Что ты ей дала?
– Да просто книжечку Энни Суон. Кому же захочется читать что-нибудь серьезное воскресным вечером?
– Голову даю на отсечение, она и десяти строчек не прочла.
– Ты ошибаешься, – не согласилась мать.
Все это время Лили понуро сидела на диване. Уильям быстро к ней обернулся.
– Ты прочла хоть сколько-нибудь? – спросил он.
– Да, прочла, – был ответ.
– Сколько?
– Не считала я, сколько страниц.
– Расскажи хоть немного, о чем там речь.
Она не смогла.
Лили никогда не шла дальше второй страницы. Уильям, с его живым, деятельным умом всегда читал много. Лили только и понимала, что флирт да пустую болтовню. Он же привык пропускать все свои мысли через восприятие матери; и оттого, когда ему требовалось душевное понимание, а от него ждали нежных поцелуев и любовного щебета, он начинал ненавидеть свою нареченную.
– Знаешь, мама, – сказал Уильям, когда поздно вечером они остались одни, – Лили совсем не знает цены деньгам, такой у нее ветер в голове. Она, когда получает жалованье, возьмет да накупит какой-нибудь дряни вроде marrons glaces, а я изволь покупать ей сезонный билет и оплачивать всякие непредвиденные покупки, даже белье. И она уже хочет выйти замуж, а мне кажется, мы вполне можем пожениться и в будущем году. Но при таком отношении к жизни…
– Хорош будет брак, – сказала мать. – Я бы еще как следует подумала, мой мальчик.
– Ну, знаешь, я слишком далеко зашел, где уж теперь рвать, – сказал он. – Так что как только смогу, я женюсь.
– Хорошо, мой мальчик. Раз решил жениться, женись, тебя не остановишь. Одно тебе скажу, когда я думаю об этом, я ночей не сплю.
– Она будет молодцом, мама. Как-нибудь мы справимся.
– И она позволяет тебе покупать ей белье?
– Ну, понимаешь, она меня не просила, – начал оправдываться Уильям. – Но один раз утром… а холод был… я встретился с ней на станции и вижу, она вся дрожит, прямо трясет ее. Я тогда спросил, хорошо ли она одета. А она говорит: «Наверно». Тогда я говорю: «А белье у тебя теплое?» И она сказала, нет, бумажное. Я ее спросил, как же это она в такую погоду не надела ничего поплотней, а она сказала, ничего поплотней у нее нету. Ну, оттуда у нее и бронхиты! Вот и пришлось повести ее в магазин и купить что-то потеплей. Понимаешь, мама, будь у нас деньги, я их не жалел бы. И должна же она оставлять деньги на сезонный билет. Но нет, она идет с этим ко мне, а я выкручивайся.
– Неважные у тебя виды на будущее, – с горечью сказала миссис Морел.
Уильям был бледен, и на его хмуром лице, когда-то таком беспечном и смеющемся, лежала печать сомнений и страдания.
– Но не могу я теперь от нее отказаться, слишком все далеко зашло, – сказал он. – И потом, в чем-то я без нее не мог бы.
– Мальчик мой, помни, ты ставишь на карту всю свою жизнь, – сказала миссис Морел. – Нет ничего хуже, чем безнадежно неудачный брак. Бог свидетель, мой брак достаточно неудачен и должен был бы чему-то тебя научить; но могло быть и хуже, гораздо хуже.
Уильям оперся спиной о каминную полку, сунул руки в карманы. Высокий, тощий, он, казалось, при желании и на край света отправится, и дойдет. Но по его лицу мать видела, как он страдает.
– Не могу я теперь расстаться с ней, – сказал он.
– Запомни, – сказала она, – разорвать помолвку еще не самое большое зло.
– Нет, теперь я не могу с ней расстаться, – повторил Уильям.
Тикали часы, мать и сын умолкли, и не было между ними согласия, но он не сказал больше ни слова.
– Что ж, иди ложись, сын. Утро вечера мудренее, может, ты и поймешь, как поступить.
Уильям поцеловал мать и ушел. Она поворошила угли в камине. На сердце было тяжко, как никогда. Прежде, при раздорах с мужем, казалось, в ней что-то ломается, но они не сокрушали ее волю к жизни. Теперь сама душа была ранена. Сама надежда сражена.
Не раз Уильям выказывал ненависть к своей нареченной. А в самый последний свой вечер дома он уж вовсе ее не щадил.
– Вот ты не веришь мне, какая она есть, – сказал он матери, – а поверишь, что она проходила конфирмацию трижды?
– Чепуха! – рассмеялась миссис Морел.
– Чепуха или не чепуха, но это чистая правда! Для нее конфирмация – вроде театрального представления, случай покрасоваться.
– Все не так, миссис Морел! – воскликнула девушка. – Все не так. Это неправда!
– Как неправда! – крикнул Уильям и гневно обернулся к ней. – Один раз конфирмовалась в Бромли, один раз в Бекенхеме и один раз где-то еще.
– Больше нигде! – со слезами возразила Лили. – Больше нигде!
– Нет, еще где-то! А если и нет, почему ты проходила конфирмацию дважды?
– Миссис Морел, первый раз мне было всего четырнадцать, – взмолилась она со слезами на глазах.
– Ну да, – сказала миссис Морел. – Я вполне понимаю, детка. Не обращай на него внимания. Постыдился бы, Уильям, такое говорить.
– Но это правда. Она верующая – у ней были синие молитвенники в бархатном переплете. А вот веры в ней или чего другого не больше, чем в ножке этого стола. Пошла на конфирмацию трижды – ради зрелища и чтоб себя показать, и такая она во всем, во всем!
Девушка с плачем села на диван. Не хватало ей ни силы, ни выдержки.
– А уж что до любви! – С таким же успехом можно ждать любви от мухи! Мухе тоже любо сесть на шею…
– Ну довольно, – приказала миссис Морел, – таким разговорам здесь не место. Мне стыдно за тебя, Уильям! Ты ведешь себя недостойно мужчины. Только и знаешь, что придираешься к девушке, а потом делаешь вид, будто помолвлен с нею!
И миссис Морел умолкла, разгневанная, возмущенная.
Уильям ничего не сказал, а недолго спустя повинился, целовал и утешал свою нареченную. Однако то, что он сказал о ней, было правдой. Она стала ему ненавистна.
Когда они уезжали, миссис Морел проводила их до самого Ноттингема. До Кестонской станции дорога была длинная.
– Знаешь, мама, – сказал Уильям, – моя Цыганка – пустышка. Ничто не проникает ей в душу.
– Нельзя так говорить, Уильям, – упрекнула мать, ей сделалось очень неловко; ведь Лили шла рядом.
– Но это же правда, мама. Сейчас она отчаянно влюблена в меня, но умри я, и через три месяца она меня забудет.
Миссис Морел стало страшно. От спокойной горечи в словах сына бешено заколотилось сердце.
– С чего ты взял? – возразила она. – Ничего ты не знаешь и потому не в праве так говорить.
– Он всегда так говорит! – воскликнула Цыганка.
– Через три месяца после моих похорон у тебя появится кто-нибудь другой, а меня забудешь, – сказал Уильям. – Вот она, твоя любовь.
Миссис Морел посадила их в поезд в Ноттингеме и возвратилась домой.
– Меня только одно утешает, – сказала она Полу, – никогда у него не будет достаточно денег, чтоб на ней жениться, это несомненно. И таким образом она его спасет.
Теперь миссис Морел повеселела. Все не так еще страшно. Уильям, конечно же, никогда не женится на своей Цыганке. Мать ждала и держала подле себя Пола.
Все лето письма Уильяма были полны беспокойства; казалось, он живет в неестественном, непомерном напряжении. Порою письма были преувеличенно веселые, обычно же безрадостны и полны горечи.
– Ох, боюсь я, он губит себя из-за этого никчемного создания, не стоит она его любви… не стоит… она не лучше тряпичной куклы.
Уильяму хотелось снова побывать дома. Иванов день прошел, а до Рождества далеко. В страшном волнении он написал, что сможет приехать на субботу и воскресенье в первую неделю октября, на Гусиную ярмарку.
– Ты нездоров, мой мальчик, – увидев его, сказала мать.
Оттого что он снова с нею, она чуть не расплакалась.
– Да, я нездоров, – сказал Уильям. – Похоже, у меня весь месяц тянется простуда, но сейчас как будто легчает.
Стояли солнечные октябрьские дни. Казалось, он вне себя от радости, будто мальчишка, улизнувший из школы; потом опять молчал, замыкался в себе. Он еще больше похудел, и взгляд у него был загнанный.
– Ты слишком много работаешь, – сказала мать.
Он берет сверхурочную работу, сказал он, чтобы заработать деньги для женитьбы. Он разговорился с матерью лишь однажды, субботним вечером, и говорил о своей возлюбленной с печалью и нежностью.
– И все-таки, знаешь, мам, если б я умер, она была б безутешна два месяца, а потом стала бы меня забывать. Поверь, она ни разу не приехала бы сюда взглянуть на мою могилу.
– Ну что ты, Уильям, – сказала мать, – зачем об этом говорить, ты ж не собираешься умирать.
– Но так или иначе… – возразил он.
– И она ничего не может с собой поделать. Такая уж она есть, и раз ты ее выбрал… что ж, нечего сетовать, – сказала мать.
Воскресным утром, надевая воротничок, он вздернул подбородок и сказал матери:
– Смотри, как воротничок натер мне шею!
Под самым подбородком шея побагровела, воспалилась.
– Да как же так, – сказала мать. – На, помажь смягчающей мазью. Надо носить другие воротнички.
Он уехал в воскресенье в полночь, за эти два дня дома он, казалось, окреп и поздоровел.
Во вторник утром из Лондона пришла телеграмма, что он болен. Миссис Морел, которая в эту минуту мыла пол, поднялась с колен, позвала соседку, пошла к хозяйке дома, попросила у нее в долг, оделась и отправилась в путь. Она поспешила в Кестон и в Ноттингеме успела на экспресс, направлявшийся в Лондон. В Ноттингеме пришлось ждать чуть не час. Маленькая женщина в черной шляпке тревожно спрашивала носильщиков, не знает ли кто, как добраться до Элмерс-энд. Поезд шел три часа. Она примостилась в уголке и, словно оцепенев, за всю дорогу ни разу не шевельнулась. На вокзале Кингс-кросс ей тоже никто не мог сказать, как добраться до Элмерс-энд. С плетеной сумкой, в которой лежала ночная сорочка, расческа и щетка для волос, она переходила от одного встречного к другому. Наконец ее направили в подземку на Кеннон-стрит.
Было шесть часов, когда она добралась до жилища Уильяма. Шторы не были опущены.
– Как он? – спросила она хозяйку дома.
– Не лучше, – ответила та.
Следом за хозяйкой миссис Морел поднялась в комнату Уильяма. Он лежал на кровати, в лице ни кровинки. Одежда разбросана, камин не горит, у постели, на ночном столике, стакан молока. Никто за ним не ухаживал.
– Ну что, сынок! – храбро сказала мать.
Уильям не отозвался. Он смотрел на нее невидящим взглядом. Потом заговорил без всякого выражения, словно повторял под диктовку: «Из-за протечки в трюме корабля сахар отвердел и превратился в камень. Его требуется расколоть на мелкие куски…»
Он был без сознания. То была его обязанность – проверять груз сахара в лондонском порту.
– С каких пор он в таком состоянии? – спросила хозяйку мать.
– Он воротился домой в понедельник в шесть утра и вроде весь день спал; потом вечером слышим, он разговаривает, а нынче утром он спросил вас. Ну, я послала телеграмму, и мы позвали доктора.
– Вы не зажжете камин?
Миссис Морел пыталась успокоить сына, уговаривала его замолчать. Пришел доктор. Он сказал, это пневмония и еще своеобразное рожистое воспаление, которое началось под подбородком, где натерто воротничком, и распространяется по лицу. Будем надеяться, оно не заденет мозг.
Миссис Морел принялась ухаживать за сыном. Она молилась за Уильяма, молилась, чтобы он ее узнал. Но лицо его все больше бледнело. Ночью мать чего только не делала, а он бредил, бредил и не приходил в сознание. В два часа, во время жестокого приступа, он умер.
Окаменев, миссис Морел час недвижно просидела в его спальне, потом разбудила хозяев.
В шесть утра с помощью приходящей служанки она обмыла и обрядила сына; потом пошла по мрачным улицам квартала к чиновнику в магистратуре и к доктору.
В девять утра в дом на Скарджил-стрит пришла еще одна телеграмма:
«Уильям умер сегодня ночью. Пусть отец приедет, привезет деньги».
Дома были Энни, Пол и Артур; мистер Морел уже ушел на работу. Все трое детей не вымолвили ни слова. Энни захныкала от страха, Пол отправился за отцом.
Выл чудесный день. Над Бринслейской шахтой в ясном нежно-голубом небе медленно таял белый пар; высоко-высоко позвякивали колеса надшахтного копра; грохот неутомимо гремел, опрокидывал уголь на платформы.
– Мне отец нужен, ему надо ехать в Лондон, – сказал Пол первому встречному у устья шахты.
– Уолтер Морел тебе понадобился. Шагай вон туда и скажи Джо Уорду.
Пол вошел в маленькую контору.
– Мне отец нужен, ему надо в Лондон ехать.
– Отец? А он в забое? Как фамилия?
– Мистер Морел.
– Что, Уолтер? Чего-нибудь стряслось?
– Ему надо ехать в Лондон.
Конторщик подошел к телефону, позвонил в нижнюю конторку.
– Нужен Уолтер Морел. Номер сорок два, дальний забой. Чего-то стряслось, тут его парень.
И о» повернулся к Полу.
– Сейчас будет, – сказал он.
Пол побрел к главному стволу. Смотрел, как поднимается клеть с вагонеткой угля. Огромная железная клеть опустилась на свое основание, полную вагонетку откатили в сторону, пустая вагонетка заняла место в клети, где-то прозвенел звонок, клеть поднатужилась и камнем упала в ствол.
Пол не сознавал, что Уильям умер; такая суета вокруг, как же это может быть. Откатчик выталкивал вагонетку из клети, другой рабочий бежал по изгибающейся вдоль дороги насыпи.
– Уильям умер, мама в Лондоне, что ж ей теперь делать? – спрашивал себя мальчик, будто решал головоломку.
Клети поднимались раз за разом, а отца все не было. Наконец подле вагонетки Пол разглядел человека. Клеть опустилась на место, и Морел сошел на землю. Он слегка прихрамывал после какого-то несчастного случая.
– Это ты, Пол? Ему хуже?
– Тебе надо ехать в Лондон.
И они пошли прочь от шахты, откуда люди с любопытством глазели на них. Они вышли со двора шахты и зашагали вдоль железной дороги, где с одной стороны раскинулось освещенное солнцем осеннее поле, а с другой – стеной стояли вагонетки, и Морел спросил испуганно:
– Неужто он помер, сынок?
– Да.
– Когда ж?
В голосе углекопа слышался ужас.
– Нынче ночью. От мамы телеграмма пришла.
Морел прошел еще несколько шагов, потом прислонился к вагонетке, прикрыл рукою глаза. Слез у него не было. Пол глядел по сторонам, ждал. Вагонетка тяжело съезжала с весов. Все видел Пол, только отца не замечал, который словно в изнеможении прислонился к вагонетке.
Морел был в Лондоне лишь однажды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64