У каждой свой долг, свои обязанности, которые возложил на нас повелитель.
При этих словах она повернулась лицом к храму и поднесла ко лбу сложенные ладони.
— Никогда больше не говори этого,— прибавила она.
— Хорошо. А где же старший гошай и Гохор?
— Они ушли на реку совершать омовение.
— Так поздно? В этой реке?
— Да.
— И Гохор тоже совершает омовение?
— И Гохор-гошай тоже.
— Но почему ты не послала с ними и меня?
— Мы никого не посылаем,— засмеялась Комоллота,— все делается само собой. Если бог будет милостив, то в один прекрасный день ты пойдешь сам и никакой запрет тебя не остановит.
— Гохор богат,— сказал я,— а у меня нет денег, вряд ли бог будет милостив к бедняку.
Видно, Комоллота поняла мой намек и, рассердившись, хотела что-то сказать, но сдержалась.
— Богат или нет Гохор-гошай,—возразила она,— но ты тоже не бедняк. Тот, кто готов дать чужому человеку столько денег на свадьбу дочери, не бедняк в глазах бога. И не будет ничего удивительного, если бог и тебе явит свою милость.
— Этого-то и следует опасаться. Но чему быть, того не миновать. Кстати, откуда ты об этом узнала?
— Собирая подаяние, мы ходим из дома в дом и слышим, о чем говорят люди.
— Но ты, должно быть, еще не знаешь, что мне не пришлось отдать эти деньги?
— Нет,— слегка удивившись, ответила Комоллота,— этого я не знала. Но что произошло—свадьба расстроилась?
— Да нет, свадьба не расстроилась. Расстроился только Калидас-бабу — отец жениха. Он постыдился взять выкуп за сына, полученный из милости от чужого человека. Я был спасен.
— Что ты говоришь! — воскликнула Комоллота.— Ведь это же чудо!
— Милость бога,— сказал я.—Разве нет на свете других чудес кроме ночного купания Гохора-гошая в грязной речке? А иначе как еще сможет позабавиться Говинда-джи.
Взглянув на Комоллоту, я понял, что вышел за рамки дозволенного. Но она ни словом не выразила своего
осуждения и, обернувшись лицом к храму, молча поклонилась, словно прося прощения за мой грех.
Мимо нас прошла вишнуитка с большим блюдом жаренных в масле лепешек. Она направлялась в храм.
— Я вижу, сегодня у вас большие хлопоты. Должно быть, какой-нибудь праздник?
— Нет,— ответила Комоллота,— никакого праздника сегрдня нет. Так у нас бывает каждый день, по милости бога мы ни в чем не знаем нужды.
— Это прекрасно. Но по вечерам вам, видимо, приходится особенно много трудиться?
— И это не так,— ответила Комоллота.— Служение богу не знает ни утра, ни вечера. Если ты соблаговолишь провести здесь дня два, то сам в этом убедишься. Мы только слуги божества, и в мире у нас нет иного дела, кроме служения ему.
С этими словами она снова повернулась к храму и совершила пронам.
— А что вы делаете весь день? — поинтересовался я.
— То же, что ты уже видел.
— Я видел, как толкут пряности, режут овощи, кипятят молоко, красят ткани и так далее. Неужели вы целый день только этим и занимаетесь?
—- Да,— ответила Комоллота.
—- Но ведь это самая обычная домашняя работа, ее делает каждая женщина. Когда же вы поклоняетесь богу?
— Это и есть наше поклонение.
— Так вы называете служением богу всю эту стряпню, приготовление пряностей, овощей, плетение гирлянд и окраску тканей?
— Да, это мы и называем служением. Разве могут слуги и служанки лучше поклоняться своему господину?
Когда она говорила это, ее влажные от слез глаза сияли, и мне вдруг показалось, что я никогда в жизни не видел такого прекрасного лица.
— Где твой дом, Комоллота? — спросил я.
— Под деревом,— улыбнулась она, вытирая слезы.
— Но ведь не всегда же ты жила под деревом.
— Когда-то я жила в деревянном, а может быть, кирпичном доме. Но мы поговорим об этом в другой раз. Пойдем, я покажу тебе твою комнату.
Комната была прекрасная. На бамбуковой вешалке висела чистая одежда из шелка-сырца.
— Переоденься и приходи в храм,—сказала Комоллота.— Не опаздывай.
И с этими словами она удалилась.
На диване была постлана постель, возле нее на столике я увидел несколько книг и блюдо с цветами бокул. Светильник только что зажгли. Комната была полна ароматным дымом курений. Все это пришлось мне по душе. Я очень устал за день, к тому же я всегда старался держаться от богов подальше, так что храм меня не привлекал. Сбросив одежду, я юркнул в постель. Интересно, чья это комната и чья постель? Какая-то вишнуитка уступила мне все это на одну ночь. А может быть, эта вишнуитка—Комоллота? Обычно в подобных случаях я весьма щепетилен, но сегодня ничто меня не смущало, и я чувствовал себя так, словно приехал в гости к давнему знакомому. Должно быть, я задремал. Разбудил меня чей-то голос из-за двери:
— Новый гошай, ты идешь в храм? Тебя зовут.
Я вскочил с постели и услышал пение, сопровождаемое звуками цимбал. Оно совсем не было похоже на обычные громогласные песнопения. Мелодия звучала нежно, но отчетливо. Даже не видя обладательницы прекрасного голоса, я был уверен, что поет Комоллота. Нобин утверждал, чю чарующий голос Комоллоты пленил его хозяина. Теперь мне стало ясно, что в этом нет ничего удивительного.
Войдя в храм, я тихо присел в стороне. Никто не обратил на меня внимания, все взоры были устремлены на изображение Радхи и Кришны. Стоя посредине, Комоллота пела: «Модону Гопалу слава, слава! Сыну Яшоды слава, слава! Сыну Нанды слава, слава! Гиридхари слава, слава! Говинду Гопалу слава, слава!..»
Я и не представлял себе, что эти простые слова могут так волновать сердца верующих, исторгать восторг из самой глубины души. У всех на глазах были слезы. У самой певицы они катились по щекам, а голос срывался от волнения. Я не разделяю подобных чувств, но тут и моя душа вдруг словно распахнулась. Баба-джи Дварикдас сидел с закрытыми глазами, прислонившись к стене. Где сейчас витала его душа? И не одна только Комоллота, все вишнуитки, показавшиеся мне за работой озабоченными и непривлекательными, теперь в неясном свете, с трудом пробивавшемся сквозь дым курений, были прекрасны. Мне почудилось, что каменное изваяние рядом со мной широко раскрыло глаза и, стараясь не пропустить ни звука, наслаждается дивным пением.
Состояние самозабвенного восторга пугает меня. Я поспешно выбрался наружу — моего ухода никто не заметил. Во дворе, освещенный узким лучом света, сидел Гохор. Звук моих шагов не вывел его из оцепенения. На лице Гохора было выражение бесконечной отрешенности. Глядя на него, я и сам не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Мне представилось вдруг, что все обитатели монастыря, оставив меня одного, отправились в какую-то иную страну, путь в которую мне неведом. Вернувшись в свою комнату, я потушил свет и лег. Конечно же, и умом и образованностью я превосходил всех тех, кого только что видел, но душа моя страдала от непонятной боли, и беспричинные слезы текли по щекам.
Не знаю, долго ли я проспал, когда меня разбудил оклик:
— Новый гошай!
Я проснулся и сел в постели.
— Кто это?
— Твой вечерний друг. Как долго ты спишь. Было еще темно. На пороге стояла Комоллота.
— А какой смысл бодрствовать? — возразил я.— Во всяком случае, я провел время с пользой.
— Я вижу. Не желаешь ли отведать освященной пищи?
— Желаю.
— И поэтому спишь так долго?
— Я знаю, что все равно получу ее. Мой вечерний друг не оставит меня и теперь.
— Этот друг может служить только вишнуиту,— с улыбкой ответила Комоллота.
— Была бы надежда, долго ли стать вишнуитом? Ты даже Гохора обратила в свою веру, неужели же я ничего не стою? Только прикажи — и я стану скромнейшим слугой вишнуитов.
Комоллота нахмурилась.
— Шутить над вишнуитами грех,— сказала она.— И в отношении Гохора-гошая ты заблуждаешься. Он истинный мусульманин и не изменил вере своих предков, хотя единоверцы по неведению и считают его отступником.
— Но, судя по его поведению, так оно и есть.
— Это-то и удивительно. Но не мешкай, нам надо идти. А что, если я принесу тебе освященную пищу сюда? — прибавила она, немного подумав.
— Я не возражаю. А где Гохор? Если он здесь, накорми нас обоих.
— И ты станешь есть вместе с ним?
— Я и прежде так делал. В детстве его мать частенько угощала меня рисовой кашей с молоком и бананагли, и это кушанье казалось мне не менее вкусным, чем ваш прошад.
Кроме того, Гохор поклоняется прекрасному, он поэт, а для поэтов касты не существуют.
Было темно, но мне показалось, что Комоллота подавила тяжелый вздох.
— Гохора-гошая здесь нет,— проговорила она.— Мы не заметили, когда он ушел.
— Вчера вечером он сидел во дворе. Вы не пускаете его в храм?
— Нет.
— Комоллота, неужели тебя рассердила моя шутка? Но ведь вы сами не прочь подшутить над своими богами. Хорошо ли осуждать за это других?
Комоллота ничего не ответила и молча вышла. Вскоре она вернулась с блюдом освященной пищи, вместе с ней была другая вишнуитка, которая принесла светильник и коврик.
— Новый гошай,— сказала Комоллота,— мы не можем оказать тебе достойного гостеприимства.
— Не беспокойся, мой вечерний друг,— улыбнулся я.— Хотя новый гошай и не стал вишнуитом, у него достаточно юмора, чтобы не огорчаться по пустякам. Давай, что у вас есть. Вернувшись, ты увидишь, что не осталось ни крошки.
— Так и следует поступать с освященной богом пищей.
Комоллота приготовила место на полу и аккуратно расставила блюда.
На следующее утро меня разбудили громкие удары гонга. Под звуки музыки началось утреннее богослужение. До меня донеслись слова песнопения на мотив
утренней раги:
Шею Кришны украшает венок,
На шее Радхи—жемчуг.
На ее украшенных киноварью ногах,
Как птицы, танцуют звонкие браслеты.
Богослужение продолжалось весь день. Вишнуитки читали мантры, пели гимны, купали и кормили своих идолов, разрисовывали их сандаловой пастой, и, казалось, этому не будет конца. Пожалуй, только каменный бог способен выдержать такое круглосуточное служение, любой другой, попав в подобную переделку, не вынес бы и рассыпался на куски.
Вчера я спросил Комоллоту:
— Когда же вы поклоняетесь богу?
— Это и есть наше поклонение,— ответила она.
— Так вы называете служением богу всю эту стряпню, плетение гирлянд и кипячение молока? — удивился я. Комоллота кивнула головой:
— Да, это мы и называем служением и другого не знаем.
Сегодня, наблюдая за всем происходящим, я понял, что ее слова—чистая правда. В них не было ни малейшего преувеличения.
В полдень, улучив удобный момент, я сказал ей:
— Комоллота, я знаю, ты не такая, как все. Скажи правду: неужели этот каменный идол — символ бога?
Комоллота остановила меня движением руки.
— Почему символ, это его воплощение. Никогда больше не произноси подобных слов, новый гошай...
Казалось, ей было стыдно за меня, и я почувствовал себя неловко. Тем не менее я продолжал:
— Вы действительно думаете, будто этот каменный идол наделен божественной силой и душой, что его...
Комоллота и на этот раз не дала мне договорить.
— Зачем нам думать, когда для нас это очевидно,— воскликнула она.— Ты и тебе подобные не способны вырваться из плена привычных представлений и считаете поэтому, что для души не может быть другого вместилища, кроме тела из плоти и крови. Но разве вы настолько овладели тайнами божественной силы и души, чтобы утверждать, будто в камне им нет места? Это не так. Бог вездесущ, иначе он не был бы богом.
Доводы ее не отличались ни убедительностью, ни логикой, но дело было не в этом: меня обезоружила ее живая вера, горячность и искренность ее слов. Я не осмелился спорить и возражать, да у меня и не было к этому охоты.
«А ведь верно,—подумал я,—разве дело в том, камень это или что-нибудь иное. Откуда обрели бы они силы для неустанного многодневного служения, если бы не посвятили себя всецело своей вере? Где нашли бы мужество стоять с высоко поднятой головой, не зная ни страха, ни сомнения? Ведь они не дети. Охваченная сомнением душа не выдержала бы и двух дней этой наивной детской игры. А ведь ничего подобного не происходит, напротив, от их ревностного поклонения и любви праздник самопожертвования становится еще радостней. Неужели все это ложь, ошибка, самообман?
— Что ты умолк, гошай?—спросила Комоллота,
— Я думаю.
— О ком?
— О тебе.
— Да? Мне очень повезло! Но почему ты не хочешь остаться здесь и собираешься уехать куда-то в Бирму? Ну зачем тебе служить?
— У меня нет монастырских земель и нет зачарованных почитателей. Что я буду есть?
— Бог тебя не оставит.
— На это надежда слабая. Да и мне что-то не кажется, чтобы вы сами особенно полагались на бога. Иначе зачем было бы просить подаяние?
— Затем, что бог стоит у каждой двери, протянув дарующую руку. А иначе мы не стали бы просить подаяние, даже если бы умирали с голоду.
— Комоллота, откуда ты родом?
— Я же говорила тебе вчера, что мой дом под деревом, а моя страна—дороги.
— Тогда почему же ты живешь в монастыре, а не под деревом и на дорогах?
— Я много дней провела в пути, гошай. Вот найду себе спутника и снова пущусь странствовать.
— Тебе не хватает спутника — что-то не верится, Комоллота,— заметил я.— Всякий с радостью откликнется на твой зов.
— Так я зову тебя, гошай,— улыбнулась Комоллота,— ты согласен?
— Конечно,— смеясь, ответил я.— Коли уж я подростком не убоялся бродячей труппы, могу ли я в зрелом возрасте устрашиться вишнуитки?
— Так ты был и в труппе?
— Был.
— И ты умеешь петь?
— Нет, хозяин не дал мне возможности зайти так далеко — прогнал заблаговременно. Не знаю, как бы все обернулось, если бы хозяйкой труппы была ты.
— Я бы тоже тебя прогнала,— засмеялась Комоллота.— Ну да ладно, удовлетворимся тем, что один из нас может петь. В этих краях охотно подают милостыню всем, кто хоть как-то умеет славить бога. Пойдем же странствовать, гошай. Ты говорил, что никогда не видел священного Вриндавана, вот я и покажу его тебе. Я уже давно здесь живу, и меня снова манит дорога. Ты и в самом деле пойдешь со мной?
— Но ведь мы знакомы не более суток,— удивился я, взглянув ей в лицо,— почему ты так мне доверяешь?
— Двадцать четыре часа прошли не только для меня, но и для тебя тоже,— ответила Комоллота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77