— Этот конверт принадлежит вам, до тех пор… пока он сможет мне понадобиться.
— Если для тебя так лучше… — Он бросил конверт в верхний ящик стола. — Сейчас я собираюсь немного поспать, чтобы быть в порядке за столом. Иди, дорогая. Встретимся в семь часов.
Лора медленно вышла из дома и пошла вниз по Бикон-Хилл, перешла мостик Артура Фидлера и направилась по набережной вдоль реки Чарльз. Это был один из ее излюбленных маршрутов. С одной стороны тенистой, заросшей полоски земли широкой лентой вилась река, украшенная разноцветными точечками яхт, с другой — узкая речная протока, а внизу, в мягком свете были видны старые кирпичные дома Бэк-Бея. Мягкая, прохладная тень заключала ее в особенную ауру старины и покоя, того, что она любила в Бостоне больше всего. Она думала, что нигде больше не чувствовала бы себя такой защищенной, где ее прошлое полностью бы стерлось из памяти. И нигде больше она не чувствовала бы себя настолько уверенно, чтобы написать Бену о своей помолвке. Он все еще был в Амстердаме. На этой работе он, казалось, задержался надолго. Она написала ему о том, что закончила колледж, о своих планах на замужество и работу в Чикаго. Она рассказала ему почти все, только не упомянула имени Поля. «Еще будет достаточно времени, когда мы поженимся, он вынужден будет держать свое отношение к Сэлинджерам при себе. Может, он и вовсе изменит отношение к ним. Но все в свое время».
Апартаменты Поля были на третьем этаже одного из старых четырехэтажных домов в Бэк-Бее, который расположился за квартал от реки. В цокольном этаже размещалась его студия, и Лора нашла его там за расстановкой фотографий, старых работ, которые она уже видела, а новых у него не было — кроме ее фотографий; иногда он не снимал месяцами. Он повернулся и поцеловал ее:
— Стол я накрыл, но мне очень жаль, что ужин еще не готов.
Она рассмеялась:
— Я и не ожидала чудес! Впрочем, ужин будет самым простым: рыбное филе и салат.
Заключенная в кольцо его объятий, она прильнула к нему:
— Я так благодарна! За то, что встретила тебя, полюбила, и знаю, что ты тоже любишь.
— А кого же ты благодаришь? — спросил он с улыбкой.
— Судьбу, — ответила Лора. — Мойр, трех дочерей Зевса. Они ткут паутину жизни, измеряют и кроят.
— И привели тебя в нашу семью четыре года назад? — Она растерянно замолчала, а он добавил: — Хорошо, кто бы это ни сделал, огромное ему спасибо. Он или она изменили мою жизнь. Наши жизни, если вдуматься. Мы были бы другими, так или иначе, не будь здесь тебя.
— Мы можем прогуляться перед ужином? — спросила Лора.
— Если тебе еще хочется после целого рабочего дня с Жюлем. — Что-то было причиной этого неожиданного молчания, подумал он, что-то из ее прошлого. Он не мог понять, почему она никак не осознает тот факт, что ничто не имело значения, только настоящее и будущее, которое они построят вместе. Когда они шли по Фэерфилд к перекрестку, навстречу шумной толпе студентов колледжа, располагавшегося в одном из старых зданий, стоящих вдоль Коммонуэлс-авеню, он нежно взял ее за руку.
— У тебя был хороший день?
— Удивительный. Графиня Ирина осталась очень довольна нами. Я рассказывала тебе о ней в прошлом году — они из Румынии, эмигранты. Помнишь, им была нужна яхта на неделю, и мы устраивали ей яхту и ее любимого шеф-повара? В этом году она захотела устроить что-нибудь совершенно необычное, и я подумала о курорте, который приблизительно шесть месяцев тому назад нашел Жюль и с тех пор просто бредит им. Называется он «Дарнтон» и находится на островке озера Шамплейн. Я позвонила владелице, Келли Дарнтон, она управляет им вместе с мужем, и договорилась о неделе для графини и ее гостей, с развлечениями, а потом Жюль забронировал поезд, чтобы доставить всех туда. Она была так довольна, как маленькая девочка, которая хочет похвастаться перед друзьями. Все время повторяла, какая я прекрасная, замечательная.
— Она права. — Поль обнял ее за плечи. — Мы поедем к Дарнтонам на наш медовый месяц? Или ты предпочтешь Африку?
Она улыбнулась:
— Это единственный выбор?
— Я думал о Лондоне, Париже, Риме, но все туда ездят…
— Я — нет. Он остановился:
— Извини, ты никогда не была в Европе, конечно, вот куда нам следует поехать.
— Нет, выбирай место, куда бы хотелось поехать тебе. Мне действительно все равно, но когда-нибудь мне хотелось бы увидеть Европу.
— Ты все увидишь, любовь моя. Все будет твоим.
Они медленно шли, и заходящее солнце превращало их тени в длинные, тонкие фигуры, которые лениво тянулись за ними. Группки студентов и служащих спешили после работы домой, заполняя тротуары, но они едва замечали их, идя молча, как в золотом сне, утопая в солнце, пока не дошли до дома Поля. Но когда они поднимались по лестнице в его квартиру, услышали, как бесконечно настойчиво звонит телефон, а когда Поль взял трубку, Лора услышала голос Розы — она плакала и повторяла снова и снова:
— Мистер Оуэн… мистер Оуэн… И она была уверена, что он умер.
— Нет, — сказала Ленни, когда они приехали в госпиталь. — Не умер. Но у него очень сильный удар, и доктор Бергман считает, что ему не выжить. — Она не дала словам сорваться с губ, будто если она произнесет их, это обязательно произойдет.
— Мы можем увидеть его? — спросил Поль. — Мы только заглянем в дверь… Ленин покачала головой:
— Они никому не разрешают входить. Тем более он без сознания, он был в таком состоянии, когда Роза нашла его…
В холле собрались все члены семьи, которые приехали, как только узнали эту новость, а потом, после нескольких часов ожидания, приходили и уходили, принося еду и кофе, пытались читать газеты, тихо разговаривая об Оуэне — как плохо он выглядел в последнее время и что им следовало бы взять его на Кейп-Код в этом году пораньше.
Каждый час доктор Бергман выходил и говорил, что у него нет ничего нового, что он мог бы им сообщить. Но к полуночи состояние Оуэна стабилизировалось.
— Мы не знаем степень поражения, но через день или два узнаем поточнее. Я думаю, всем нужно ехать домой и поспать. Все может продлиться очень долго.
— Я хочу видеть его, — без выражения сказал Феликс.
Ленни дотронулась до его руки:
— Мы придем сюда рано утром. Я уверена, мы сможем тогда повидать его.
— Может быть, — отозвался доктор и на следующее утро действительно разрешил Ленни и Феликсу провести несколько минут рядом с постелью Оуэна. Он, казалось, был опутан трубками и проводами, и Феликс все время повторял:
— Ужасно, ужасно!
Он не мог поверить, что это был его могущественный отец, который лежал, как восковая кукла, со всеми этими свисающими вокруг него приспособлениями. Но отчасти он находился в шоковом состоянии, потому что его захлестнула волна предчувствия, настолько сильная, что он едва мог стоять на ногах. Он давно ожидал смерти своего отца, — любой сын, отцу которого за восемьдесят ждал бы этого. Но шли годы, а Оуэн, казалось, будет жить вечно. До сих пор все видели в нем главу семьи Сэлинджеров и главу системы отелей «Сэлинджер», хотя уже многие годы Феликс был президентом фирмы и отвечал за все, даже когда его отец появлялся в офисе, принимал участие во встречах или собраниях ответственных сотрудников. Но сейчас Оуэн умирал, и Феликс знал об этом, на этот раз знал точно, и эта уверенность выпустила на волю все то, что он так давно ждал, и сдерживать эти чувства было выше его сил.
Он не мог выставлять свои чувства напоказ, должен был разделять горе и страх перед неизбежным со спокойным достоинством, как подобает главе семьи. Но глубоко внутри ожидание росло, давило и становилось все нестерпимее. Ему было пятьдесят пять, и впервые за эти годы над ним не будет нависать тень. Аса станет делать то, что он скажет, не будет никого, кто мог бы оспаривать или отменять его решения. «Сэлинджер-отель инкорпорейтед» наконец-то будет носить его эмблему, и только его. Во всех смыслах этого слова все будет принадлежать ему.
— Феликс, — прервала его мысли Ленни. Держа его за локоть, она выводила его из комнаты, думая, что неизбежная смерть отца испугала и сломила его.
— Я еду в офис, — отрывисто бросил он. — Приеду позже.
Он ушел, почти убежал, прежде чем она успела ответить. Он должен был выбраться из этого длинного коридора, уставленного замысловатым оборудованием, с пациентами в креслах-каталках, с тележками, полными лекарств. В этом медицинском стерильном аду, как зловещие глаза, мелькали телевизионные экраны с движущимися линиями, рисовавшими пики и падения сокращения сердца, и приборы с проводами, которые опутывали пациента, контролируя деятельность его мозга. Феликс всегда был здоров, гордился собой, тем, что был крепок, энергичен, он обладал необыкновенной силой воли и всегда сохранял спокойствие, не терял самообладание, не поддавался ни панике, ни страху. Но когда он шел к машине, он почти бежал. В этот день он позвонил Ленни из офиса и сообщил, что уже не сможет приехать сегодня, слишком многое зависело сейчас от него на работе.
Аса знал, что болезнь Оуэна ничего не изменит в нормальном течении работы отелей, но он тоже остался в офисе: кто-то должен присматривать за Феликсом.
Поэтому бодрствовали женщины. Ленни, жена Асы Кэрол, их дочь Патриция, Барбара Дженсен, Эллисон и Лора, и очень часто приходила Роза. Томас Дженсен был в инспекторской поездке по ряду отелей Сэлинджеров и возвращался в Бостон только на выходные дни, но в другие дни Поль был единственным мужчиной, который находился вместе с женщинами в комнате, где они сидели, приносил кофе, ел вместе с ними в кафетерии, и наконец-то спустя неделю присутствовал при том, как его дядю перевели в отдельную палату. Оуэн не мог говорить, двигать левой рукой и ногой, но он был в сознании и не при смерти.
Спустя две недели они забрали его домой.
— Пока у вас есть круглосуточная сестра, он может быть и дома, — сказал Ленни доктор Бергман. — Нет ничего такого, чтобы мы для него делали и что не смогли бы делать вы, а в своем доме ему, возможно, будет лучше. Следите только за тем, чтобы Лора побольше времени проводила с ним — он хорошо на нее реагирует.
Так или иначе Лора все равно была бы с Оуэном. Она никуда не хотела уходить. Она взяла неоплачиваемый отпуск и проводила его рядом с постелью Оуэна, читая ему, разговаривая с ним, даже когда он не отзывался. Описывала ему рассветы и закаты, птиц в саду, нянюшек, которые везли детские коляски, и прохожих на Маунт-Вернон-стрит, мальчиков на досках с роликами, девочек на велосипедах со шлейфами волос, развевающимися за их спинами, влюбленные пары, которые ритмично шагали, взявшись за руки.
И однажды, в середине июля, Оуэн улыбнулся. А несколькими днями позже начал говорить.
Поначалу только Лора могла понимать сливающиеся в одно целое плохо произнесенные слова. Потом, рассердившись на свой неподатливый язык, Оуэн постарался произносить каждое слово отдельно от другого, и остальные тоже смогли понимать многое из того, что он говорил. Тем не менее для Оуэна и для остальных членов семьи было проще, когда Лора повторяла его слова ясным, низким голосом, будто переводя с иностранного языка. И поэтому когда он неожиданно попросил пригласить своего адвоката, то именно Лора звонила Элвину Паркинсону и встречала его в комнате Оуэна, когда тот приехал.
Она встала со стула, стоявшего рядом с постелью Оуэна:
— Вы хотите, чтобы я ушла?
— Если вы не возражаете, — ответил Паркинсон.
— Я была бы рада остаться и помогать вам понять ею.
— Нет, нет. Мы прекрасно поговорим сами. — Он закрыл за Лорой дверь, потом сел и наклонился к Оуэну.
— Завещание, — произнес Оуэн. Он продолжал медленно выговаривать одно слово за другим: — Хочу изменить его. Сделайте это сейчас.
Не выказывая удивления, адвокат вынул карандаш и лист бумаги.
— Мы можем написать дополнение, вы этого хотите? Вы хотите добавить новое лицо в завещание?
Оуэн сказал ему, чего он хочет. Паркинсон сильно хмурился, но записывал, потом наклонился так, чтобы попасть в поле зрения Оуэна.
— Это слишком радикальное решение, чтобы уделить ему так мало внимания. Может, более благоразумно было бы подумать об этом еще, подождите, когда вам станет лучше, вы более…
С губ Оуэна сорвался резкий звук, и Паркинсону потребовалась целая минута, чтобы понять, что тот смеется.
— Нет времени. Вы глупец. Я умираю. Последняя возможность… — Неожиданно его слова прозвучали четко и ясно: — Сделайте это!
— Да, разумеется, если вы настаиваете. Я подготовлю документ, чтобы вы подписали. Подписать вы можете? — Оуэн кивнул. — Все будет готово через неделю.
— Боже! — Его лицо гневно вспыхнуло, Оуэн пытался приподняться в постели, и Паркинсон, до смерти испугавшись, что он может умереть и все будут винить адвоката, который был с ним, быстро сказал:
— Завтра. Это подойдет? Я смогу сделать все к завтрашнему дню.
Лицо Оуэна стало спокойным. Закрыв глаза, он показал ему на дверь.
— До завтра, — сказал адвокат и поспешил удалиться. Он видел, как Лора спускалась по лестнице и проскользнула в комнату Оуэна, когда он уходил, и ему стало интересно, где она была, пока они разговаривали, и не подслушивала ли. Но он спешил и не остановился, стремительно пройдя по дому мимо библиотеки, где увидел членов семьи, сидящих за чаем. Чертовски странно, думал он по дороге в офис, проезжая по улицам, забитым автомашинами.
Оуэн много лет размышлял над тем, чтобы изменить завещание. Если он действительно хочет сделать это, почему бы ему не позаботиться об этом. Он всегда поступал так: конечно, долго размышлял перед тем, как принять решение, но потом бросался вперед, чтобы выполнить все задуманное, что бы он ни решил. Но он был серьезным бизнесменом и знал, что важные решения никогда не следует принимать в тумане болезни. Он едва говорил, едва двигался, едва мог разумно размышлять, но все же настаивал и настаивал на радикальном изменении завещания в пользу человека, которого на самом-то деле еще никто не знал, даже теперь. Чертовски странно. Можно было сказать, бессмыслица.
«Ради самого Оуэна Сэлинджера, — сказал себе мрачно Паркинсон, — мне следует больше узнать об этой молодой женщине, пока еще не поздно».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106