнила из его рассказа, только я почувствовала, как забилось мое сердце. Ты думаешь, нельзя потерять голову, услышав одно имя? Нет, бывает и так, что женщины сходят с ума от одного имени.
— Что же было дальше? — спросил я.
— Потом мне самой стало смешно, но мысли о тебе меня уже не покидали. Среди всех своих дел я думала только об одном: когда ты приедешь снова, когда я увижу тебя воочию.
Я слушал молча. Теперь мне было не до насмешек.
— Ты приехал только вчера,— продолжала Комолло-та,— но сейчас в целом мире нет человека, который любил бы тебя, как я. Разве такое возможно, если бы не существовало прежнего рождения? Я знаю, ты не останешься здесь. Как бы я тебя ни упрашивала, ты скоро уедешь. Я думаю об одном — сколько времени пройдет, прежде чем утихнет моя боль.
И она вытерла краем сари набежавшие слезы.
Я молчал. Никогда прежде мне не приходилось читать в книгах или слышать о том, чтобы женщина после столь непродолжительного знакомства могла так смело и откровенно признаться в любви. Я видел, что она не притворяется. Комоллота была хороша собой, не глупа и достаточно образованна; она хорошо говорила и прекрасно пела. Мне пришлась по душе ее сердечная забота, и я не поскупился на шутливые комплименты, которые раздули искру зародившегося чувства. Но знал ли я всего минуту назад, к чему все это приведет, мог ли предполагать, что ее мольба, слезы и смелое признание наполнят мое сердце горечью! Я был ошеломлен. Стыд терзал меня. Предчувствие беды изгнало мир и покой из моей души. В какой злосчастный день выехал я из Бенареса! Едва освободившись из сетей Пунту, я тут же с головой запутался в других сетях. Юность моя дазным-давно миновала, и вдруг на меня обрушилась волна непрошеной женской любви. Я не знал, куда бежать, где искать спасения. Я и не представлял, как неприятно чувствует себя мужчина, когда молодая женщина молит его о любви. И почему на меня такой спрос? Я все еще нужен Раджлакшми, и возможность того, что она ослабит свою мертвую хватку и отпустит меня на волю, испарилась. Но здесь оставаться больше нельзя. Бог с ними, с этими святыми, завтра же отсюда уеду.
— Да, совсем забыла,— очнулась вдруг Комоллота.— Ведь у меня есть для тебя чай!
— Неужели? Где ты его достала?
— Посылала человека в город. Сейчас приготовлю. Смотри только никуда не убегай!
— Не убегу. А ты умеешь заваривать чай? Комоллота молча кивнула и вышла с улыбкой на
губах.
Я проводил ее взглядом, и мне почему-то стало грустно. В монастыре пить чай не принято, а может быть, даже запрещено, и тем не менее, узнав, что я люблю чай, Комоллота послала за ним в город. Я ничего не знал о ее прошлом и настоящем и только по намекам мог догадываться, что в жизни ее многое достойно осуждения. Но ©на не хотела скрывать от меня правду о себе и настаивала на том, чтобы я ее выслушал. Я отказывался. Мне это было не нужно. Нужно было ей самой. Она хотела поведать мне о своем провалом, чтобы избавиться от гнетущих ее воспоминаний, и в то же время никак не могла решиться.
Комоллота сказала когда-то, что не должна произносить имени Шриканто. Кто этот столь почитаемый ею человек и когда он перешел в мир иной? Должно быть, роковое совпадение имен дало толчок ее воображению, она перенеслась мыслями в прежнее рождение и потеряла представление о реальном мире.
В этом не было ничего удивительного. Хотя она всецело была поглощена служением любви, ее женская природа до сих пор не постигла истинной сути этого чувства. Теперь в душе ее проснулись неутоленные желания, ее утомило служение миру фантазии, охватили сомнения. Комоллота и сама не отдавала себе отчета в том, что ее мятущееся, сбившееся с пути сердце ищет оправдания,—вот почему она снова и снова в тревоге протягивала руку к закрытой двери своего прежнего рождения в надежде найти там ответ. Я понял, что отныне мое имя станет парусом, под которым поплывет ладья ее жизни.
Комоллота принесла свежезаваренный чай, и я выпил его с наслаждением. Как немного нужно, чтобы у человека изменилось настроение! Казалось, мое недавнее раздражение против нее исчезло без следа.
— Комоллота, так ты из касты винокуров?
— Нет,— улыбнулась она,— из касты ювелиров. Но ведь для брахманов между ними нет никакой разницы.
— Для меня, во всяком случае. Да и если бы все касты слились воедино, не было бы беды.
— Наверное, это правда,— согласилась Комоллота,— Ведь ты принимал пищу из рук матери Гохора.
— Если бы ты ее знала! — воскликнул я.— Гохор пошел не в отца, а в мать. Я никогда не встречал такой ласковой, доброй и самоотверженной женщины, как мать Гохора. Помню, как-то раз она поссорилась с мужем. Ссора вышла из-за того, что мать втайне от мужа дала кому-то большую сумму денег. Отец Гохора был страшно вспыльчив, и мы в испуге удрали из дому. Через несколько часов тихонько возвращаемся и видим: мать Гохора сидит, о чем-то задумавшись. Мы спросили ее, чем же все кончилось. Сперва она не ответила, а потом, взглянув на нас, вдруг рассмеялась до слез. Такое с ней нередко бывало.
— Над чем же она смеялась? — спросила Комоллота.
— Сначала мы тоже не поняли. Но, отсмеявшись, она вытерла глаза и сказала: «Какая же я глупая! Муж преспокойно искупался, поел и знай себе похрапывает, а я вот не стала ужинать и сижу, сгорая от злости! К чему это все?» И обиды и гнева у нее как не бывало. Только человек, много испытавший в жизни, знает, какое это великое достоинство женщины.
— Значит, ты много испытал в жизни, гошай? — спросила Комоллота.
Я даже растерялся от этого неожиданного вопроса.
— Разве все непременно нужно испытать самому? Можно учиться и на чужом опыте. Разве ты ничему не научилась от человека с густыми бровями?
— Но он-то не был мне чужим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77