У меня не хватило духа задать ей новый вопрос. Комоллота немного помолчала и вдруг, умоляюще сложив руки, проговорила:
— Прошу тебя, гошай, выслушай мою исповедь.
— Хорошо, готов тебя слушать!
Начать было нелегко. Комоллота склонила голову и долго молчала. Но она не сдалась и в конце концов справилась с собой. Когда, подняв голову, она снова взглянула на меня, мне показалось, что ее прекрасное лицо озарено каким-то особенным светом.
— Гордыня—живучая вещь,— начала она.— Наш старший гошай говорит: гордыня что горящая мякина: вот уж, кажется, потухла, а разворошишь пепел — глядь, жар еще тлеет. Я не стану раздувать огонь и не посмею рассказать тебе всего — ведь я женщина.
— Комоллота,— взмолился я в последний раз,— меня не интересуют истории о том, как женщины сбиваются с пути, я и слышать ничего не хочу об этом! Не знаю, какую стезю тебе указали твои святые для подавления гордыни, но если надменное смирение, выставление своих тайных грехов напоказ — непременное условие вашего искупления, то ты найдешь немало людей, которым твой рассказ придется по вкусу. Меня же ты пощади, Комоллота. Не забывай, что завтра я уезжаю и мы, наверное, больше никогда не встретимся.
— Я уже говорила, что это нужно не тебе, а мне. Ты и вправду хочешь, чтобы мы больше не увиделись? Этого не может быть, сердце говорит мне, что мы снова встретимся,— я буду жить этой надеждой. И ты ничего не хочешь узнать обо мне? Так и останешься со своими подозрениями и догадками?
— Скажи, встретившийся мне в лесу человек, страх перед которым гонит тебя отсюда, действительно тебе никто, совсем чужой?
— Ты решил, гошай, что я убегаю, потому что боюсь его?
— Мне так показалось. Но кто же он?
— Кто он? Он моя адская мука в этом и ином мире. Денно и нощно я со слезами молю: «Господи, я твоя рабыня, очисть мою душу от ненависти к этому человеку, тогда я наконец вздохну свободно».
В ее глазах я прочитал раскаяние.
— И все же,— продолжала Комоллота,— когда-то для меня не было более близкого человека, должно быть, никто в целом мире так не любил, как я.
Мое удивление не знало предела. Я вспомнил безобразную, уродливую внешность этого человека. И это его любила такая красавица! Мне стало горько.
Должно быть, проницательная Комоллота по моему лицу догадалась, о чем я думаю.
— Что внешность,— сказала она,— если бы ты знал, как он гадок душой. У меня не было сестер, только два младших брата. Наш дом был в Сильхете, но отец обзавелся в Калькутте торговым делом, и я жила там с детства. Мать с семьей оставалась в деревне, а я, когда во время пуджи приезжала в родные места, не могла вынести и месяца, деревенская жизнь меня тяготила. В Калькутте я вышла замуж и в семнадцать лет овдовела. Моего мужа звали так же, как тебя, и, когда Гохор-гошай произнес твое имя, я была поражена. Теперь ты знаешь, почему я не могу называть тебя по имени.
— Это я у5ке понял. Но что же дальше?
— Человека, которого ты встретил, зовут Монмотх,— сказала Комоллота,— он был нашим управляющим.
Помолчав минуту, она продолжала:
— Мне был двадцать один год, когда я однажды почувствовала, что жду ребенка. В нашем доме жил племянник Монмотха, сын его покойного брата, отец платил за его обучение в колледже. Я была немного старше его, он беззаветно любил меня. Я позвала его и сказала: «Джотин, я никогда тебя ни о чем не просила. Помоги мне в первый и последний раз, вот тебе рупия, купи мне яду».
Сначала он ничего не понял, а когда догадался, в чем дело, побледнел, как мертвец.
«Медлить нельзя, брат,— сказала я ему,—ты должен принести яд сейчас же. Другого выхода у меня нет».
Как Джотин плакал! Он почитал меня, как богиню, и звал старшей сестрой. То, что он услышал, было для него страшным ударом.
«Уша-диди,— сказал он,— нет большего греха, чем самоубийство. Ты хочешь найти выход, отягчив один грех другим. Если ты решилась на такое, чтобы спастись от позора, я тебе не помощник. С радостью исполню все, что прикажешь, но только не это».
Благодаря ему я осталась жить.
В конце концов обо всем узнал отец. Он был ревностным вишнуитом, мягким и безобидным человеком. Отец не сказал мне ни слова, но от горя и стыда несколько дней не вставал с постели. Потом по совету гуру отвез меня в Нободип. Было решено, что мы с Монмотхом примем посвящение и, обменявшись цветочными гирляндами и ожерельями из дерева тулси, станем мужем и женой по вишнуитскому обряду. Я не знала, искупится ли благодаря этому мой грех, но надежда стать матерью и сохранить жизнь ребенку смягчила мое горе. Шли приготовления к посвящению, если так можно назвать подобный обман. Когда обряд состоялся, мне дали новое имя — Комоллота. Тогда я и не подозревала, что отец уговорил Монмотха жениться на мне, посулив ему десять тысяч рупий. И вдруг по неизвестной мне причине свадьба была отложена на несколько дней. Монмотха я почти не видела, так как жила одна в Нободипе. Прошла неделя, и вот наступил день свадьбы. Совершив омовение и очистившись, я приняла освященное богом ожерелье и спокойно стала ждать.
Ко мне заглянул чем-то опечаленный отец. Но когда я увидела Монмотха в наряде новообращенного вишнуита, меня словно молния озарила. Не знаю, что это было,— радость или горе, возможно, и то и другое, только мне захотелось встать и взять прах от его ног. Один стыд помешал мне это сделать.
Потом пришла наша старая калькуттская служанка, на глазах которой я выросла, и принесла все необходимое. От нее-то я и узнала, почему была отложена свадьба.
И хотя речь шла о прошлом, голос Комоллоты пресекся и на глаза у нее навернулись слезы. Справившись с волнением, она продолжала:
— Служанка рассказала, что Монмотх вдруг потребовал двадцать тысяч вместо десяти. Услышав это, я вздрогнула:
«Значит, Монмотх согласился жениться только из-за денег? И отец дает ему двадцать тысяч рупий?»
«Да что поделаешь, дидимони?—воскликнула служанка.— Дело непростое, выплывет наружу, так все пропало— и положение в обществе, и каста, и честь рода. Монмотх заявил, что, дескать, виноват не он, а его племянник Джотин, и уж коли ему без вины приходится потерять касту, то меньше чем на двадцать тысяч он не согласится. Да еще он вынужден признать чужого ребенка своим—легко ли это?»
Во время этого разговора Джотин занимался в своей комнате, его позвали и передали ему слова Монмотха. Юноша остолбенел, а придя в себя, заявил, что это ложь.
«Негодяй! Подлец! Неблагодарный!—обрушился на него дядя.— Ты погубил благодетеля, который тебя кормит и одевает, который отдал тебя в колледж и хотел сделать человеком. Что за змею я поселил в доме своего хозяина! Я думал помочь круглому сироте выбиться в люди! Какой позор!—И он принялся колотить себя в грудь и бить по лицу.— Сама Уша призналась в этом, а ты говоришь—ложь!»—выкрикнул он.
Джотин вздрогнул,
«Уша-диди указала на меня?—спросил он.—Но она всегда говорит только правду — такое обвинение не могло сорваться с ее уст».
«Ты опять за свое! — закричал Монмотх.— Решил все отрицать, подлец! Тогда спроси господина. Послушай, что скажет он!»
Отец подтвердил слова Монмотха.
«Диди сама назвала мое имя?»—спросил Джотин.
Отец кивнул головой. Джотин почитал моего отца, как бога. После его слов он уже не протестовал, постоял неподвижно и медленно вышел. Кто знает, что в эту минуту было у него на душе?
Вечером его не хватились, а утром следующего дня кто-то принес ужасную весть — Джотин повесился в заброшенной конюшне.
— Не знаю, бросает ли самоубийство племянника тень на дядю,— проговорила Комоллота,— возможно, этот грех снимается омовением. Во всяком случае, свадьбу отложили всего лишь на несколько дней. Затем Монмотх-гошай совершил омовение в Ганге и в вишнуитском наряде явился в Нободип с благим намерением прикрыть позор своей невесты.
В тот же день я положила к лотосоподобным стопам бога освященное им ожерелье,— продолжала Комоллота.— Вина Монмотха была смыта, но грешница Уша навсегда осталась нечистой.
— Что же было дальше? — спросил я. Комоллота отвернулась и не ответила. Я понял, что ей
нужно собраться с силами. Мы долго молчали.
Мне не терпелось узнать, чем кончилась эта история, но прежде, чем я решился попросить Комоллоту продолжать свой рассказ, она проговорила тихо, со слезами на глазах:
— Гошай, ты знаешь, почему так ужасно совершить прегрешение в этом мире?
— У меня есть об этом свое представление, но оно, наверное, не совпадает с твоим.
— Не знаю, каково оно, твое представление, но я с того самого дня все хорошо для себя уяснила. Сколько людей самоуверенно утверждают, что грех не влечет за собой кару, и, чтобы доказать свою правоту, ссылаются на примеры. Что ж, за ними недалеко ходить. Живой пример тому — Монмотх, живой пример тому — я сама. До сих пор ни с ним, ни со мной ничего не случилось. А если бы случилось, я бы не считала, что совершить грех так ужасно. Но, к несчастью, кара всегда выпадает на долю невинных, на долю безгрешных. Самоубийство внушало ужас Джотину, но именно ему пришлось искупить мое преступление, покончив с собой. Скажи, гошай, что может быть ужаснее в этом жестоком мире? Но так уж он устроен, наверное, так создатель оберегает свое творение.
Спорить с ней не имело смысла. Суждения Комоллоты были порождены смятением ее души. С горечью вспоминая содеянное, она искала утешения, пытаясь определить для себя, что есть добро и зло.
— Комоллота, а что случилось потом? — спросил я. Она встрепенулась:
— Ты и вправду хочешь знать? -Да.
— Какое счастье, что в этом рождении я снова встретилась с тобой.
Помолчав, она продолжала:
— Через несколько дней на свет появился мертвый ребенок. Я оставила его на берегу Ганги и, совершив омовение, вернулась домой. Отец сказал мне со слезами на глазах:
«Я больше здесь не могу оставаться».
«Да, да,— отвечала я ему.— Поезжай домой. Я причинила тебе много горя, не думай больше обо мне».
«Ты будешь время от времени подавать о себе весть?» — спросил он.
«Нет, отец,— ответила я,— и ты не пытайся обо мне узнавать».
«Но ведь у тебя есть мать, Уша».
«Я не собираюсь умирать, отец, но скажи ей, что Уша умерла. Она огорчится, но, если моя благочестивая мать узнает, что ее дочь жива, она опечалится еще больше».
— У меня были деньги,— продолжала свой рассказ Комоллота,— я расплатилась с домовладельцем и пустилась в путь. По дороге мне встретились паломники в священный Вриндаван, и я пошла вместе с ними.— Комоллота вздохнула.— Сколько святых мест посетила я с тех пор, сколько дорог исходила, сколько раз ночевала под деревом...
— Это я знаю, Комоллота,— сказал я,— но почему ты не расскажешь о том, сколько взглядов бросали на тебя сотни баба-джи?
Комоллота рассмеялась:
— Их взгляды безгрешны, о баба-джи не следует говорить непочтительно, гошай.
— Я готов слушать твой рассказ, преисполнясь к ним величайшего почтения, Комоллота.
На этот раз она не рассмеялась, но все же не смогла сдержать улыбки.
— Нельзя всего говорить тому, кого любишь, наши шастры запрещают это.
— Ну хорошо,— согласился я.— Всего говорить не нужно, расскажи только о Дварикдасе. Где ты разыскала гошая-джи?
— Не надо шутить,— сказала она,— ведь он мой гурудев.
— Гурудев? Ты приняла у него посвящение?
— Нет, но он достоин поклонения, как божество.
— А все эти вишнуитки, или послушницы, как вы их называете...
Комоллота смутилась.
— Они так же, как я, его ученицы. Он и их направил на путь спасения.
— Не сомневаюсь, но ведь у вас одним из видов служения богу является свободная любовь и это не считается за грех...
— Ты подшучивал над нами, зная нашу жизнь лишь со стороны, но и оказавшись рядом ничего не понял и по-прежнему бездумно смеешься. Наш старший гошай — саньяси, и смеяться над ним — грех. Новый гошай, никогда не говори ничего подобного.
Голос ее был так серьезен, что мне стало не по себе. Заметив это, она с мягкой улыбкой сказала:
— Побудь с нами еще два дня. Прошу тебя не только ради старшего гошая. Ты меня полюбил, и, если мы больше никогда не встретимся, ты хотя бы будешь знать, чем живет в этом мире Комоллота. Я и по сей день не забыла Джотина... Ну побудь здесь два дня—уверяю тебя, ты не пожалеешь.
Я молчал. Нельзя сказать, чтобы я совсем ничего не знал о вишнуитах,— вспомнить хотя бы вишнуитку Тогору. Но шутить мне больше не хотелось. Мысль о Джотине, искупившем чужую вину, не давала мне покоя.
— Скажи, гошай, ты и в самом деле до сих пор никого не любил? — спросила Комоллота.
— А ты как думаешь?
— Мне кажется, нет. Твоя душа — это душа аскета, душа человека, отрешенного от мира; ты как бабочка, тебе чужды любые узы.
— Сравнение с бабочкой неудачно, Комоллота,— смеясь, возразил я,— пожалуй, даже обидно. А вдруг у меня есть человек, которого я люблю? Быть беде, если он услышит твои слова.
— Не бойся, гошай,— засмеялась Комоллота,— если такой человек существует, он не поверит моим словам, и до конца дней своих горький обман будет ему сладок.
— Да и с чего ему горевать, если ложь останется для него истиной?
Комолотта покачала головой.
— Так не бывает, гошай, ложь никогда не займет места правды. Человек может не понимать, что его гнетет, не знать причины своих страданий, но душа его будет обливаться слезами день и ночь. Мне хорошо известно, что такое ложь. Сколько людей шли по пути обмана, но никто и никогда не добивался успеха, все усилия рассыпались, словно песок в русле пересохшей реки.
Вздохнув, она продолжала словно про себя:
— Тем, кому не дано понять, что такое истинная любовь, поклонение бездушным куклам кажется бессмысленным, оно их опустошает, им невдомек, какие чары заставляют людей верить в обман. Слушая их, вы привыкаете смеяться над нами. Но к чему я все это говорю? Ты же ни слова не поймешь из моей бессвязной болтовни! Но если у тебя есть такой человек, ты его забудешь, а он тебя—никогда, и никогда не высохнут его слезы.
Я не стал отрицать, что многое не понял из ее речи, но с последними словами согласиться не мог.
— Ты хочешь сказать, Комоллота, что любить меня— горе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77