Сидеть и смотреть на Бобку надоело. Я поднялся.— Где же все-таки она? — спросил я.— Ушла куда-то с Нонной… Ножки у Нонны будь-будь. Я целовался с ней. Не веришь? Седьмого ноября. Она была у нас в гостях. Мы танцевали твист, и я ее поцеловал… На кухне. Не веришь?— Верю, — сказал я.— Я бы еще ее поцеловал, но нам помешали…— Какая жалость, — сказал я.— Потом Нонна сделала вид, что ничего не помнит, но я-то помню? Подумаешь, старше на три года! Когда я был в военкомате, одну партию допризывников отправляли в армию. Мы стоим, смотрим, как мамаши плачут. Особенно одна тетка громко причитала: «На кого же ты меня оставляешь, родимый…» Ну и все такое. А он стоит рядом, худенький такой… Я и говорю: «Чего, мамаша, убиваешься? Вернется твой сынок через три года». А она и говорит: «Кабы сынок… Это ведь мой муж!»— Веселенькая история, — сказал я.Бобка вздохнул, а потом спросил:— Есть у нас женские монастыри?— Мужской есть в Печорах, а насчет женских — не слышал.— Вот уходит парень в армию, а его девушку хорошо бы упрятать в монастырь… И пусть бы там три годика ждала его. А то знаем мы эти песни: «Вы солдаты — мы ваши солдатки, вы служите — мы вас подождем…»— Гениальная идея, — сказал я.Пожав руку будущему защитнику Родины, я вышел на лестничную площадку. Бобка за мной.— У меня к тебе, Андрей, просьба… Пришел бы ты меня к поезду проводить, а?— Гм, — опешил я. — Я, конечно, могу…— Ты бы мог и не приходить, — сказал Бобка. — Понимаешь, она одна не придет… А с тобой — другое дело.Я наконец сообразил, в чем дело: Бобка хочет, чтобы я привел на вокзал Нонну… Я пообещал. Бобка обрадовался и стал трясти мою руку. И вдруг его лицо снова стало озабоченным.— Тысяча чертей, ведь нас обкорнают!— Подумаешь, — сказал я. — Для солдата это не позор.— С моей бритой башкой нельзя людям на глаза показываться: вылитый уголовник-рецидивист!— Ты шапку не снимай, — посоветовал я.— Послезавтра в три дня, — сказал Бобка. — Оля, конечно, тоже будет…— Ложку не забудь взять, — сказал я. — Ложка в армии — наиглавнейший предмет после винтовки…На улице морозно. В черных лохматых облаках ворочалась озябшая луна. Звезд совсем не видно.Под козырьком парадного светилась маломощная лампочка. На нее роем летели, словно мошкара на свет, снежинки.Из-за угла дома выкатился черный комочек и, завиляв хвостом, стал обнюхивать мои брюки. Это Лимпопо. Он, кажется, узнал меня, бродяга! А где же старичок, который называет меня Петей?Вместо старичка на припорошенной снегом дорожке показалась полная женщина в платке и белых валенках. Она тяжело дышала, круглые щеки раскраснелись. В руках женщина держала поводок.— Мерзкая собачонка, — ворчала она, приближаясь. Лимпопо отскочил в сторону и засеменил прочь. Видно, он не ладил с этой женщиной.— И вот так каждый день, — пожаловалась она. — Спустишь с поводка, а потом ищи-свищи…— А хозяин? — спросил я.Женщина посмотрела на меня и вздохнула.— Царствие ему небесное… Две недели, как похоронили.— Этого старичка с бородкой?!— С музыкой, цветами, а народу сколько провожало… Полгорода, честное слово.— Как же это он?— И гроб был красивый такой… Вишневый с серебром. Горсовет на могиле мраморную плиту весной поставит. Наш сосед-то учителем музыки был… Куда же эта паршивая собачонка подевалась? Не было у бабы забот… Когда старик-то был жив, я кости этой Лимпопо носила. Ну, а умер, я и взяла. Еще одна женщина, знакомая его, хотела взять, да я опередила… На свою беду. Нынче утром стала прибираться в комнате, нагнулась за костью, а она, эта дрянная Лимпопо, хвать за руку! До крови. Не гляди, что маленькая, — с норовом! Ну, куда, спрашивается, убежала?— Это ведь он, — сказал я. — Лимпопо — кобель.— А вы что, хозяина знали?— В некотором роде, — сказал я.— От сердца умер. Прямо за пианиной… Что же мне с ней, проклятой, делать?— С ним, — сказал я.— Может быть, вы поймаете?Я громко позвал Лимпопо. Пес тут же прибежал и, задирая смешную бородатую морду, стал смотреть мне в лицо. В черной густой шерсти печально поблескивали смышленые глазенки.— И зачем я взяла ее?— Отдайте мне, — сказал я.Толстуха нагнулась, пытаясь поймать собаку, но Лимпопо не дался в руки.— Вот наказание! — вздохнула она.Я снова подозвал Лимпопо и, опустившись на колени, стал гладить. Пес обнюхивал мои брюки.Женщина смотрела на меня и думала. Я краем глаза видел, как собрались морщины на ее лбу.— Она ведь породистая, — сказала она.Я молча ласкал пушистого Лимпопо. Толстые ноги в белых валенках были совсем близко от моего лица.— И, говорят, дорого стоит, — сказала женщина. — Не гляди, что маленькая.Я поднялся с коленей, достал из кармана семнадцать рублей — весь мой капитал до получки, — протянул толстухе. Она взяла, пересчитала, но поводок не спешила отдавать.— Больше нет ни копейки, — сказал я.Женщина вздохнула и протянула поводок. Морщины на ее лбу разгладились.— Даром что крохотуля — все понимает, — сказала она.Я запихал поводок в карман, а Лимпопо посадил за пазуху.Песик ткнулся холодным носом в мою щеку, поворчал немного и успокоился.— Вы ее, пожалуйста, кормите, — сказала сердобольная женщина.— До свидания, — сказал я.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ После Нового года произошло много неожиданных событий. Сашка Шуруп вдруг укатил в далекий город Первоуральск. Туда на полгода направили на практику Семенову Л. Н. Она прислала Сашке длинное письмо, которое он перечитывал несколько раз. Читая письмо, Сашка то хмурился, то улыбался.Все воскресенье он просидел дома с гитарой в обнимку — принимал важное решение.В понедельник Сашка решение принял, во вторник уволился с работы, а в среду я и Иванна провожали его в Первоуральск. Все свое добро Сашка сложил в небольшой коричневый чемодан. Гитару упрятал в новый чехол, который ему Иванна сшила.Мне грустно расставаться с Сашкой. Я привязался к нему за то время, что мы прожили вместе.У Иванны тоже грустные глаза. Она принесла из дому большой пакет с разными вкусными вещами. Это Сашке на дорогу.Нам с Иванной грустно, что уезжает этот шалопай, а ему весело. С дедом он уже попрощался. На попутных машинах слетал в деревню и сегодня утром вернулся, почти к самому поезду. Сашку очень волнует вопрос: есть ли в Первоуральске театр? Семенова Л. Н. на этот счет ничего не написала. А без театра Шуруп жить не может, так по крайней мере он говорит. Я его успокаиваю: дескать, если нет театра, то уж клуб есть наверняка.— Какой там клуб, — пренебрежительно заметила Иванна. — Одно название.— В маленьком клубе я буду первым человеком, — сказал Сашка.И лишь когда скорый дал традиционный гудок, Сашка стал серьезным.— Пропаду я там без вас… — сказал он.— Оставайся! — схватила его за руку Иванна.Он улыбнулся и, обняв нас по очереди, расцеловал.— Я вам напишу, — пообещал Сашка.Скорый ушел. И в морозном воздухе растаял белый паровозный дым.Иванна спрятала лицо в пушистый воротник. Я отогнул кончик воротника, но Иванна отвернулась. Тогда я остановился и повернул ее за плечи к себе. В светлых, как небо, глазах Иванны стояли слезы.— Какой холодный ветер, — сказала она и, высвободившись из моих рук, зашагала к виадуку.— В пятницу у Игоря день рождения… Придешь? — спросил я, проводив ее до автобусной остановки.Слез в ее глазах уже не было. Глаза напоминали две синие льдинки.— Ты видел ее? — спросила она. — Красивая?— Ты красивее, — совершенно искренне сказал я. — У кого еще такие глаза?— Ну и пусть, — сказала она. — Пусть целуются…— Мы ждем тебя в пятницу.— Приду. А в воскресенье уезжаю к тете в Смоленск. На две недели… В отпуск.
Я живу в комнате один. Все вечера напролет занимаюсь. Весной государственные экзамены. Занимаюсь с удовольствием, никто не мешает, ничто не отвлекает. Когда северный ветер дует в окно, снимаю с Сашкиной койки одеяло и накрываюсь. Под одним не заснешь. Морозы стоят за тридцать градусов. Валька Матрос ухитрился где-то обморозить нос. Теперь ходит с красной лоснящейся дулей.Пальто зимнее я так и не купил, а в осеннем приходится лихо. Правда, толстый свитер под пиджак надеваю, но все равно, когда шагаешь через виадук, остервеневший ветер пробирает до самой души. Я теперь не останавливаюсь на мосту и не смотрю на паровозы. Не до них. Тридцать градусов да ветер — это штука серьезная. Вот уже три дня детишек в школу не пускают.Небо над городом хмурое. Оно напоминает огромный матовый колпак, растрескавшийся от мороза. Иногда окруженное красноватой дымкой показывается солнце. Явив миру свой багровый зловещий лик, светило исчезает в одну из стеклянных трещин в небе. Все вокруг стонет, визжит от мороза: снег, расчищенный дворниками, искрящийся асфальт, задубевшие доски под ногами. Паровозный дым не поднимается вверх, а, рассеиваясь, комками ложится на рельсы. В городе стало пустынно: не видно очередей на автобусных остановках, редкие прохожие пролетают мимо окна на третьей скорости.Я люблю такую серьезную зиму. Побыв полчаса на улице, начинаешь ценить домашнее тепло. Замерзнет палец — подышишь на рукавицу, она тут же становится твердой. Выйдешь ночью из дома и слышишь какой-то тонкий стеклянный звон. Это мороз. У него есть свой голос. Когда такой мороз, то даже далекий звук становится близким и отчетливым. Крякнет на станции маневровый, а тебе кажется, что это совсем рядом, под окном.Я давно приготовил лыжи, но выбраться за город все еще не решаюсь. Как только мороз станет поменьше, в первое же воскресенье отправлюсь. В тридцати километрах есть станция Артемово. Там сосновый бор и горы с крутыми спусками. Туда многие лыжники уезжают на воскресенье.Но на лыжах мне не удалось выбраться ни в это, ни в следующее воскресенье. И виноват тут был вовсе не мороз…
После работы все собрались в цехе сборки на предвыборное собрание. В городе началось выдвижение кандидатов в депутаты областного и городского советов.На возвышении поставили стол, накрыли красной материей. За стол уселись выбранные в президиум, среди них секретарь парткома и знакомый мне инструктор горкома партии, молодой светловолосый парень. Рабочие расположились кто где мог. Некоторые даже взобрались на тендер неотремонтированного паровоза.Парень в берете, фоторепортер областной газеты, сновал по цеху, выбирая удачную точку для съемки. Парня звали Толик Андреев. Снимки за его подписью каждый день появлялись в газете. На заводе Толик бывал часто. Не проходило недели, чтобы в газете не напечатали портрет нашего слесаря или токаря за работой.Я на всякий случай встал неподалеку от двери. Народу тысячи три собралось, кончится собрание — застрянешь в цехе, пока все рассосутся. Так что лучше сразу выбрать наилучшую ключевую позицию, чтобы побыстрее выбраться.Валька Матрос возвышался на автокаре, рядом с ним Дима. Сеня Биркин устроился на одной из деревянных скамеек, что были поставлены перед самым президиумом. К высокому застекленному потолку поднимались клубы табачного дыма.В толпе мелькнуло аскетическое лицо Лешки Карцева. Я помахал ему, но он не заметил. Лешка иногда заходит к нам. В цехе сборки он освоился, ребята его уважают. Мамонт знает, кого выдвигать. А где же Никанор Иванович? Я обвожу взглядом шевелящуюся и галдящую массу людей, но Ремнева не вижу. Вон в стороне стоят начальники цехов, среди них и Вениамин Тихомиров, а Мамонта не видно. Наш начальник цеха в новом костюме, при галстуке.Секретарь парткома поднял руку, и голоса постепенно смолкли.— Собрание, посвященное выдвижению кандидатов в депутаты местных советов, объявляю открытым.Раздались аплодисменты.Секретарь сказал о значении выборов, об ответственности будущих депутатов перед народом.Слово предоставили старейшему рабочему завода Петрову. Он поднялся на трибуну, обвел цех внимательным взглядом, привычно пригладил ежик волос и сказал:— Предлагаю выдвинуть от нашего завода кандидатом в депутаты областного Совета депутатов трудящихся знатного слесаря-лекальщика Петра Ефимовича Румянцева. Все мы его знаем не первый год, и я думаю, что товарищ Румянцев с честью оправдает наше доверие.О Румянцеве часто писали в газете, он всегда избирался в президиум, так что этого товарища мы знали.— Слово имеет секретарь комитета комсомола Сергей Шарапов, — провозгласил секретарь парткома.На трибуну решительным шагом поднялся Сергей. Откашлялся и начал:— Я предлагаю от нашего завода выдвинуть кандидатом в депутаты горсовета молодого способного инженера Вениамина Тихомирова…Секретарь парткома захлопал в ладоши, но Шарапов без паузы продолжал:— Вениамин Васильевич Тихомиров совсем недавно после института пришел на наш завод, но и за это время он проявил себя с самой лучшей стороны. Во время посевной компании Тихомиров возглавлял комсомольцев, посланных на помощь колхозу. Два месяца назад молодой инженер был назначен начальником арматурного цеха. Его проект реконструкции завода внедряется в жизнь… А знаете ли, товарищи, какую экономию нашему заводу дает этот проект?..Я видел, как скромно потупился Тихомиров.Шарапов покинул трибуну, и со своего места поднялся секретарь парткома.Наверное, он объявил бы митинг закрытым и мы мирно разошлись по домам, но вдруг раздался чей-то взволнованный голос:— Прошу слова!К трибуне пробирался пунцовый, взволнованный Дима, который никогда в жизни не выступал. В президиуме задвигались, зашептались, секретарь удивленно смотрел на парнишку. Вениамин оторвал скромные очи от пола и тоже уставился на Диму, таращившего на нас с трибуны отчаянные глаза.В президиуме царило замешательство: никто из начальства не знал, кто такой Дима. Хотя и следовало бы знать: Димин портрет красовался в аллее передовиков…— Как вас зовут? — наконец спросил секретарь парткома.— Дима… — сказал он и запнулся. — Я из бригады Андрея Ястребова… Тут происходит что-то неправильное. Вениамин Васильевич — начальник нашего цеха. Он хороший инженер, это верно, но выдвигать его кандидатом в депутаты ни в коем случае нельзя. Это какая-то ошибка. Шарапов дружит с Вениамином Васильевичем и поэтому знает его только с одной стороны… Мало быть хорошим рабочим или инженером, таких у нас большинство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47