Дальше она пошла домой одна, радостно взволнованная, счастливая своей верой.
А назавтра приехала Клара. Затеяли чаепитие на скошенном лугу. Мириам следила, как вечер становится золотым и опускаются тени. И все это время Пол резвился с Кларой. Он собирал стожки сена один другого выше, и они с Кларой прыгали через них. Мириам игра не пришлась по вкусу, и она стояла в сторонке. Эдгар, Джеффри, Морис, Клара и Пол прыгали. Выиграл Пол – он оказался самым легким. Клара разогорчилась. Бегала она точно амазонка. Полу нравилось, как решительно она устремлялась к стожку и перелетала через него, грудь ее покачивалась, густые волосы растрепались.
– Вы задели сено! – кричал Пол. – Задели!
– Нет! – вспыхнув, она повернулась к Эдгару. – Не задела, правда? Разве прыжок не чистый?
– Не могу сказать, – смеясь, ответил Эдгар.
Никто не мог сказать.
– Да задели вы, – сказал Пол. – Вы проиграли.
– Нет, не задела! – крикнула Клара.
– Да видно же было, – сказал Пол.
– Надери ему за меня уши! – крикнула она Эдгару.
– Не, я не смею, – со смехом ответил Эдгар. – Сама надери.
– Да задели вы, и ничего тут не поделаешь, – смеялся Пол.
Она взбеленилась. Ее маленькому торжеству перед лицом мальчишек и мужчин пришел конец. В этой игре она забылась. И теперь он мог ее посрамить.
– Бессовестный! – сказала она.
И опять Пол засмеялся тем смехом, что был мучителен для Мириам.
– А я так и знал, не перепрыгнуть вам тот стожок, – поддразнивал он Клару.
Она отвернулась от него. Но каждому было видно, что только его она и слушает, только его замечает, а он – ее. Мужчинам нравилось смотреть, как они сражаются друг с другом. Но для Мириам это было мучительно.
Она видела, Пол может предпочесть низменное высокому. Может изменять самому себе, изменять глубокому Полу Морелу. Есть опасность, что он станет легкомысленным, кинется в погоню за удовольствиями, подобно Артуру или своему отцу. Мириам было горько, что он пренебрегает собственной душой ради ветреных забав с Кларой. Она молчала, исполненная горечи, а тем временем Клара и Пол подшучивали друг над другом и Пол резвился в свое удовольствие.
А после он стыдился самого себя, хотя нипочем бы в этом не признался, и мысленно падал ниц перед Мириам. Потом опять бунтовал.
– Быть верующим еще не значит веровать, – сказал он. – Сдается мне, когда ворона парит в небе, она тот же верующий. Но она устремляется в небо только потому, что чувствует, полет приведет ее, куда ей требуется, а не потому, что в полете приобщается вечности.
Но Мириам знала, что верующим должно оставаться во всем и во всем ощущать присутствие Бога, что бы это ни было такое – Бог.
– Не верю я, что Бог столько всего знает о себе самом, – воскликнул Пол. – Не знает Бог сущее. И я уверен, вовсе Он не испытывает глубоких чувств.
И Мириам подумала, это он пытается привлечь Бога на свою сторону, потому что он хочет идти своим путем и не отказываться от своих радостей. Они долго сражались друг с другом. Пол вел себя поистине предательски по отношению к ней, даже в ее присутствии, потом стыдился этого, потом каялся; потом проникался к ней ненавистью и опять уходил. И так повторялось без конца.
Мириам задевала его до глубины души. Там она и оставалась – печальная, задумчивая, бесконечно преданная. А он приносил ей горе. И то сам огорчался за нее, то ненавидел ее. Она была его совестью; и такое у него было чувство, будто совесть его ему не по плечу. Распрощаться с нею он не мог, ведь каким-то образом она удерживала его лучшее «я». Не мог и остаться с нею, ведь все остальное в нем она не принимала, а оно составляло три четверти его существа. Вот он с досады и обращался с ней бессовестно.
Когда Мириам исполнился двадцать один год, он написал ей письмо, какое только ей и могло быть написано.
«Позволь мне в последний раз поговорить о нашей давней, исчерпавшей себя любви. Она ведь тоже меняется, не так ли? Скажи, разве плоть этой любви не умерла, оставив тебе ее неуязвимую душу? Понимаешь, я могу тебе дать любовь духовную, я тебе и давал ее долгое, долгое время, но не воплощенную страсть. Понимаешь, ты монахиня. Я давал тебе то, что мог дать безгрешной монахине – как чуждый всего мирского монах чуждой всего мирского монахине. Тебе это, конечно, дороже. И однако, ты сожалеешь… вернее сожалела, что не было того, другого. Во всех наших с тобой отношениях плоть не присутствует. В разговорах с тобой не чувства меня ведут, но дух. Вот почему не можем мы любить в общепринятом смысле этого слова. Наше чувство не из тех, что годятся на каждый день. Но мы ведь простые смертные, и жить друг с другом бок о бок было бы ужасно – ведь так или иначе с тобой я не могу подолгу быть заурядным, а знаешь, всегда быть вне этого присущего простому смертному состояния значило бы и вовсе его утратить. Когда люди женятся, они должны жить вместе как двое любящих, которые могут вести себя буднично, не испытывая при этом неловкости, – а вовсе не как две души. Так я чувствую.
Следует ли посылать тебе это письмо… не уверен. И однако… лучше понимать. Au revoir».
Мириам прочла письмо дважды, потом запечатала его. Спустя год она сломала печать, чтобы показать письмо матери.
«Ты монахиня… монахиня». – Слова эти опять и опять отдавались у нее в сердце. Ничто из когда-либо сказанного им не проникало в нее так глубоко, непоправимо, будто смертельная рана.
Она ответила Полу через два дня после чаепития на лугу.
«Наша близость была бы так прекрасна, если бы не одна малая ошибка», – процитировала она. – Моя ли это ошибка?»
Он почти тотчас ответил ей из Ноттингема, послав одновременно небольшой сборник Омара Хайяма.
«Я рад, что ты ответила. Ты так спокойна, так естественна, я даже устыдился. Какой же я болтун! Мы с тобой часто не понимаем друг друга. Но на все самое главное мы, я думаю, всегда будем смотреть одинаково.
Хочу поблагодарить тебя за то, как ты принимаешь мои рисунки и картины. Многие зарисовки посвящены тебе. Я предвкушаю твой критический разбор, который, к стыду моему и славе, всегда оказывается истинным признанием. Это всего лишь милая шутка. Au revoir».
Так закончилась первая глава его романа. Было Полу в ту пору почти двадцать три, и, хотя он до сих пор оставался девственником, голос плоти, который Мириам так долго чересчур облагораживала, теперь стал особенно сильным. При разговорах с Кларой Доус кровь разогревалась и быстрей устремлялась по жилам, грудь теснило, будто что-то живое там билось, туда переместилось его новое «я», средоточие нового сознания, предупреждая, что рано или поздно не миновать ему обратиться к той ли, к другой ли женщине. Но он принадлежал Мириам. Она так твердо была в этом убеждена, что он не оспаривал ее права.
10. КЛАРА
В двадцать три года Пол послал один свой пейзаж на зимнюю выставку в Ноттингемском замке. Молодым художником заинтересовалась мисс Джордан, пригласила его к себе домой, где он познакомился с другими художниками. У него стало прорезываться честолюбие.
Однажды утром, когда он мылся в чулане, пришел почтальон. Пол вдруг услышал громкие возгласы матери. Он ринулся в кухню и увидел, она стоит перед камином, неистово размахивает письмом и как безумная кричит «Уррра!».
– Мама, ты что? – воскликнул Пол, ошеломленный и испуганный.
Мать бросилась к нему, на миг обхватила его руками, потом замахала письмом, крича:
– Урра, мой мальчик! Я знала, что мы своего добьемся!
Он ужаснулся – маленькая суровая женщина с седеющими волосами вдруг пришла в такое неистовство. Почтальон прибежал обратно, испугался, что случилось неладное. Они увидели над невысокой занавеской его фуражку с околышем. Миссис Морел ринулась к двери.
– Его картина удостоена первого приза, Фред, – крикнула она, – и продана за двадцать гиней!
– Право слово, это вам не фунт изюму! – сказал молодой почтальон, которого они знали с пеленок.
– Майор Моуртон ее купил, не кто-нибудь! – объявила она.
– Сдается мне, это чего-то да значит, миссис Морел, – сказал почтальон, голубые глаза его блестели. Он радовался, что принес такое счастливое письмо. Миссис Морел вошла в дом и села вся дрожа. Пол боялся, а вдруг она неверно поняла известие и потом будет разочарована. Он внимательнейшим образом прочел письмо один раз, другой. Все правильно. Он сел, сердце его билось от радости.
– Мама! – воскликнул он.
– Разве я не говорила, что так будет? – сказала миссис Морел, стараясь скрыть слезы.
Пол снял с огня чайник и заварил чай.
– Ты ведь не думала, ма… – осторожно начал он.
– Нет, сын… такого я не ждала… но я очень надеялась.
– Но такого не ждала, – сказал он.
– Нет… нет… но я знала, мы своего добьемся.
Теперь к ней вернулось спокойствие, по крайней мере внешне. Пол сидел с расстегнутым воротом сорочки, была видна его молодая, почти девичья шея, в руке полотенце, влажные волосы торчком.
– Двадцать гиней, мама! Тебе как раз столько и нужно, чтобы выкупить Артура. Теперь тебе вовсе ничего не надо занимать. Этого как раз хватит.
– Все я, разумеется, не возьму, – сказала она.
– Но почему?
– Потому что не возьму.
– Ну… ты возьми двенадцать фунтов, а мне оставь девять.
Они попрепирались из-за того, как разделить двадцать гиней. Мать хотела взять только пять фунтов, больше ей не надо. Пол и слышать об этом не хотел. И напряжение чувств разразилось спором.
Вечером вернулся из шахты Морел и сказал:
– Говорят, Пол получил первый приз за свою картину и продал ее лорду Генри Бентли за пятьдесят фунтов.
– Чего только люди не наболтают! – воскликнула миссис Морел.
– Ха! – ответил он. – Я так и говорил, мол, ясно, это враки. А они говорят, это Фред Ходжкисон сказывал.
– Можно подумать, я ему сказала такую чепуху!
– Ха! – подтвердил Морел.
Но все равно был разочарован.
– Пол и вправду получил первый приз, – сказала миссис Морел.
Морел тяжело опустился на стул.
– Неужто получил?
И он уставился на жену.
– Но что до пятидесяти фунтов… какая чепуха! – Она помолчала. – Майор Моуртон купил ее за двадцать гиней, так-то.
– Двадцать гиней! Надо же! – воскликнул Морел.
– Да, и она того стоит.
– Ага! – сказал он. – Я же не спорю. А только двадцать гиней за картинку, и ведь он намалевал ее за час-другой!
Он помолчал, гордый сыном. Миссис Морел фыркнула, будто ничего это не значило.
– А денежки когда отдаст? – спросил углекоп.
– Откуда я знаю. Наверно, когда ему доставят картину.
Теперь оба молчали. Вместо того чтобы обедать, Морел уставился на сахарницу. Черная рука его с изуродованной тяжелым трудом кистью лежала на столе. Жена делала вид, будто не замечает, как тыльной стороной ладони он трет глаза, как размазалась, повлажнела угольная пыль на его черном лице.
– Да, и другой наш парнишка тоже достиг бы не меньше, если б не убили его, – тихо промолвил он.
Мысль об Уильяме острей ножа пронзила миссис Морел. И охватила усталость, потянуло отдохнуть.
Пола пригласили на обед к мистеру Джордану. Он сказал матери:
– Мама, мне нужен смокинг.
– Да, я так и думала, – сказала мать. Она была довольна. Немного помолчала. Потом продолжала: – Есть у нас вечерний костюм Уильяма. Он, я знаю, стоил четыре фунта десять шиллингов, а надевал его Уильям всего три раза.
– А ты не против, чтоб я его носил, ма? – спросил Пол.
– Нет, по-моему, он будет тебе в самый раз… по крайней мере смокинг. Брюки придется подкоротить.
Пол пошел наверх, надел смокинг и жилет и спустился к матери. Престранно он выглядел в смокинге и жилете при фланелевой рубашке с мягким воротником. Смокинг был ему великоват.
– Портной сумеет подогнать по тебе, – сказала мать, разглаживая плечо смокинга. – Материя превосходная. У меня не хватало духу дать отцу носить брюки от этого костюма, и до чего же я теперь довольна.
И проводя ладонью по шелковому воротнику, она думала о своем старшем сыне. Но этот, в смокинге, достаточно живой. Она провела рукой по его спине, хотела его ощутить. Он живой и принадлежит ей. А тот, другой, умер.
Несколько раз Пол отправлялся на обед в смокинге, который прежде носил Уильям. Каждый раз сердце матери поддерживали гордость и радость. Сын вступает на новую стезю. Запонки, которые она и дети покупали для Уильяма, подошли теперь Полу, он носил одну из парадных рубашек Уильяма. Но выглядел он элегантно. Лицо грубоватое, но доброе и привлекательное. Он не очень-то походил на джентльмена, но сразу видно – настоящий мужчина, думалось ей.
Он рассказывал ей обо всем, что происходило на этих обедах, обо всем, что там говорили. Она словно сама там побывала. И ему отчаянно хотелось представить ее новым друзьям, людям, которые обедают в половине восьмого вечера.
– Не болтай глупости! – сказала мать. – Зачем я им понадобилась?
– Понадобилась! – сердито возразил он. – Если они хотят водить компанию со мной… а они говорят, что хотят… им и ты нужна, потому что ты ничуть не глупей меня.
– Не болтай чепуху, мой мальчик! – рассмеялась миссис Моррел.
А меж тем она стала беречь руки. Они тоже теперь были изуродованы работой. Кожа блестела, оттого что они постоянно были в горячей воде, и суставы распухли. Но она хотя бы стала беречь их от соды. Она жалела, что они не такие, как были прежде, – маленькие, изящные. И когда Энни принялась настаивать, чтобы она сшила более элегантные блузки, под стать ее возрасту, она подчинилась. Она до того даже дошла, что позволила приколоть ей к волосам черный бархатный бантик. Потом, по обыкновению, насмешливо фыркнула и подумала, что вид у нее нелепый. Но Пол заявил, она выглядит настоящей светской дамой, совсем как миссис Моуртон, и не в пример милее. Семья понемногу преображалась. Только Морел остался прежним, а вернее, медленно опускался.
Теперь Пол подолгу беседовал с матерью о жизни. Религия отступала у него на второй план. Он отбросил все убеждения, которые могли бы ему помешать, расчистил почву и так или иначе подошел к основополагающему убеждению, что человек сам, собственной душою должен ощущать добро и зло, и должен набраться терпения, и постепенно осознать, каков его Бог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64