Не ответив, он встал. Они вышли в сад за домом, под терносливы с набухающими почками. Холмы и небо были чистые, холодные. Все казалось свежевымытым и каким-то жестким. Мириам поглядела на Пола. Какой он бледный, безучастный. Как жестоко, что его глаза, брови, бесконечно ей милые, могут причинять такую боль.
– Ты устал от ветра? – спросила она. Она чувствовала, он старается не выдать, что измучен.
– Нет, не думаю, – ответил он.
– Дорога, должно быть, трудная… лес так стонет.
– Можешь увидеть по облакам, ветер юго-западный, попутный, ехать было легче.
– Я этого не понимаю, я ведь не езжу на велосипеде, – пробормотала Мириам.
– Разве, чтоб это понять, надо самой ездить на велосипеде? – сказал он.
Ей подумалось» его язвительность совсем ни к чему. Дальше шли молча. Неухоженную кочковатую лужайку за домом окружала колючая живая изгородь, подле нее из узких серо-зеленых листьев тянулись вверх желтые нарциссы. Набухшие бутоны в холоде не раскрылись и остались зеленоватыми. Но иные все же распустились, и золотые зубчатые лепестки так и горели. Мириам опустилась на колени, взяла в ладони испуганно глядящий нарцисс, повернула к себе его золотой лик и склонилась, нежно касаясь его губами, щеками, лбом. Пол стоял поодаль, заложив руки в карманы, и смотрел на нее. Призывно поворачивала она к нему один за другим распустившиеся цветы, все продолжая осыпать их ласками.
– Правда, они великолепны? – пробормотала она.
– Великолепны! Ну, это чересчур… они милые!
Опять она склонилась к нарциссам, хоть он и осудил ее восторженную похвалу. Он смотрел, как она, согнувшись, пылкими поцелуями вбирает в себя цветы.
– Ну почему тебе всегда все надо ласкать! – с досадой сказал он.
– Но я люблю прикасаться к ним, – обиженно ответила Мириам.
– Неужели нельзя просто любить их, а не хватать так, будто ты хочешь вырвать самую их суть? Почему ты не можешь быть посдержанней, хоть немного обуздывать себя, что ли?
Мириам посмотрела на него, жестоко уязвленная, потом стала опять медленно проводить губами по трепещущим лепесткам. Она вдыхала их аромат – был он куда добрее Пола, – и она чуть не заплакала.
– Ты у всего выманиваешь душу, – сказал Пол. – Я бы нипочем не стал выманивать… во всяком случае, действовал бы напрямик.
Он сам не знал, что говорит. Слова вырывались помимо его сознания. Мириам посмотрела на него. Казалось, весь он – точно нацеленное на нее непоколебимое безжалостное оружие.
– Ты вечно у всего выклянчиваешь любовь, – сказал он, – ты будто нищенка, для которой милостыня – любовь. К цветам и то стараешься подольститься…
Мириам мерно покачивалась, проводила губами по цветку, вдыхала его аромат; потом всякий раз, как он до нее донесется, ее будет бросать в дрожь.
– Сама любить не хочешь… у тебя вечная противоестественная жажда быть любимой. Ты не положительная величина, ты отрицательная. Ты поглощаешь, поглощаешь, непременно хочешь насытиться любовью, а в тебе самой, видно, любви не хватает.
Мириам была ошеломлена его жестокостью и уже не слушала. А сам он понятия не имел, что он такое несет. Словно его растревоженная, измученная душа, разгоряченная болезненной страстью, прорывалась этими речами, как электричество искрами. Смысл его слов не доходил до Мириам. Она лишь сидела, вся сжалась от его жестокости и ненависти. Она не умела понимать мгновенно. Все требовало долгих и долгих размышлений.
После чая Пол присоединился к Эдгару и второму брату, не обращая внимания на Мириам. Она же, безмерно несчастная в этот долгожданный праздничный день, все надеялась. И наконец он поддался и подошел к ней. Она решила непременно докопаться – отчего он сегодня такой. Она думала, что это всего лишь преходящее настроение.
– Мажет, погуляем немного по лесу? – спросила она, зная, что прямой просьбе он никогда не отказывает.
Они прошли до садка для кроликов. На тропе они миновали капкан – узкую подковообразную изгородь из веточек пихты с приманкой из кроличьих кишок. Пол глянул и нахмурился. Она перехватила его взгляд.
– Ужасно, да? – сказала она.
– Не знаю. Разве это хуже, чем если хорек вгрызается в горло кролика? Один хорек или много кроликов? Жить либо одному, либо другому.
Полу трудно давалась горечь жизни. И ей было его жаль.
– Пойдем обратно к дому, – сказал он. – Не хочется мне гулять.
Они прошли мимо куста сирени, бронзовые почки листьев на нем еще не раскрылись. Еще стояла квадратная, бурая, будто каменная колонна, уцелевшая часть скирды. И, когда в последний раз брали сено, тут осталась вмятина – подобие ложа.
– Давай минутку посидим здесь, – предложила Мириам.
Пол неохотно сел, оперся спиной о стену затверделого сена. Пред ними амфитеатром возвышались и рдели на закате круглые холмы, малыми пятнышками белели фермы, открывались позлащенные луга, темные и, однако, светящиеся леса, и четкие на расстоянии вставали одна за другой верхушки деревьев. К вечеру облака рассеялись, небо на востоке стало нежное, с чистым румянцем, и земля под ним лежала спокойная и щедрая.
– Ведь, правда, красиво? – взмолилась Мириам.
Но он лишь помрачнел. Уж лучше бы все сейчас было уродливо.
В этот миг примчался большой бультерьер с открытой пастью, подпрыгнул, водрузил передние лапы на плечи Пола и принялся лизать его лицо. Пол со смехом отпрянул. Билл оказался для него огромным облегчением. Он оттолкнул пса, но тот опять на него прыгнул.
– Пшел вон, – сказал Пол, – не то я тебе задам.
Но от пса было не так-то легко отделаться. И Полу пришлось с ним побороться. Он отбрасывал Билла, но тот вне себя от радости только буйно накидывался снова и снова. Так они боролись, человек поневоле смеясь, пес – радостно скаля зубы. Мириам смотрела на них. Что-то было жалкое в этом человеке. Так он хотел любить, быть нежным. Он опрокидывал пса упорно и, по сути, ласково. Билл вскакивал, задыхаясь от счастья, вращая карими глазами, что выделялись на белой морде, и опять неуклюже кидался на Пола. Он обожал Пола. Тот нахмурился.
– Билл, ты мне надоел, – сказал он.
Но пес стоял, упершись в бедро Пола двумя дрожащими от любви тяжелыми лапами, и тыкался в него красным языком. Пол отпрянул.
– Нет, – сказал он, – нет… ты мне надоел.
И вот уже пес весело затрусил прочь в поисках новой забавы. А Пол уныло смотрел на холмы и завидовал их спокойной красоте. Ему хотелось уйти и покататься с Эдгаром на велосипеде. Но не хватало мужества бросить Мириам.
– Отчего ты такой грустный? – смиренно спросила она.
– Никакой не грустный, с чего мне грустить? – ответил он. – Такой, как всегда.
Мириам недоумевала, почему всякий раз, как он бывал несносен, он уверял, будто он такой, как всегда.
– Но в чем дело? – ласково допытывалась она.
– Ни в чем!
– О нет! – пробормотала она.
Пол подобрал палку и стал тыкать в землю.
– Ты бы лучше помолчала, – сказал он.
– Но я хочу знать… – возразила Мириам.
Он сердито засмеялся.
– Вечная история, – сказал он.
– Ты ко мне несправедлив, – пробормотала она.
Острым концом он опять и опять вонзал палку в землю, выбрасывал мелкие комья, словно его лихорадило от злости. Мириам ласково и твердо положила руку на его запястье.
– Не надо! – сказала она. – Брось ее.
Он отбросил палку в кусты смородины и откинулся назад. Теперь он окончательно замкнулся.
– Ну что такое? – мягко молила Мириам.
Пол лежал совсем неподвижно, жили только глаза, полные муки.
– Знаешь, – устало сказал он наконец, – знаешь… нам лучше расстаться.
Именно этого она и страшилась. Все вдруг померкло у нее перед глазами.
– Почему? – прошептала она. – Что случилось?
– Ничего не случилось. Просто мы ясно осознаем, что с нами происходит. Это ни к чему…
Мириам ждала в молчании, печально, терпеливо. Не годится сейчас быть нетерпеливой. Теперь он по крайней мере скажет, что его мучит.
– Мы уговорились с тобой, что будем друзьями, – продолжал он глухим бесцветным голосом. – Сколько раз про это говорили! И все равно… это не ограничивается дружбой и никуда нас не ведет.
Он опять замолчал. Она задумалась. О чем это он? Как с ним устаешь. Тут есть что-то, в чем он не уступит. Но надо набраться терпенья.
– Я способен только на дружбу… другого мне не дано… Это мой недостаток. А у нас перекос в одну сторону… Я терпеть не могу, когда равновесие нарушено. Давай покончим с этим.
Под конец она ощутила в его словах накал бешенства. Она любит его больше, чем он ее, вот о чем он говорит. Быть может, он не в состоянии ее любить. Быть может, в ней нет чего-то, что ему нужно. Это неверие в себя всегда скрывалось в глубочайших тайниках ее души. Слишком глубоко оно таилось, она не осмеливалась ни понять его, ни признать. Быть может, какая-то есть в ней ущербность. Как некий тайный позор, это недоверие к себе всегда заставляло ее держаться в тени. Если так, она обойдется без него. Никогда не позволит себе стремиться к нему. Просто посмотрит, как пойдет дальше.
– Но что случилось? – спросила она.
– Ничего… все дело во мне… просто теперь это выходит наружу. Перед Пасхой мы всегда такие.
Он пресмыкался так неумело, ей стало его жаль. Сама она по крайней мере никогда не барахталась таким жалким образом. В конце концов, больше всего унижен он.
– Чего ты хочешь? – спросила Мириам.
– Ну… я не должен приходить так часто… вот и все. Не годится целиком тобой завладевать, когда я… Понимаешь, какая-то есть ущербность в моем отношении к тебе…
Он говорит ей, что не любит ее, и тем дает ей возможность найти другого. Как он глуп, слеп и постыдно неловок! Что ей другие мужчины! Что ей вообще мужчины! Но он, он! Она любит его душу. Неужели это он в чем-то ущербен? Быть может, и так.
– Но я не понимаю, – хрипло сказала она. – Еще вчера…
Сгущались сумерки, и вечер наполнялся для него разладом и отвращением. А Мириам склонилась под тяжестью страданья.
– Я знаю, – воскликнул он, – никогда ты не поймешь! Никогда не поверишь, что не могу я… физически не могу, все равно как не могу летать, точно жаворонок…
– Чего не можешь? – еле слышно спросила Мириам. Страшно ей стало.
– Любить тебя.
Он отчаянно ненавидел ее в эти минуты, оттого что заставил страдать. Любить ее! Да он же ее любит, она знает. По-настоящему он принадлежит ей. А что не любит физически, плотски, это просто какое-то его извращенье, потому что он знает, она-то его любит. Он глуп как младенец. Он принадлежит ей. Душою он ее желает. Наверно, кто-то его настраивает. Она чувствовала, он подвластен чьему-то чуждому непреклонному влиянию.
– А что говорят у тебя дома? – спросила она.
– Не в этом дело, – ответил Пол.
И она поняла, именно в этом. Она презирала его родных, они такие заурядные люди. Ничему они не знают истинной цены.
В этот вечер они больше почти не разговаривали. В конце концов Пол поехал с Эдгаром кататься на велосипеде.
Теперь он вернулся к матери. В его жизни то были самые прочные узы. Когда он все заново обдумал, Мириам отступила. От нее осталось только какое-то смутное, призрачное ощущение. И никто другой тоже ничего для него не значил. Лишь одно на свете осталось прочным и не истаяло как дым: место, которое занимала его мать. Любой другой мог стать тенью, раствориться в небытии, только не она. Мать – вот точка опоры, стержень и основа его жизни, от нее он не мог оторваться.
И то же самое значил он для матери. Им теперь держалась ее жизнь. Ведь, в сущности, от жизни за гробом миссис Морел ничего не ждала. Она понимала, что-то сделать мы сможем лишь в этом мире, а для нее деяние значило много. Похоже, Пол намерен подтвердить, что она была права; намерен стать человеком, которого ничто не собьет с ног; намерен как-то существенно изменить лик земли. Что бы он ни делал, она чувствовала, всей душой она с ним заодно, можно сказать, готова вручить ему его инструменты. Ей нестерпима была его приверженность Мириам. Уильям умер. Надо бороться, чтобы сохранить для себя Пола.
И он к ней вернулся. И душа его была удовлетворена этим самопожертвованием, ведь он остался верен матери. Мать любит его больше всех, и больше всех любит ее он. И однако, ему этого недостаточно. Его новая, молодая жизнь, такая сильная, властная, требует чего-то еще. И он не находит себе места. Мать, видя это, всем сердцем желала бы, чтобы Мириам способна была взять на себя эту его новую жизнь, а корни оставила ей. Пол боролся с матерью чуть ли не так же, как с Мириам.
Прошла неделя, прежде чем он опять пошел на Ивовую ферму. Мириам жестоко страдала, и страшно ей было вновь с ним увидеться. Неужто ей суждено терпеть этот позор – быть им покинутой? Нет, это у него не всерьез, это временное. Он вернется. У нее ключи от его души. Но пока до чего же измучит он ее упорным противоборством. Не хочет она этого.
Так или иначе, в воскресенье после Пасхи он пришел к чаю. Миссис Ливерс ему обрадовалась. Она чувствовала, что-то его беспокоит, что-то тяготит. Казалось, он ищет у нее успокоения. И она привечала его. Была так добра, что даже держалась с ним уважительно.
Он застал ее в палисаднике среди младших детей.
– Я рада, что ты пришел, – сказала миссис Ливерс, обратив к нему большие милые карие глаза. – День такой солнечный. Я как раз собиралась сходить на луг, впервые в этом году.
Он чувствовал, она будет рада, если он пойдет с ней. Это его успокоило. Они пошли, ведя немудреный разговор, и Пол был кроткий, смиренный. Он готов был заплакать от благодарности, что она так уважительна с ним. Ведь он все время чувствовал себя униженным.
Внизу живой изгороди они увидели гнездо дрозда.
– Яичко показать? – спросил Пол.
– Покажи! – ответила миссис Ливерс. – Это ведь такой верный знак весны и столько в нем надежды.
Он раздвинул колючие ветки, достал яички, протянул их на ладони.
– Они еще совсем горячие… наверно, мы ее спугнули, она сидела на них, – сказал он.
– Ох, бедняжка! – сказала миссис Ливерс.
Мириам не удержалась, коснулась яичек, а заодно и его руки, в которой, казалось ей, им так хорошо, будто в колыбели.
– Правда, какое-то странное тепло! – негромко сказала она, ей хотелось снова стать ближе к Полу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64