Старшие братья привели его к ней в дом. Он был тогда так юн, совсем еще мальчик. Слишком юн, чтобы понимать, что с ним происходит. И лишь утром, после оргии, воспоминания о которой заставляли краснеть даже видавшую виды леди Этвуд, она заметила какую-то особую тень, появившуюся в черных глазах младшего Трелони. Как будто что-то очень нежное в нем было непоправимо надломлено и опошлено.
– Маккейди?
Он повернулся к ней, все еще погруженный в какие-то свои мысли, а потому не сразу надел привычную непроницаемую маску. И Маргарет Этвуд потрясло выражение его глаз.
Глаза были холодными и безжизненными, словно лезвие топора, как будто все самое ценное и дорогое он поставил на карту и проиграл. Леди Этвуд видела эти глаза в самых разных ситуациях. Она видела их ночью, когда они горели страстью. Видела их тусклыми и безжизненными на следующее утро. Но она никогда не видела в них такой страшной, нечеловеческой боли. Кто бы или что бы не нанесло ему удар, он достиг цели.
Маккейди заметил изучающий взгляд Маргарет и прикрыл глаза тяжелыми веками. Рот искривился в циничной ухмылке. Но женщина слишком давно и слишком хорошо его знала, и ее ни на секунду не обманула эта мнимая бравада.
Приподняв бокал в шутливом тосте, он сказал:
– Можешь меня поздравить, Мэгги. Скоро я стану женатым человеком.
Грудь Маргарет сжалась от неожиданной боли.
– Значит, это все-таки случилось, – с натянутой улыбкой проговорила она. – И кто же девушка, которой удалось похитить сердце Трелони?
Маккейди небрежно пожал плечами.
– Понятия не имею, что она из себя представляет. Я впервые увидел ее два часа назад.
– Значит, все-таки деньги. Понятно… – Боль в груди стала слабее. Маргарет провела пальцем по краю бокала, и он издал мелодичный звон. – Неужели ты никогда этого не чувствовал, Маккейди? Приятного возбуждения, от которого перехватывает дыхание, когда некто входит в комнату. Горячего волнения в крови. Кружащего голову, пугающего и неуправляемого чувства под названием…
– Я просто-напросто ложусь с объектом моего волнения в постель, и к утру все проходит.
– …Любовь, – мягко закончила Маргарет свою мысль. На этот раз улыбка Маккейди была недоброй.
– Ты начинаешь сдавать, Мэгги. Хорошая шлюха никогда не должна проявлять излишней чувствительности по поводу того, чем она торгует.
Маргарет невозмутимо приподняла аккуратно выщипанную бровь.
– Ты говоришь о себе или обо мне?
В его глазах мелькнуло странное выражение, но исчезло так быстро, что Маргарет не смогла уловить, что оно означает. Отставив непригубленный бокал, Маккейди спокойно и даже мягко сказал:
– Уже поздно. Слишком поздно.
Но тотчас же небрежно пожал плечами, как будто его это совершенно не интересовало. Даже через разделяющий их стол Маргарет чувствовала, что каждый его нерв натянут, как струна.
Она подошла к нему и легонько провела пальцем по его изящно очерченным губам. Прошло несколько лет с тех пор, как они последний раз были вместе.
– Останься со мной сегодня ночью, Маккейди.
– Я сегодня не расположен быть щедрым.
– Тогда щедрой буду я.
Взяв ее кисть, Маккейди поднес ее к губам. Он улыбнулся, но отрицательно покачал головой и, вежливо попрощавшись, ушел. Когда за ним закрылась дверь, Маргарет крепко прижала к щеке руку, на которой остался его поцелуй.
А потом она вдруг сделала нечто, чего никак от себя не ожидала. Верно, и впрямь она стала чрезмерно чувствительной. Маргарет Этвуд подошла к окну, чтобы еще раз на прощание взглянуть на Маккейди. Она чувствовала, что он никогда больше не переступит порога ее дома.
Он стоял прямо под фонарем, который хорошо освещал его лицо. Ничего не делал – просто стоял. И Маргарет подумала, что никогда не видела более одинокого человека.
Джессалин Летти высунулась из окна. Впереди виднелась длинная вереница одноместных экипажей, ландо и фаэтонов.
– Такими темпами мы будем ехать не меньше часа, – посетовала она, когда их красный экипаж, проехав очередные несколько дюймов, снова остановился. – Пешком мы бы уже десять раз дошли.
– Пешком на приемы не ходят, девочка, – парировала леди Летти. – Это как-то не принято. – Открыв серебряную табакерку, она достала понюшку себе и предложила Кларенсу Титвеллу. Тот отказался. В тесной полутьме распространился сильный запах амбры и горького миндаля.
Леди Летти громко чихнула в платок.
– Какое прискорбное зрелище, – сказала она и еще раз чихнула. – Такое впечатление, что весь Лондон устремился на прием к этому Гамильтону. Куда катится мир? Этот человек – самый обычный торговец зерном.
– Алоизий Гамильтон еще и банкир, – возразил Кларенс. – И очень многие люди должны ему деньги.
Леди Летти презрительно фыркнула.
– Ага! Значит, ты тоже ему должен? – Она с любопытством оглядела отделанный голубым атласом и черной кожей экипаж Титвелла для городских выездов. Было сразу видно, что он обошелся недешево. – И много?
Кларенс тихо рассмеялся.
– Я тоже банкир, леди Летти. Я даю деньги в долг, а не беру.
– Титвелл, в приличном обществе не принято говорить ни о деньгах, ни о долгах, – перебила его старая леди, напрочь забыв, что заговорила об этом первая. – И если ты хочешь когда-нибудь, чтобы тебе не напоминали о твоем происхождении, то тебе придется думать о таких вещах.
– Бабушка, пожалуйста… – Джессалин украдкой взглянула на Кларенса, но если он и был обижен, то ничем этого не выдал. На его бледном лице блуждала улыбка, словно что-то очень забавляло его.
Экипаж, чьи колеса до этого громко стучали по булыжной мостовой, вдруг дернулся и беззвучно въехал на солому, разбросанную перед особняком Гамильтонов специально, чтобы заглушить шум. Все незашторенные окна были ярко освещены, а у входа на высоких шестах горели многочисленные фонари. К дверце экипажа тотчас же подбежал мальчик-слуга и распахнул ее.
Но стоило им ступить на землю, как какой-то беспризорник, протиснувшись между лакеями и форейторами, принялся тыкать им в лицо ржавым чайным подносом.
– Купите имбирные пряники, господа. Свежие, только что из печки, – кричал он.
Леди Летти открыла ридикюль, но кучер уже отогнал мальчишку взмахом кнута.
– Не делайте этого, – посоветовал Кларенс. – Если вы у него что-нибудь купите, тотчас же набежит еще десяток других. Вы же не можете кормить их всех.
И действительно вокруг экипажей вилось не меньше сотни оборванных мальчишек. Повсюду виднелись бледные, худые любопытные лица. Воздух наполняли запахи их немытых тел и лохмотьев, перебивая даже запах конского навоза. Их пронзительные крики напомнили Джессалин крики чаек над утесами Корнуолла.
Взяв бабушку под руку, она ласково прижалась к ней. В мерцающем свете факелов лицо старой леди исказилось от боли. Джессалин знала, что это из-за детей. За четыре года в Лондоне леди Летти так и не смогла привыкнуть к виду маленьких обитателей лондонских трущоб. Розали, дочь рудокопа, никогда не забывала о том, что это значит – ложиться вечером на кучу лохмотьев, когда желудок сжимается от голода.
Мальчик-слуга проводил их по лестнице к входной двери. Вонь навоза и грязных тел сменилась ароматом самых дорогих восковых свечей, цветов и разнообразных духов. Внутри их встретил лакей в напудренном парике и роскошной ливрее и, зычно выкрикивая каждый слог, объявил об их приезде.
Супруги Гамильтон встречали гостей на верхней площадке длинной мраморной лестнице. Физиономию коренастого толстяка украшали огромные, лихо закрученные усы. Казалось, если их распрямить, они могли бы трижды обвить его шею. Густо нарумяненная миссис Гамильтон была вся увешана драгоценностями.
Бальный зал ярко освещали недавно вошедшие в обиход, газовые люстры. Десятки граненых стеклянных шаров свисали с потолка и в оконных нишах, отражая свет и усиливая его в тысячи раз. В этом году дамская мода требовала украшать, прически перьями, а потому зал напоминал вольеру экзотических птиц.
– Бабушка обнаружила столы для игры в фараон, – шепнула Джессалин Кларенсу, когда они оказались лицом к лицу в первой кадрили. – Понятия не имею, откуда она возьмет деньги. Остается надеяться, что она не станет играть в долг.
– Признаюсь, я одолжил ей несколько фунтов, – сказал Кларенс. – Я подумал, что это скрасит ей вечер. – Он широко улыбнулся, показывая щербинку между передними зубами, придававшую его улыбке что-то мальчишеское. В бутылочно-зеленом бархатном фраке, необыкновенно шедшем к его глазам и светлым волосам, он казался особенно красивым.
– Впредь не станешь признаваться, что ты банкир, – рассмеялась Джессалин. К своему верному кавалеру она испытывала странную нежность, а также чувство вины за то, что пообещала выйти за него замуж, хотя сердце ее по-прежнему принадлежало Маккейди. И, наверное, будет принадлежать всегда. – Я тебе обязательно отдам. Потому что иначе бабушка, проигравшись, попробует продать тебе одну из своих табакерок…
– А я ее куплю, а после продам тебе. Идет? – Его улыбка была такой нежной и теплой, что у Джессалин в горле застрял мешавший говорить комок.
– Кларенс, я… Ты настоящий друг.
Танец закончился, но Кларенс продолжал держать ее руку, пристально и напряженно заглядывая в глаза.
– Надеюсь, что я все-таки больше, чем просто друг, – проговорил он.
Джессалин убрала руку.
– Я… Тебе не кажется, что здесь слишком душно. Может быть, выпьем по бокалу шампанского?
Кларенс продолжал смотреть ей в глаза. Оба молчали. Джессалин затаила дыхание, боясь одного – что он выскажет вслух то, что она без труда читала в его глазах. Но вот он отвел взгляд – момент был упущен.
– Да, конечно, – согласился Кларенс и, поклонившись, отправился за напитками.
Джессалин смотрела на танцующих. Сердце сжалось от сладкой боли: она вспомнила о том далеком лете, когда на своем первом взрослом балу танцевала с Маккейди… Как он поддразнивал ее, когда она наступала ему на ноги, как у нее кружилась голова, как…
Он появился так неожиданно, что Джессалин показалось, что он возник в бальной зале прямо из ее воспоминаний. И вот он стоит здесь, на пороге и рассматривает зал с таким видом, словно он – Черный принц, а все остальные – его подданные. Сердце Джессалин провалилось куда-то вниз, она затаила дыхание.
Маккейди неторопливо повернулся, чтобы поздороваться с хозяином, а Джессалин не отрываясь смотрела на его гордый профиль. Его длинные волосы и пиратская серьга в ухе удивительно контрастировали с изысканной толпой. Мускулистая фигура тоже казалось слишком мужественной для элегантной бальной одежды. «Он не принадлежит к светскому обществу. Он здесь совершенно чужой», – подумала Джессалин. И точно также он не принадлежал Лондону с его чопорными нравами. Он словно прилетел из совсем другой эпохи, когда мужчины носили оружие и завоевывали королевства, признавая только один закон – закон силы.
«Я хочу тебя, Джессалин». Хочет, но не может любить.
В тот день, когда он холодно предложил ей разделить по постель, ее чувства и мысли окончательно запутались. Гордость Летти требовала, чтобы она дала ему пощечину. Обиженный ребенок хотел вцепиться ногтями в его лицо и причинить хоть какую-то боль. А женщина мечтала броситься в его объятия и любить, любить, несмотря ни на что, любить так сильно, что он просто не смог бы не ответить взаимностью.
Джессалин понимала, что вряд ли когда-нибудь освободится от этого чувства. И неважно, окажутся они вместе о бальной зале или на разных концах земли. Джессалин позволила себе одну маленькую слабость – она верила, что из всех женщин мира только она одна способна изменить его. Только ей одной принадлежит его сердце.
Началась вторая кадриль, и танцующие заслонили Маккейди. Постепенно сердце встало на место и перестало прыгать, как лягушка. Но это продолжалось недолго. Уже в следующую минуту Джессалин увидела, как он своей характерной прихрамывающей походкой пересекает бальный зал, направляясь прямо к ней.
Безумными глазами оглядевшись вокруг, Джессалин заметила небольшую нишу, в которой стоял изящный инкрустированный стол с гигантской белой вазой. Она металась туда, как испуганный заяц в нору. Скользнув внутрь, она оглянулась, чтобы убедиться, что никто не заметил ее бегства, задела бедром стол, и ваза, рухнув на пол, с грохотом разлетелась на мелкие кусочки.
– Вот черт, – вполголоса выругалась Джессалин.
– Она была на редкость уродливой, правда? Джессалин резко обернулась и обнаружила, что ее убежище уже занято. У стола сидела девушка с безукоризненно правильными чертами лица и нежными золотистыми волосами, уложенными мелкими локонами. В прическе сверкала россыпь бриллиантов, а расшитое серебром платье переливалось в ярком свете свечей.
Джессалин вспомнила, что видела эту молодую леди рядом с родителями, когда те встречали гостей, и вспыхнула от стыда.
– Простите меня, мисс Гамильтон, за мою неуклюжесть. Я обязательно вам куплю другую вазу взамен разбитой.
– Даже и не думайте! – В синих глазах зажглись веселые искорки. – Где мы только не ставили эту вазу в надежде, что кто-нибудь ее разобьет. Ее подарила моя тетка Люсинда, а она, бедняжка, так близорука, что почти ничего не видит.
Портьеры в доме Гамильтонов, словно для того, чтобы лишний раз подчеркнуть богатство хозяев, были слишком длинными и широкой оборкой лежали на полу. К великому изумлению Джессалин, девушка приподняла тяжелую парчовую портьеру и ногой аккуратно затолкала под нее осколки.
– Ну вот и все, – сказала она и заговорщицки улыбнулась Джессалин. – Теперь, если кто-нибудь спросит, что случилось с вазой, мы сможем смело отрицать даже самый факт ее существования.
– И все же вы должны позволить мне купить что-нибудь взамен, – продолжала настаивать Джессалин.
– Ну хорошо, пусть только это будет что-нибудь по-настоящему уродливое, чтобы можно было подарить бедной тете Люсинде. – Девушка рассмеялась тихим музыкальным смехом. – Боюсь, что вы меня застали в минуту позорной трусости, ведь я прячусь здесь от гостей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57