— А тебе какое дело до нее? — сердито прикрикнула на него Тогора, наматывая на голову нечто вроде чалмы,— она жаловалась на головную боль.
Бедный мастер обернулся ко мне.
— Вот всегда она так — нельзя и спросить о другой женщине. Глупая ты! — сказал он жене.—Ведь она тоже бенгалка и к тому же едет в Рангун.
Тогора мгновенно забыла о головной боли, сорвала повязку, тоже повернулась ко мне и, выпучив круглые глаза, возмущенно заговорила:
— Если бы вы знали, бабу, сколько таких мастеров видела на своем веку Тогора из касты боштоми. Скольких она в люди вывела! А он думает провести ее! Вижу, вижу,— крикнула она мужу,— ты уже готов бежать туда. Ждешь только удобного случая! Ты что, лекарь? Смотри, мастер, добром это не кончится. Еще раз пойдешь туда — пеняй на себя.
Нондо тоже вскипел:
— Я не обезьяна на цепочке, чтобы вечно прыгать вокруг тебя, ходить, куда поведешь. Захочу — и снова навещу больного. Тебя не спрошу.
И он занялся запеканкой.
— Посмотрим,—пригрозила ему Тогора, снова наматывая на голову свою чалму.
Я отправился восвояси. «И так они прожили двадцать лет!»—думал я, поднимаясь наверх. Жизнь научила Того-ру никогда не ослаблять узду, а при необходимости действовать и хитростью. Она понимала: там, где нет настоящей привязанности, удержать завоеванное можно только силой. Следует всегда быть начеку, иначе она рискует потерять мастера Нондо — он незаметно отдалится от нее, как ушла когда-то от нее молодость... Но кто же все-таки была та молодая бенгалка, вызвавшая резкую антипатию Тогоры и пренебрежение доктора? Мысль о ней не давала мне покоя. Тогора заявляла, что сразу раскусила ее, потому что достаточно опытна в подобных делах, ее, Тогору, не проведешь, а доктор утверждал, что насмотрелся на палубных пассажиров и теперь видит всех насквозь. Он был абсолютно уверен в своей правоте. И так всегда! Разве усомнится кто-нибудь в собственном умении разбираться в ближних? Каждый мнит себя знатоком человеческих душ, а многие ли сумели разобраться в самих себе? Нет, решил я, такому битому жизнью человеку, как я, следует быть осторожным. Раз встречаются женщины, подобные Онноде, разумнее оставаться наивным и не считать людей дурными, чем в ослеплении от собственного ума осуждать и презирать их. А потому я решил не разделять мнения моих опытных и проницательных знакомых. Одно только смущало меня— почему доктор употребил слово «современная»?
Поздно вечером бенгалка снова прислала за мной. На этот раз я познакомился с ней поближе. Ее звали Обхоия, она принадлежала к касте кайоста. Больной юноша— Рохини Сингх — был ее земляком и по обычаям, бытующим в деревне, приходился ей братом, во всяком случае, так она его называла. Сообщив мне, что от лекарств Рохини стало лучше, Обхоия тут же заговорила на другую тему. Она быстро освоилась со мной и стала обращаться, как со своим человеком. Должен признаться, во все время нашего разговора меня не покидало чувство настороженности, хотя Обхоия вела себя вполне достойно и не давала повода или оснований для беспокойства.
Она обладала удивительным умением находить с людьми общий язык и подчинять их своему влиянию—за нашу короткую беседу она не только успела многое узнать обо мне, но и взяла с меня слово помочь ей отыскать ее пропавшего мужа. Тот уже восемь лет как отправился в Бирму, первые два года писал ей, а потом ничего не давал о себе знать. Родных у молодой женщины не было — единственный близкий ей человек, мать, умерла месяца полтора назад, и Обхойя осталась совсем одна. Она не отваживалась жить в отцовском доме в одиночестве, без всякой поддержки и помощи, и уговорила Рохини поехать с ней в Бирму.
— Ведь должна же я попытаться найти мужа,— сказала она мне.— А кроме того, в моем возрасте жить одной опасно. Долго ли дурную славу себе заработать?
— Вы знаете, почему ваш муж столько времени не писал вам? — спросил я ее.
— Нет, я ничего о нем не знаю.
— Где он жил раньше по приезде в Бирму?
— В Рангуне. Служил в Бирманской железнодорожной компании. Я писала ему, но ответов на свои письма не получала, хотя ни одно из них обратно не вернулось.
Значит, решил я, письма доходили до адресата. Доктор рассказал мне, что многие бенгальцы женятся в Бирме на красивых бирманках, обзаводятся новыми семьями и на родину не возвращаются. Очевидно, подобная история произошла и с мужем Обхойи.
Та заметила мое молчание.
— Вы думаете, он умер? — спросила она. Я отрицательно покачал головой:
— Нет, напротив, я уверен, что он жив.
Молодая женщина с благодарностью дотронулась рукой до моих ног, а потом коснулась ею своего лба.
— Да будут благословенны ваши уста, господин Шриканто. Это для меня самое важное.— И добавила немного погодя:—Я знаю, о чем вы думаете.
— Возможно,— осторожно согласился я.
— Если вы, мужчина, допускаете такую мысль, так неужели, вы считаете, у меня, женщины, не возникало таких же опасений? Но я не боюсь—я смогу ужиться с его второй женой.
Я опять промолчал, но Обхойя, казалось, читала мои мысли:
— Вы думаете, одного моего согласия тут недостаточно? Согласится ли она на это?
— Да, вдруг она не согласится?—откровенно сказал я, поразившись ее проницательности.
— О, это будет для меня большим несчастьем,— вздохнула она.— Но ведь вы поможете мне тогда, не правда ли? Рохини хороший человек, но очень уж он простодушен, на него нельзя положиться в таком деле.
Я обещал ей сделать все от меня зависящее, но предупредил, что обычно в подобных ситуациях от посторонних людей бывает мало пользы, как правило, они только мешают.
— Да, вы правы,— согласилась Обхойя и задумалась.
Пароход прибывал в Рангун на следующий день часов в одиннадцать—двенадцать утра, и уже с вечера я заметил на лицах пассажиров признаки беспокойства, даже некоторого страха. Многие повторяли слово «карантин».
Расспросив соседей, я выяснил, что бирманские власти в целях предосторожности против чумы подвергают прибывающих в эту страну временной изоляции. Всех палубных пассажиров на десять дней поселяют за колючей проволокой в специально выстроенных для карантина хижинах милях в десяти от города. Лишь по истечении этого срока им разрешается перебраться в город. Карантина можно было избежать только в том случае, если у приезжих имелись в городе родственники, согласные похлопотать за них и достать для них пропуск санитарного управления порта.
Утром доктор прислал за мной.
— Не следовало бы вам, господин Шриканто, отправляться сюда без рекомендательного письма,— сказал он мне, когда я пришел к нему.— Для людей этот изолятор хуже, чем бойня для скота. Конечно, простой народ все стерпит, но для благородного человека там просто невыносимо. К тому же носильщиков там нет, весь свой багаж вам придется нести самому, а потом снова тащиться с ним на корабль. Это при здешней-то жаре!
— Неужели ничего нельзя сделать? — испугался я. Он с сомнением покачал головой.
— Вряд ли. Впрочем, я поговорю с врачом, когда он поднимется на пароход, может быть, кто-нибудь из его чиновников согласится похлопотать за вас...
Шум и крики снаружи не дали ему закончить фразы. Мы оба выскочили из каюты, и тут нашим глазам предстало отвратительнейшее зрелище. До сих пор чувство невыносимого стыда охватывает меня при воспоминании о нем: помощник капитана, молодой англичанин, исступленно бил ногами увертывавшихся от него матросов.
— Как вы смеете их бить?! — возмущенно закричал ему доктор. Он, видимо, уже не первый раз вступал в стычку с этим самонадеянным юнцом.— Стыда у вас нет! Когда-нибудь вы ответите за это!
Англичанин повернулся к нам.
— Чего мне прикажете стыдиться?—вызывающе спросил он.
— Это же бесчеловечно!
— Разве скот понимает что-нибудь, кроме битья?
— Это не скот, а люди, бедный народ! — гневно закричал ему доктор, не лишенный, видимо, патриотических чувств.— Знаете, что мои соотечественники, робкие и почтительные люди, не пойдут жаловаться на вас капитану, вот и издеваетесь над ними!
Неожиданно лицо англичанина исказила злая усмешка. Он подбежал к доктору, схватил его за руку и закричал по-английски, указывая пальцем на матросов:
— Смотрите, смотрите, доктор, на ваших соотечественников! Вы можете гордиться ими!
Те, укрывшись за бочками, стоявшими на палубе, как ни в чем не бывало отряхивались и весело смеялись.
Довольный этой картиной, англичанин дерзко повертел большими пальцами перед лицом доктора и, злорадно улыбаясь и посвистывая, удалился. Всем своим видом он выражал полный триумф.
Доктор побагровел от стыда и гнева, подошел к матросам и крикнул им:
— Что вы скалите зубы, бесстыжие!
Но теперь к тем, хоть и с опозданием, вернулось чувство собственного достоинства. Они тут же оборвали смех, а один из них резко спросил:
— Кого ты называешь бесстыжими, доктор? Может быть, мы взяли у тебя в долг денег и не вернули?
Я силой увел доктора в каюту. Там он тяжело упал в кресло.
— Э-эх!—только и сказал он. Да и что тут было говорить!
Часов в одиннадцать утра наш пароход приблизился к карантинному поселку, и к нам подошел небольшой катер, чтобы переправить на берег палубных пассажиров. Поднялась суматоха. Начались сборы. Я безучастно наблюдал беготню пассажиров и матросов, так как не собирался покидать пароход вместе с ними,— от доктора мне сообщили, что насчет меня договорились и я могу остаться на корабле. Неожиданно кто-то окликнул меня. Я обернулся и увидел Обхойю.
— Вы еще здесь?—удивился я.
— Почему вы не собираетесь? — спросила она меня.
— Мне еще рано,— ответил я.—Я сойду в городе.
— Нет, нет,— заволновалась она.— Сейчас же идите укладывать вещи.
— Но у меня еще достаточно времени. Обхойя решительно покачала головой.
— Нет, вы так не поступите,— заявила она.—Я знаю, вы нас не бросите.
— Что это значит?—растерялся я.—Я не могу ехать вместе с вами.
— Тогда и я не поеду,— сказала Обхойя.—Лучше в море брошусь, но одна туда не поеду. Мне уже рассказывали об этом изоляторе.
Она заплакала. Я просто опешил, не зная, как вести себя с этой женщиной, так упорно пытавшейся связать свою судьбу с моей. Вдруг Обхойя вытерла глаза краем сари и обиженно проговорила:
— Никогда бы не подумала, что вы окажетесь таким бессердечным. Бросить меня одну! Вставайте и идите за своими вещами. Ну подумайте сами, как я, женщина, могу остаться одна, да к тому же с больным человеком?
Делать было нечего, я забрал свои вещи и спустился на катер. Тут меня с палубы увидел доктор.
— Вернитесь, вернитесь! — закричал он мне.— О вас уже отдали распоряжение, вы...
Я помахал ему рукой.
— Большое спасибо, доктор! Приходится подчиняться другому распоряжению...
Тут только он заметил Обхойю с Рохини и лукаво подмигнул мне.
— Зачем же вы тогда хлопотали о пропуске?
— Прошу прощения! — крикнул я ему.
— Ладно, ладно,—весело отозвался он.—Я так и знал. Прощайте.
И, посмеиваясь, он отошел от борта.
ГЛАВА V
Согласно закону, проходить карантин должны были только кули — носильщики, грузчики и другие чернорабочие, однако корабельные власти к категории кули относили всех тех, кто не мог заплатить за проезд больше десяти рупий, а таковыми оказывались палубные пассажиры. Не знаю, по каким критериям определяются кули в законе о чайных плантациях, где, собственно, и используется их труд, но корабельные власти руководствовались в этом вопросе весьма простым аргументом, который их вполне устраивал. Поскольку было известно, что свой багаж кули в состоянии унести сам, транспорта для перевозки грузов в карантинном поселке не предусматривалось. Поэтому нам, трем беспомощным существам, оказавшимся вдруг на берегу неведомой реки под жгучим солнцем и на не менее жгучем песке, не на кого было роптать, разве лишь на собственную судьбу. Однако наши попутчики, о которых читатель уже имел возможность составить представление, ничуть не растерялись. Взяв свертки и узлы поменьше и взвалив более тяжелую поклажу на плечи хранительниц своих семейных очагов, они бодро зашагали к указанному месту. Мы остались одни. Неожиданно Рохини покачнулся, оперся дрожащей рукой на узел с постелью и тяжело опустился на землю. Жар, нестерпимая боль в желудке и усталость окончательно сломили его. Он не только идти, даже стоять не мог. Обхойя была всего лишь женщиной, на которую я не мог серьезно рассчитывать. Значит, управиться со всей грудой пожитков, своих и чужих, предстояло мне одному. Было о чем задуматься, тем более что, ко всему прочему, я оказался еще и связанным по обеим рукам: одной поддерживал беспомощную незнакомую женщину, а другой — тоже чужого и вдобавок больного мужчину. Да и попал я в это проклятое место по своей доброй воле. В довершение всех бед, меня стала мучить жажда.
Может быть, иного читателя позабавит ситуация, в которой я оказался, а кое-кто проникнется ко мне симпатией за мое человеколюбие, но должен признаться: я тогда испытывал только глухое раздражение и не переставал называть себя ослом, досадуя на то, что по собственной глупости оказался в дурацком положении. Меня поражало, как Обхойя умудрилась из всех пассажиров корабля остановить свой выбор именно на мне как на кандидате на роль носильщика,—я никогда не претендовал на нее. Мои размышления прервал ее смех. Я глянул на нее и тут только понял, как несладко приходится ей самой. Но ее дальнейшее поведение удивило меня. Вместо того чтобы смутиться, робко выразить мне свою благодарность и признательность и униженно обратиться с новой просьбой, она с умешкой сказала:
— Вы расстроены? Не думали, что все так сложится? Не огорчайтесь. Утешьтесь тем, что сделали доброе дело, не бросив нас. Не часто представляется людям возможность делать добро. Давайте не будем больше говорить об этом и поищем лучше тени для Рохини, чтобы он мог полежать немного. А вещи пусть остаются здесь.
Я взвалил Рохини себе на спину и зашагал в направлении карантинного поселка. Обхойя с небольшим сундучком в руках последовала за мной. Остальные наши пожитки остались лежать на берегу,— когда мы прислали за ними через два часа, они оказались в целости и сохранности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77