— Ты сможешь выслушать неприятную правду? Она наклонила голову и ответила чуть слышно:
— Смогу.
Я не сразу заговорил — покорная готовность человека вытерпеть боль не помогает другому нанести удар. Но я твердо решил сказать ей все и наконец отважился:
— Дорогая, как ни трудно было мне простить тебе твое сегодняшнее поведение, я простил его. Но все дело в том, что ты никогда не сможешь перебороть себя. У тебя много денег, ты красива, обладаешь многими достоинствами, пользуешься неограниченной властью над людьми. Могут ли существовать для человека большие искушения? Ведь ты не сможешь противиться им, как бы ни любила и ни уважала меня, на какие бы жертвы ни готова была пойти ради меня!
— Ты хочешь сказать, что время от времени я снова буду так делать? — тихо спросила Раджлакшми.
Я промолчал. Некоторое время она тоже молчала. Потом спросила:
— И что тогда?
— А тогда в один прекрасный день все у нас рассыплется, как карточный домик,— заключил я.— Поэтому прошу тебя: отпусти меня, избавь от будущих страданий и унижений.
Пьяри долго не поднимала головы, а когда наконец посмотрела на меня, я увидел, что из глаз ее текут слезы. Она отерла их краем сари и спросила:
— Разве я когда-нибудь толкала тебя на плохое?
Ее горькие слезы поколебали было мою решимость, но внешне я ничем себя не выдал и ответил спокойно и твердо:
— Нет, никогда. Ты не такой человек. Ты сама никогда не поступишь плохо и не толкнешь на это другого. Но все равно люди будут видеть в тебе не Раджлакшми, ученицу пандита Моноша, а красотку Пьяри. Для них ты навсегда останешься известной певичкой из Патны. Неужели ты не понимаешь, какое это будет иметь значение для меня? Как унизит в глазах всех? Чем ты меня оградишь от этого унижения?
Раджлакшми вздохнула.
— Но ведь ты-то сам знаешь, что я не делаю ничего постыдного!
— Да, знаю,— согласился я.— Бог тебя за это не осудит. Но нельзя, дорогая, пренебрегать и мнением людей.
— Главное, чтобы бог не осудил,— упрямо проговорила она.
— Отчасти ты права. Но, к сожалению, не всем известно, что он думает. А мнение общества — это тоже в какой-то степени мнение бога, и не считаться с ним нельзя.
— Значит, из страха перед этим мнением ты навсегда покидаешь меня? — спросила она.
— Почему навсегда? — возразил я.— Мы еще увидимся. Я обязательно заеду к тебе перед отъездом в Бирму.
— Ну что ж! — Раджлакшми энергично тряхнула головой, хотя в голосе ее звучали слезы.— Уезжай, если хочешь. Только знай: что бы ты обо мне ни думал, все равно — ближе меня у тебя никого нет.
Она быстро вышла из комнаты.
Я вынул часы, открыл их — еще можно было успеть на поезд. Взяв саквояж, я медленно спустился по лестнице, вышел из дому и сел в коляску.
Надеясь на чаевые, извозчик погнал лошадей вовсю, но мы все-таки опоздали: в тот момент, когда коляска подъехала к вокзалу, поезд на Праяг отошел от платформы. Мне сказали, что через полчаса должен отправиться поезд на Калькутту. «Тем лучше,— подумал я,— по крайней мере повидаю родные места, давно не бывал в этом захолустье. А заодно проведу там оставшийся отпуск».
Я купил билет, и через полчаса огнедышащая колесница увезла меня из «святого города».
Впервые за долгие годы в послеполуденный час я снова появился в родной деревне. Дом мой оказался битком набит всякими родственниками и их приживалами. Они не стесняясь расположились и в самом доме, и во дворе, так что буквально негде было шагу ступить.
Мой внезапный приезд и решение остановиться в собственном доме застали их врасплох.
— О! Вот счастье-то! Как хорошо! — с наигранной радостью восклицали они.— Пришло время тебе жениться и обзавестись семьей. Утешь нас, Шриканто!
— Для этого я и приехал,— поспешил я успокоить их.— А пока освободите для меня комнату моей матери, чтобы я мог отдохнуть с дороги.
Однако выяснилось, что с некоторых пор в этой комнате обосновалась моя тетка со своими домочадцами. Я решил не тревожить ее и устроиться в передней комнате. Войдя туда, я в одном углу увидел кучу извести, а в другом — груду битого кирпича. Тут тоже квартировал постоялец.
— Видно, придется освободить помещение,— сказал он мне.— Но, Шриканто-бабу, комната-то ведь большая. Что, если вам пока лечь тут сбоку, на матраце?
— Хорошо, хорошо,— согласился я.— На одну ночь можно.
Я так устал, что мне хотелось только одного — поскорее прилечь, не важно где. Я все еще не оправился окончательно после болезни, перенесенной в Бирме, постоянно чувствовал недомогание и потому ничуть не удивился, когда вечером у меня вдруг заболела голова.
Тетушка Ранга пришла проведать меня.
— У тебя жар,— сказала она.— Но ничего. Поешь рису, поспи — и все пройдет.
Я последовал ее мудрому совету, поел горячего и улегся в постель. Утром жар усилился. Тетушка Ранга опять навестила меня.
— Ничего страшного,— успокоила она меня, потрогав мой лоб.— Это у тебя малярия. Рис при этой болезни можно есть.
Однако теперь я решительно запротестовал.
— Ну нет,— заявил я,— пока еще я не подданный ее величества Малярии! От нее лучше держаться подальше. Подпади я под ее власть, боюсь, мне не выкарабкаться. Поэтому сегодня лучше попоститься.
Прошел день, миновала ночь, затем еще два дня, а температура не только не спадала, но даже повысилась.
Я встревожился и послал за доктором Гобиндо. Тот стал навещать меня дважды в день, щупал пульс, смотрел язык, мял живот и кормил вполне сносными, даже приятными на вкус лекарствами. Причем плату взимал только за них. Так прошла неделя. Наконец меня навестил мой дед — дядя моего отца—и сказал:
— Вот что, брат, надо бы написать твоей тетке, пусть приедет. Жар-то какой...
Было очевидно, что я поставил его в затруднительное положение.
Прошло дней пять, а лучше мне не становилось. На шестой день утром зашел доктор Гобиндо. Он дал мне, как обычно, лекарства и попросил рассчитаться с ним за последние три дня. С трудом протянув руку к саквояжу, я открыл его и поискал кошелек. Его там не оказалось. Испуганный, я сел на постели, вывернул весь саквояж, обшарил в нем каждый уголок, но, естественно, не мог найти того, чего там не было.
— Что-нибудь пропало? — забеспокоился доктор Гобиндо, наблюдавший за моими поисками.
— Нет, нет, все в порядке,— поспешил я успокоить его, но, так как денег за лекарство я дать ему не смог, он все понял.
— Сколько у тебя было? — спросил он меня.
— Да так, мелочь какая-то,— небрежно ответил я.
— Надо как следует прятать ключ,— заметил он.— Ну да ладно. Ты мне не чужой, так что о деньгах не волнуйся — буду тебя лечить, как лечил. Главное — поправляйся. Деньги вышлешь потом.
— Никому не говорите об этом! — попросил я его.
— Хорошо, хорошо,— обещал он.— Я понимаю тебя. Этот посторонний человек отнесся ко мне, как самый
блкзкий родственник.
Я не пытался одолжить у кого-нибудь денег, потому что знал: в деревне не принято ссужать в долг под честное слово. Человека, вздумавшего просить без залога даже самую пустяковую сумму, сочли бы по меньшей мере за шутника — никто даже представить себе не мог, чтобы нашелся глупец, решившийся попросить взаймы с пустыми руками. Не хотел я вначале обращаться и к Раджлакшми. Думал, как-нибудь перебьюсь первое время, а потом напишу Обхойе — она бы выслала. Однако обстоятельства заставили меня изменить свои намерения. Почтительное внимание моих родственников сменилось их настороженным выжиданием, из чего я заключил, что моя тайна стала им известна.
Очутившись в такой ситуации, я решился-таки искать помощи у Раджлакшми и написал ей письмо, в котором в общих чертах обрисовал свое отчаянное положение. Но, перечитав его, я почувствовал себя таким жалким и ничтожным, что тут же разорвал написанное в клочья. Прошел еще один день. Откладывать дальше было невозможно. Пришлось мне, собравшись с духом, прибегнуть к крайним мерам. Я написал Раджлакшми сразу два письма с просьбой выслать мне небольшую сумму и отправил их: одно — в Патну, другое — на ее калькуттский адрес.
Я не сомневался в том, что деньги я получу, но все-таки в день, когда они, по моим расчетам, должны были прийти, меня с утра охватило беспокойство. Я не сводил глаз с дороги, поджидая почтальона.
Время шло. Я решил, что в этот день перевод не придет, и только отвернулся от окна, собираясь лечь на другой бок, как вдали послышался шум приближающегося экипажа. Я испуганно приподнялся и увидел, как он подъехал к дому. На козлах рядом с кучером сидел Ротон. Он спустился на землю, открыл дверцу, и... я не поверил своим глазам.
Это было немыслимо — Раджлакшми осмелилась появиться в своей родной деревне среди бела дня.
— Вот он! — указал на меня Ротон. Раджлакшми увидела меня и спокойно направилась к
дому.
— Мы задержимся здесь? — спросил кучер.— Распрягать лошадей?
— Подожди.
Войдя в комнату, она совершила мне пронам, приняла прах от моих ног и потрогала у меня лоб и грудь.
— Жар прошел,— заметила она.— Тогда мы поедем вечером, семичасовым поездом, хорошо? А пока я велю распрягать лошадей.
Я оторопело глядел на нее.
— Температура спала всего два дня назад,— сказал я.— Не рано ли ехать сегодня?
Она подумала и согласилась подождать.
— Ты прав, отложим отъезд до завтра. Ночью холодно, можешь опять простудиться. Отправимся утром.
Только теперь я немного пришел в себя.
— Как же ты осмелилась приехать в эту деревню? — воскликнул я.— Ты думаешь, тебя здесь не узнают?
— Пускай узнают,— просто ответила она.— Не сомневаюсь: всякий, кто увидит, узнает — я же здесь выросла.
— Как же ты решилась? — недоумевал я.
— А что мне оставалось делать? Значит, такая моя судьба. Иначе зачем бы тебе здесь заболеть?
— Я просил только денег. Почему ты сама приехала?
— Я испугалась, когда узнала, что ты заболел. Разве я могла прислать только деньги? Я так волновалась.
— А теперь ты успокоилась, зато причинила беспокойство мне! Сейчас сюда придут люди. Какими глазами ты посмотришь на них? Что я им скажу?
— Что ты скажешь? — Она еще раз потрогала мой лоб.— Скажешь, что это судьба.
Ее безразличие к общественному мнению вывело меня из терпения.
— Хороша судьба! — возмутился я.— Потеряла всякий стыд и совесть! Не стесняется появляться здесь!
— О чем ты говоришь? Какой стыд? — удивилась она.— Для меня сейчас важен только ты сам. Все остальное не имеет значения.
Что мне было возразить ей? Я ведь заранее знал, что она мне ответит. Я прикрыл веки и некоторое время лежал молча. Потом спросил:
— Как прошла свадьба Бонку?
— Хорошо.
— Ты приехала из Калькутты?
— Нет, из Патны. Я получила твое письмо там.
— И куда же ты хочешь увезти меня? В Патну? Раджлакшми задумалась.
— В Патну тебе все равно придется заехать, но сначала мы съездим в Калькутту. Посмотрим, как там дела, а потом...
— Зачем же потом ехать в Патну? — недоумевал я.
— Надо будет оформить дарственную. Все документы я уже подготовила, но без твоего согласия...
— Какая дарственная? — изумидся я.— Кому и что ты даришь?
— Бонку,— объяснила она.— Оба дома. А дом в Бенаресе я решила передать гуру. Все ценные бумаги, драгоценности и деньги я тоже уже распределила. Теперь хочу только, чтобы ты....
Я был просто потрясен услышанным.
— Что же ты себе оставила? А вдруг Бонку не захочет заботиться о тебе? Ведь у него теперь своя семья.
Что, если он откажется содержать тебя? — Неужели ты думаешь, я для того все раздала, чтобы потом принимать подачки? — все так же спокойно спросила она.
Я не мог больше сдерживаться и в волнении сел на постели.
— Кто внушил тебе эти глупости, достойные Хориш-чандры? Как ты собираешься жить дальше? Кому ты будешь нужна в старости?
— Не надо сердиться,— ответила она,—лежи спокойно. Обо мне позаботится тот, кто внушил мне эти мысли. Ему я и старая никогда не буду в тягость. Так что не горячись напрасно.
Я в изнеможении откинулся на подушку. Передо мной в раскрытое окно виднелось предвечернее небо. Заходящее солнце освещало его своими лучами. Как зачарованный, смотрел я на неповторимые краски заката, и вдруг мне почудилось, будто весь мир и вся вселенная наполнились этим чудным сиянием, этой удивительной красотой. Все в природе изменилось как по волшебству — не осталось ни горестей и болезней, ни нужды и лишений, ни зависти и злобы.
Не знаю, сколько времени провели мы так, зачарованные тишиной и видом вечернего неба. Неожиданно за дверью послышались голоса, и, прежде чем Раджлакшми успела подняться с моей постели, в комнату вошли двое — доктор и мой дед.
Увидев Раджлакшми, они остановились в нерешительности. Дед уже знал о том, что ко мне приехал какой-то друг из Калькутты,— ему поспешили сообщить об этой новости, когда он отдыхал после обеда,— но он и вообразить себе не мог, чтобы этим другом оказалась женщина. Никому не могло прийти в голову такое предположение, поэтому-то, вероятно, и женщины все еще не решались выглянуть из своих комнат.
Дед мой был проницательным человеком. Он внимательно посмотрел на Раджлакшми и спросил меня:
— Шриканто, кто эта женщина? Лицо ее мне кажется знакомым.
— Да, да,— подхватил доктор,— я тоже как будто видел ее!
Я заметил, как мертвенно побледнела Раджлакшми. И вдруг какой-то внутренний голос сказал мне: «Шриканто, ведь только ради тебя пошла эта обездоленная женщина на такую пытку!»
Волнение охватило меня. «Правда здесь не поможет,— подумал я,— придется прибегнуть ко лжи». Я взял Раджлакшми за руку, слегка сжал ее и сказал:
— Зачем смущаться, Раджлакшми? Ведь ты приехала ухаживать за своим мужем. Это мой дедушка, а это господин доктор. Поклонись им.
Мгновение мы смотрели в глаза друг другу. Потом она встала и глубоким поклоном почтительно приветствовала их.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА I
Я не собирался возобновлять свое жизнеописание, когда-то так неожиданно прерванное,— не считал нужным рассказывать о том, как мой дед, услышав от меня признание, сделанное в такой театральной манере, торопливо отодвинулся от склонившейся перед ним в глубоком пронаме Раджлакшми, пробормотал с усмешкой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77