Он указывал на восток и немного на юг – как раз туда, где по моим представлениям находился Наргаршат.
– Мы должны держаться ее, но как? Мы же не можем пробираться по самой гряде. Горы здесь считаются непроходимыми. Остается ехать по плато, оставив горы слева. Но там мы, несомненно, столкнемся с людьми Морйина – или они столкнутся с нами, – сказал Кейн.
– А какой у нас еще есть выбор? – спросила Лильяна.
– Я не вижу никакого.
Все мы посмотрели на Атару; та покачала головой.
– И я не вижу.
Мы молча глядели на горы впереди. Мэрэм отвернулся, все еще высматривая погоню, а я не отводил взгляда от огромных белых вершин, возвышавшихся прямо перед нами, словно необычайно высокие крепостные зубцы.
– Далеко до того места, где две гряды разделяются и начинается плато? – спросил я у мастера Йувейна.
– Точно не знаю. Шестьдесят миль. Может, семьдесят.
У меня все внутри сжалось. Семьдесят миль по таким горам, как эти, казались семьюдесятью тысячами. Пытаясь выказать храбрость, которой не чувствовал, я направил меч на восток, в самое их сердце.
– Мы просто должны пройти прямо через них.
– Ха, прямо? – усмехнулся Кейн, хлопая меня по здоровому плечу. – Так ты говоришь, а ты – человек гор.
Я засмеялся вместе с ним. Потом Мэрэм заметил, что единственное, что ясно насчет предстоящего путешествия, так это то, что мы следуем прямиком в ад.
В тот день мы проделали, наверное, самую тяжелую работу за все наше путешествие. Без карты, без тропы, что указывала бы путь, мы пробирались по каменистым склонам, опираясь лишь на интуицию. Дважды поиски возможного прохода заводили в тупик, и нам приходилось возвращаться, чтобы отыскать другой путь. Вести лошадей к линии снегов по крутым склонам с валунами и осыпями было выматывающе тяжело. Повергала в уныние необходимость отступать на те же несколько неверных шагов, что мы уже проделали, чтобы поискать другую тропу. Нас окружала красота и сияние величественных гор, дикие цветы пестрели со всех сторон, но к тому времени, как мы разбили вечерний лагерь, все слишком устали, чтобы оценить окружающую красоту. Разреженный воздух резал горло, а мастер Йувейн пожаловался на ту же тупую боль, что я ощущал в собственном затылке. Становилось довольно холодно – и этот слабый мороз приближавшейся ночи лишь предвещал предстоящие нам лед и холод.
Так три дня мы пробирались на восток. Погода в основном стояла хорошая, хотя воздух сделался так разрежен и сух что, казалось, не содержал в себе ни капли влаги. Но потом, ближе к вечеру третьего дня, из ниоткуда возникли темные облака, и мы провели несколько изматывающих часов под леденящим дождем. Он колол глаза остриями снежинок и жалил губы, покрыл камни коркой льда, сделав предательски ненадежным передвижение людей и животных. Мы не смогли найти никакого укрытия от этой пытки и сидели, закутавшись в плащи, ожидая, пока она закончится. Наконец облака разошлись, открывая стылую тьму ночи. Мы не могли ни отступить, ни идти вперед, пришлось провести ночь высоко в седловине меж двух высоких гор. Мэрэм возился с кремнем и кресалом, пытаясь развести костер из тех дров, что лошади принесли в эту бесплодную землю.
– Я замерз, я вымок, я устал, – жаловался он, высекая очередной сноп искр. Руки его тряслись, и все тело дрожало. – О нет, правда – я очень замерз.
Пока Атара и Кейн собирали снег, чтобы растопить его, а Лильяна ждала, когда сможет начать готовить обед, я подошел к Мэрэму и положил руку ему на загривок, растирая сведенные мышцы. Частица того огня, что помогала двигаться мне, должно быть, передалась Мэрэму, так как он с облегчением вздохнул.
– О, так лучше, так очень хорошо. Спасибо, Вэль!
Слабый огонек показался из трута и перекинулся на маленькие сучки, что Мэрэм собрал вокруг. Он смотрел, как огонь разрастается, пока костер не разгорелся окончательно.
– А тебе больше досталось в битве, чем мне, – сказал Мэрэм, расслабляясь перед неожиданным теплом. – Так что это я должен тебе разминать шею.
Боль в затылке была такая, словно палица пробила кости и обнажила мозг.
– Ты получил две стрелы, спасая нас, Мэрэм. Это великий поступок, – все-таки сказал я.
– Да, не правда ли? – Он осторожно потер то место, куда попали стрелы. – Но, по-честному, я тебе должен массаж, хорошо?
– Хорошо.
Я улыбнулся, и Мэрэм вернул мне улыбку, гордый тем, что одолжил меня.
Часом позже мы собрались вокруг костра и поели немного вареной солонины и боевых бисквитов. Мастер Йувейн приготовил чай, разлил его по котелкам, и мы крутили их в руках, пытаясь согреться. Было время песен, но никто из нас не чувствовал желания петь. Тогда я достал флейту и сыграл мелодию, которой меня научила мать. Она не имела ничего общего с музыкой Альфандерри, но и в ней слышались любовь и надежда.
– О, это очень, очень хорошо, – сказал Мэрэм, растягивая плащ над костром, чтобы просушить его. – Смотри, Огонек танцует под твою песенку!
Мерцая на фоне звездного восточного неба, Огонек кружился длинными светящимися спиралями. Его яростные пируэты напоминали танец. Всех нас подбодрило его присутствие.
– Я начинаю думать, что он может оказаться тем седьмым, о котором говорится в пророчестве Айонделлы, – заметил мастер Йувейн.
Я обдумывал эту странную мысль, лежа без сна на холодной земле. Вспоминал о смерти Альфандерри и об отчаянии, стискивавшем мое сердце. И через этот темный дверной проем ко мне пришел Морйин. В моих снах он послал оборотня в облике Альфандерри, вынюхивавшего в тенях запах моей крови. Демон выл в ярости, желая убить меня, потом сладко запел о том, что я должен присоединиться к нему в стране, из которой нет возврата. Эта тварь пыталась убить меня тем ужасом, что ожидал меня там. Но той ночью со мной были союзники, они приглядывали за мной и охраняли мою душу.
Я откуда-то знал, что Огонек крутится вокруг меня, словно звездная спираль, отгоняющая зло. Любовь моей матери ощущалась в глубочайших токах земли, окутывая как теплый и непроницаемый плащ. Внутри меня сиял меч доблести, данный мне отцом, а снаружи, на земле, лежал меч по имени Элькэлэдар, и я держал руку на его рукояти. Он поддерживал силу моего существа так, что я смог сопротивляться и изгнать демона. Он прорубился сквозь черный дым царства кошмаров и вывел меня на чистый воздух, сквозь который проглядывали ясные звезды мира. Так я проснулся в горах, покрытый потом и дрожащий, но невредимый.
Я открыл глаза и увидел, что Атара сидит около меня и держит за руку. Настала полночь – ее очередь нести стражу. С другой стороны костра спали Мэрэм, Лильяна и мастер Йувейн, расстелив шкуры прямо на снегу. Кейн, лежавший тихо и с закрытыми глазами, по-видимому, тоже спал, хотя про него наверняка не скажешь.
– Твои сны делаются темнее, да? – тихо спросила Атара.
– Не… темнее. – Я задыхался. Потом сел лицом к ней и посмотрел в синие глаза сквозь густую тьму ночи. – Но они хуже – лорд Лжи пытается превратить мою любовь к друзьям в ненависть.
Атара стиснула мою руку в своей, другой сжимая гадательный шар. Я решил, что она смотрела в этот прозрачный кристалл, когда я кричал во сне.
– Он видит тебя, да?
– Каким-то образом. И не просто чует запах киракса в моей крови. Что бы там герцог Юлану не говорил о том, что мы умерли, Морйин знает, что я все еще жив.
– Он ищет тебя?
– Да, ищет – но не находит. Не так, как ему бы хотелось.
– Он должен найти тебя, – проговорила она с тихой настойчивостью в голосе.
– Время на его стороне. Говорят, что лорд Лжи никогда не спит.
– Не говори так. Ты не должен говорить такие вещи.
Конечно, она права. Ожидать собственного поражения – означает однозначно прийти к нему.
В голосе Атары слышался новый страх, когда она говорила о Морйине, а пальцы касались моей руки с небывалой нежностью.
– Так ты видела его? – спросил я, указывая на шар джелстеи, который она прижимала к груди. – В твоем кристалле?
– Я видела многое, – последовал уклончивый ответ.
Я подождал, не скажет ли Атара еще чего, но она погрузилась в глубокую тишину.
– Скажи мне, Атара, – прошептал я.
Она покачала головой и прошептала:
– Ты не мастер Йувейн. Тебе не нужно знать всё обо всём.
– Нет, не всё.
Мэрэм, громко храпевший по ту сторону костра, перевернулся во сне, а Лильяна засопела и поплотнее закуталась в плащ. Я чувствовал, что Атара боится, как бы они не проснулись, и не удивился, когда она поднялась, взяла меня за руку и прошла несколько дюжин ярдов по заснеженной земле в темноту, окружавшую лагерь.
– Разве ты не понимаешь, как мне тяжело говорить тебе это? – тихо спросила она.
– Так все так плохо? Хуже чем все, что я когда-либо видел?
Я сказал Атаре о тысячах смертей, которыми умирал во снах, и затронул что-то в ней, заставив содрогнуться.
– Что это?
Атара дрожала всем телом.
– Прошу, скажи, – привлек я ее к себе.
– Нет, не могу, не должна – не должна этого делать, – прошептала Атара.
Она покрывала поцелуями мои руки и глаза, шрам на лбу, крепко прижав меня к себе, потом опустилась на колени, обняв мои ноги руками, уткнувшись лицом в бедра и всхлипывая.
– Атара, Атара, – позвал я ее, гладя по волосам.
Через некоторое время, когда ночной ветер остудил ее печаль, Атара смогла снова подняться и посмотрела на меня.
– Почти всегда, когда я вижу Морйина, я вижу тебя. Вижу твою смерть.
Ветер с ледяных вершин вокруг пробрал меня до костей. Я мрачно улыбнулся.
– Ты сказала, почти всякий раз?
– Да, почти. Есть и другие ответвления, их так мало – но в них ты остаешься жить.
– Так скажи мне, прошу.
Она глубоко вздохнула.
– Я видела, как ты склоняешься перед Морйином – и живешь.
– Этого никогда не будет.
– Я видела, как ты поворачиваешь от Аргатты прочь и уходишь от него. Со мной, Вэль. Прячешься.
– Этого не может быть никогда, – тихо сказал я.
– Я знаю, – прошептала она сквозь слезы. – Но мне бы этого хотелось.
Я крепко прижал Атару к себе, ощущая, как бьется ее сердце.
– Должен быть путь. Я должен верить, что путь есть всегда.
– Но что, если его нет?
Звездный свет отражался от снега, и его хватило, чтобы я заметил в ее глазах ужас.
– Если ты видела мою смерть в Аргатте, то должна сказать мне. Так я смогу бороться с ней и выбрать собственную судьбу.
– Ты не понимаешь. – Она покачала головой.
Атара поведала мне кое-что о даре, коснувшемся ее, и попыталась описать пророческое видение как разрастающиеся ветви бесконечного дерева. Каждый момент времени – словно волшебное зерно, наполненное вероятностями. Как внутри девочки скрывается женщина, ждущая цветения, так и в каждом семени скрывается целое дерево жизни. Каждый лист, ветка или цветок, что могут быть, находятся там. Прорицательница раскрывает это зерно своим жаром и волей, страстью к истине и слезами. Двигаться из настоящего в будущее, как делают прорицательницы, значит отыскать вечный золотой стебель, разрывающий зерно и делящийся на две или десять ветвей, и каждая из них делится снова и снова, десяток на десяток тысяч, десяток тысяч на триллионы триллионов ветвей, сияющих где-то за пределами досягаемости. Дерево растет дальше, к солнцу, разветвляясь на бесконечное число вероятностей. И чем выше поднимается прорицательница, тем ярче становится это солнце, пока сияние не становится невыносимым, словно весь свет вселенной тянет ее к единственному золотому моменту в конце времен, который никогда не настанет.
– Это звучит великолепно.
– Ты все еще не понял, – печально сказала она. – Морйин и его лорд, Ангра Майнью, – они отравляют это дерево. Затемняют само солнце. Чем выше я поднимаюсь, тем больше увядших ветвей и мертвых листьев.
Острые порывы ветра, дувшего мне в лицо, казалось, доносили зловоние горящей Библиотеки даже сюда. В тысячный раз я ужаснулся тому, как много людей погибло в ужасном пожарище.
– Но должна быть целая ветвь. Листья, к которым даже он никогда не прикоснется.
– Может быть. Хотела бы я набраться храбрости и посмотреть.
– Что ты имеешь в виду?
Атара положила кристалл в карман и взяла меня за руку.
– Я боюсь, Вэль.
– Ты – и боишься?
Она кивнула. Звездный свет запутался в ее волосах. Потом Атара поведала, что дерево жизни растет в странной темной стране внутри нее самой.
– Там есть драконы.
Она пристально посмотрела на меня. Сердце мое вдруг загорелось свирепым желанием убить конкретно этого дракона.
– Прорицательница – истинная прорицательница – никогда не должна отказываться от исследования дерева. Но высота подводит ее слишком близко к солнцу. К свету. Через некоторое время он обжигает ее и ослепляет – она становится слепа к вещам мира. Ее же мир делается только ярче. Так что дальше она живет больше ради видений, чем ради других людей. И живя так, умирает для мира и делается уродливой в душе. Старой, уродливой, иссохшей. Вот почему люди начинают ее ненавидеть.
Я положил руку Атары себе на запястье, чтобы она могла почувствовать биение пульса.
– Ты думаешь, я смогу когда-нибудь возненавидеть тебя?
– Я умру, если умрешь ты.
Во тьме я заглянул в ее глаза и глубоко вздохнул.
– Должен быть путь.
Путь к тому, чтобы она могла стоять под своим сверкающим внутренним солнцем и вернуться обратно во всей красе, неся свет в ладонях.
– Атара, – прошептал я.
Я знал, что и для меня тоже есть путь к тому, чтобы вэларда не только открывала для меня сердца других, но и мое им.
– Атара, – повторил я.
Что такое любить женщину? Это только любовь, а любовь – это все: теплая и мягкая, словно покрывало, прочная и безупречная, как нетускнеющий алмаз. Она слаще, чем мед, утоляет жажду лучше, чем самый прохладный из горных ручьев. Но это также хвалебная песнь во славу дикой радости жизни. Она заставляет мужчин сражаться со смертью, чтобы защитить возлюбленную, чтобы эта часть сияния и красоты, подобно совершенной розе, продолжала жить, когда уйдет он. Сквозь руки и сердца любовь поет, манит и призывает – призывает раскрыть яркие лепестки души и познать земную славу.
Я коснулся слезинок, блестевших в уголках ее глаз, и вытер их. Долго смотрел на Атару, а она смотрела на меня, потом взяла мою ладонь и прижала ее к влажной щеке, наконец улыбнувшись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125