Непримиримая в своей гордыне чистоты индуистская община захлопнула перед несчастной все окна и двери. И в деревне, где, вероятно, не было ни одного человека, не пользовавшегося ее услугами, она лежала одна, презираемая всеми, забытая и заброшенная, обреченная на мучительный стыд. Долгие шесть недель день за днем она
тяшайкхими муками искупала свою вину. Наконец глубокой ночью в месяц срабон бедная женщина покинула этот мир, и, если вас интересует, куда она отправилась, обратитесь к любому ортодоксальному индусу—он удовлетворит ваше любопытство.
Никто, кроме меня и нашей старой служанки, не знал о том, что моя тетушка тайком помогала ей. Однажды в полдень тетушка тихонько отозвала меня в сторонку и сказала:
— Слушай, Шриканто, вы, ребята, помогаете многим больным. Не приглядишь ты немного за Ниру?
С тех пор я иногда заходил к больной, покупал на деньги тетушки кое-что из еды и приносил ей. В ее последний час я один был при ней. Ни разу впоследствии мне не приходилось наблюдать такой страшной агонии при совершенно ясном сознании. Я весь дрожал от ужаса, слушая бессвязные речи умирающей.
Было новолуние. После двенадцати часов началась сильнейшая буря. На землю обрушился такой ливень, что казалось, наступил конец света. Я закрыл дверь и окна хижины и расположился неподалеку от больной в старом полу сломанном кресле. Вдруг Ниру тихонько позвала меня к себе, а когда я подошел, взяла за уши и притянула поближе.
— Шриканто, сейчас же уходи домой,— шепотом приказала она мне.
— Что ты, сестра! В такую бурю?
— Не важно! Прежде всего нужно подумать о душе. Я решил, что она бредит, и успокоил ее:
— Хорошо, пусть только стихнет немного, и я пойду. Ниру разволновалась:
— Нет-нет, Шриканто, уходи сейчас же. Не задерживайся, брат, беги!
Ее тон испугал меня.
— Почему ты гонишь меня?
Вместо ответа она схватила меня за руку и, указав на закрытое окно, воскликнула:
— Неужели ты хочешь погибнуть? Разве ты не видишь: за мной пришли черные стражники. Вон они, черные сипаи! Ты им мешаешь, и они грозят мне в окно!..
И тут началось: «Они вошли, они под кроватью! Над головой! Схватили меня! Тащат!»
Крики Ниру стихли только к утру, когда душа ее уже почти распрощалась с телом.
По сей день помню я события той ночи. Мне казалось, будто я в самом деле различал за окном черные тени. Теперь я смеюсь над своими фантазиями, но в ту
страшную ночь я, вероятно, пренебрег бы бурей и сломя голову сбежал бы от умирающей, если бы не слепая уверенность в том, что стоит мне открыть дверь, как я попаду в руки черных стражников. В то же время разумом я понимал, что никого здесь нет, что это лишь бред терзаемой агонией женщины. И все же...
— Бабу!
Я вздрогнул и, обернувшись, увидел Ротона.
— Чего тебе?
— Госпожа певица зовет вас к себе.
Дерзость певицы и удивила и возмутила меня. Ее поведение показалось мне просто неприличным. Принимая во внимание наши отношения в последнее время, подобное приглашение выглядело более чем странным. Однако я сдержал себя и не выдал при слуге своего неудовольствия.
— Сегодня я занят, Ротон. Сейчас ухожу. Передай госпоже, что мы увидимся завтра.
Но, как хорошо вышколенный слуга, Ротон умел выполнять приказания.
— Нет-нет, бабу. Она зовет вас сейчас,— почтительно, но твердо заявил он.— Вы очень нужны ей. Если вы не пойдете, она сама придет. Так она и просила передать.
Подумать только — явиться ко мне ночью, сделать посмешищем в глазах людей!
— Объясни ей, Ротон, что сегодня я никак не могу. Может быть, завтра утром, но не сегодня.
— Бабу, я знаю госпожу уже пять лет — она никогда не отступает от своего слова. Если вы не пойдете к ней, она непременно придет сама.
Это никчемное, глупое упрямство привело меня в ярость. Но делать было нечего.
— Хорошо. Подожди меня, я сейчас оденусь.
Я вернулся в лагерь. Слава богу, здесь уже все спали, в том числе и Пурушоттом. Лишь в шатре для слуг еще бодрствовало несколько человек. Войдя к себе, я быстро надел ботинки, накинул пиджак и взял ружье, которое лежало уже наготове. Затем вместе с Ротоном отправился к Пьяри. Окинув меня внимательным взглядом, певица решительно заявила:
— Ни на какое кладбище ты не пойдешь. Я удивился:
— Это почему?
— Опять почему! Да разве нет на свете привидений и всяких духов? Отправляться на кладбище в такую темень! Неужели ты действительно думаешь остаться живым?..
И вдруг она расплакалась. Я растерялся и молча смотрел на нее, не зная, как поступить. Да и кого не
смутило бы столь внезапное проявление заботы и беспокойства со стороне совершенно незнакомого человека, да еще выказанных глубокой ночью! Пьяри, однако, быстро овладела собой.
— Ты, видно, так и не научился быть благоразумным,— сказала она, вытирая слезы.—Будешь упрямствовать, как в детстве? Ну что ж, хочешь идти — иди. Тогда я тоже пойду с тобой.
Она схватила шаль и завернулась в нее.
— Прекрасно, идем вместе,— согласился я. Насмешка, прозвучавшая в моих словах, взорвала ее.
— О! Ты намекаешь на то, что из-за меня приобретешь дурную репутацию? Приехал, дескать, бабу охотиться, а сам по ночам таскается с певичкой глазеть на привидения! Видно, нет у тебя ни стыда, ни совести!
Ее голос звучал глуховато от едва сдерживаемого волнения.
— Нет, раньше ты таким не был.
В другое время ее слова возмутили бы меня, но теперь я не рассердился. Мне показалось, я вдруг узнал ее. Позже я скажу почему.
— Ты же сама знаешь цену общественному мнению,— попытался урезонить я ее.— Многие ли предполагали в свое время, что ты пойдешь по такой дорожке?
На мгновение лицо ее озарила улыбка, слабая, как рассеянный лунный свет в пасмурную ночь. Но только на мгновение. Она тут же спросила испуганным голосом:
— Разве ты знаешь меня? Кто же я?
— Ты — Пьяри.
— Это всем известно.
— Не знаю, хочешь ли ты, чтобы я рассказал то, что другим неизвестно. Думаю, что нет. Иначе открылась бы мне. Поэтому я предпочту помолчать до тех пор, пока ты сама не представишься. А сейчас я спешу. Прощай.
Пьяри с молниеносной быстротой загородила мне дорогу.
— А если я не пущу тебя? — вызывающе спросила она.— Ты что же, силу применишь?
— Почему не пустишь?
— Потому что я в привидения верю. Слушай, клянусь тебе, я подниму такой шум... предупреждаю тебя...
Она попыталась отнять у меня ружье. Я отступил на шаг и вдруг, вместо того чтобы рассердиться, рассмеялся. На меня нашел приступ веселья, как это не раз случалось в последнее время.
— Не знаю, существуют ли настоящие духи и привидения, но поддельные, безусловно, имеются. Они, как ты, неожиданно появляются перед нами, плачут, загоражива-
ют дорогу, делают множество других глупостей, а при случае могут и погубить человека.
Пьяри помрачнела. Некоторое время она, казалось, не находила ответа. Потом сказала:
— Ты говоришь, что узнал меня, но, видно, ты ошибся. Такие привидения, как я, никогда не погубят человека, хотя действительно на многое могут решиться. К тому же у них ведь тоже есть «свои» и «чужие».
Я опять засмеялся:
— Значит, ты признаешься, что ты привидение?
— Конечно. Те, кто живут, но умерли для других, и есть привидения...
Она помолчала немного, а потом продолжала:
— Все считают, что я умерла, хотя это неправда. Моя мать и дядя нарочно распространили такой слух, я тут ни при чем...
Как только она произнесла эти слова, все мои сомнения рассеялись. Теперь я окончательно узнал ее. Передо мной была Раджлакшми.
Много лет тому назад она вместе с матерью отправилась в паломничество в Бенарес и не вернулась. Мать ее утверждала, что дочь умерла от холеры. Увидев Пьяри-Раджлакшми после многолетней разлуки, я не узнал ее, но одна ее привычка—прикусывать губу, когда она сердилась,— постоянно смущала меня, напоминая, что когда-то у кого-то я видел подобную манеру. Но где и когда?..
Я молча стоял перед Пьяри, пораженный,— так вот в кого превратилась Раджлакшми. Еще в те времена, когда я стяжал себе славу первого ученика в школе деревенского пандита, ее отец-кулин женился вторично, а первую жену с двумя дочерьми, младшей из которых, Раджлакшми, было лет восемь, а старшей, Шурлакшми, около двенадцати, прогнал. Женщина вместе с детьми перебралась к своему отцу. Раджлакшми была довольно светлокожей девочкой со вздутым от малярии и болезни селезенки животом, тоненькими, как палочки, руками и ногами и слипшимися в редкие пряди волосами, которые торчали, как проволока. Я иногда ее поколачивал, и, чтобы задобрить меня, она каждый день рвала ветки колючего кустарника бойчи и плела мне из гроздьев спелых ягод гирлянды. Если такая плетенка казалась мне недостаточно длинной, я тут же проверял, как она помнит старые школьные уроки, и за ошибки усердно награждал ее шлепками, испытывая при этом отрадное чувство исполненного долга. Девочка молча терпела наказание, только насупливалась и прикусывала нижнюю губу. Никакая сила не могла бы заставить ее признаться, скольких страданий стоила ей каждая гроздь. До сих пор я считал, что только страх перед побоями заставлял ее идти ка эти мучения, но сегодня я заподозрил здесь нечто другое...
Вскоре произошло еще одно примечательное событие— ее свадьба. Дядю Раджлакшми крайне беспокоило затянувшееся девичество его племянниц, но тут, к счастью, обнаружилось, что у господина Виринчи Датта поваром работает брахман из семьи неправоверных кули-нов, которого он в свое время привез из Бакуры, где когда-то служил. Дядя немедленно бросился к Даттам и целыми днями обивал порог их дома, пока не уговорил спасти честь брахманского рода, обеспечив его племянниц мужем. Сам повар слыл за весьма недалекого человека, однако в создавшихся обстоятельствах совершенно неожиданно продемонстрировал вполне достаточную сообразительность, проявив ничуть не меньшую заботу о семейном благополучии, чем обычные здравомыслящие люди. Он решительно отверг предложенные в качестве приданого пятьдесят одну рупию.
— Нет, господин мой, так дешево не пойдет. Сходите на базар, приценитесь — за такие деньги даже пару хороших козлов не купите, а ведь вы ищете зятя. Давайте сто одну рупию! Сорвать-то мне придется два цветка, только успевай поворачиваться. Обеих ведь племянниц в жены беру. А сто рупий — цена небольшая, только парой буйволов обзавестись.
Довод этот был небезосновательный, тем не менее стороны долго торговались и расхваливали товар, пока наконец не сошлись на семидесяти пяти рупиях. Свадьба Шурлакшми и Раджлакшми состоялась, а два дня спустя благочестивый зять, получив деньги наличными, отбыл в Бакуру. Больше его не видели. Года полтора спустя от болезни селезенки умерла Шурлакшми, а еще через полтора года прошел слух, что в Бенаресе в царство Шивы отправилась и Раджлакшми. Такова вкратце история Пьяри.
— Сказать, о чем ты сейчас думаешь? — спросила Пьяри.
— О чем?
—- Ты думаешь: «Вот! Сколько она вытерпела из-за меня в детстве! Лазила по колючему кустарнику, рвала для меня ягоды и вдобавок была за это бита! Я заставлял ее плакать, но она никогда не жаловалась и ни о чем меня не просила. Сегодня впервые обратилась ко мне с просьбой, а я все равно сделаю по-своему». Разве не так?
Я улыбнулся.
На лице Пьяри тоже появилась улыбка.
— Вот так-то! Разве забудешь того, кого приметил в детстве. И разве можно быть таким жестокосердным, чтобы отказать в просьбе этому человеку? Пойдем сядем, нам о многом надо поговорить. Ротон, возьми у бабу туфли. Чему ты смеешься, негодник?
— Да вот наблюдаю, как ты людей заговариваешь, чтобы своего добиться.
Пьяри улыбнулась:
— Ну и что же! Разве это плохо? Только как мне заговорить того, кто сам повелевал мною, когда я была еще ребенком? Ну скажи, много ли ты слышал от меня жалоб, когда я, вся исцарапанная, приносила тебе мои гирлянды? Ты воображал, будто я плела их тебе, потому что боялась тебя? Как бы не так! Раджлакшми не такая... Но послушай, как тебе все-таки не стыдно? Ты совсем забыл меня. Даже не узнал!
Улыбаясь, она покачала головой, и бриллианты в ее ушах весело заискрились.
— Ах, Пьяри, разве я так уж всегда помнил тебя? Удивляюсь, что вообще узнал. Но мне пора, уже бьет двенадцать...
Пьяри побледнела. Помолчав немного, она снова попыталась остановить меня:
— Шриканто, подумай, что ты собираешься делать. Допустим, ты не признаешь привидений, но ночью в джунглях могут встретиться дикие кабаны.
— О, их-то я, безусловно, признаю, иначе не брал бы с собой ружья.
Моя непреклонность смутила ее.
— Я знаю твой безрассудный характер,— медленно проговорила она,-—но надеялась, что мои слезы удержат тебя. Вижу, и они бессильны.
Я промолчал.
— Ступай, я не буду больше уговаривать тебя и не поставлю в смешное положение. Но помни: случись с тобой беда, никто, кроме меня, тебе здесь не поможет. А я тебя не брошу. Не скажу, что не знаю. Ведь у нас, женщин, не такая короткая память, как у вас, мужчин.
Она подавила вздох. Я уже направлялся к выходу из шатра, но тут остановился. Непонятная грусть сжала мне сердце.
— Что ж, Пьяри, мне, можно сказать, повезло. До сих пор не было у меня близкой души, а теперь вижу — есть человек, который не оставит меня в несчастье.
— А ты не знал этого? — упрекнула она меня.— Неужели ты не понимаешь, что, как бы ты ни старался задеть мсчя, называя Пьяри, Раджлакшми тебя никогда
не оставит в беде? А это следовало бы сделать. По крайней мере это послужило бы тебе уроком. Но так уж женщины устроены — умереть готовы за того, кого полюбят.
— Пьяри, ты знаешь, почему настоящий саньяси не берет милостыни?
— Знаю. Потому что он в ней не нуждается. Только напрасны твои намеки, ими тебе меня не оттолкнуть. Всевышний одарил меня любовью к тебе еще тогда, когда я не знала, что похвально, а что — предосудительно, и никому не отнять у меня этого чувства.
— Вот и хорошо,—ответил я как можно мягче.— Хотел бы я, чтобы сегодня со мной что-нибудь случилось. По крайней мере мы имели бы возможность проверить силу твоего чувства.
— Дурга! Дурга! Не говори так! Такими вещами не шутят! Возвращайся целым и невредимым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77