Ремнева за глаза звали в цехе Мамонтом. Недавно его избрали членом парткома, и в его обязанности входило заниматься персональными делами. Человек скрупулезной честности, он не любил разбирать эти дела. И поэтому, когда к нему поступало персональное дело коммуниста, он ходил по цеху мрачный как туча. Очевидно, ему горько было разочаровываться в людях. На собраниях он выступал редко. Не любил с трибуны говорить. Хотя с таким басом, как у него, можно было выступать с любой сцены.Рабочие относились к нему с уважением. Была у него одна привычка, которой он стеснялся. Мамонт любил нюхать табак. У него была желтая деревянная табакерка, которую он носил всегда с собой. Время от времени отворачивался в сторону и поспешно заряжал широкие ноздри табаком. Потом тупо смотрел на кого-нибудь, помаргивая, и наконец оглушительно чихал. Иногда дуплетом. Так примерно стреляет охотничье ружье шестнадцатого калибра. Когда он чихал, слышали все. И тут же, улыбаясь, кричали: «Будьте здоровы, Никанор Иванович!» Мамонт встряхивал головой, утирал с крепкой щеки слезу и поспешно уходил в конторку. Немного погодя оттуда снова раздавались три-четыре «выстрела».Этот чертов насос нужно разобрать, отремонтировать и собрать. Еще неизвестно, сколько проторчим после конца смены, а я договорился сразу после работы встретиться с Мариной. Она сказала, что возьмет билеты в кино, а потом зайдем к ней. Анны Аркадьевны не будет дома. Она уйдет к приятельнице. В преферанс играть. Она по средам всегда в карты играет. Я, конечно, не возражал, если бы она каждый день дулась в преферанс. Без выходных. Но она почему-то предпочитала среду. И поэтому я расстроился. Мне очень хотелось повидать Марину.Когда Мамонт ушел, Матрос пнул насос:— Никак с неба свалился?Мы молча принялись за работу. Может, я еще успею. Я вспомнил, что в обед Шарапов сказал, чтобы я зашел в партком в три часа. Всех, кто направляется в деревню, на посевную, собирали в партком. Мы должны были выслушать напутственное слово. Уходить из цеха в этот момент было неудобно. Это походило бы на дезертирство. И хотя на моих часах было без пяти три, я остался. Обойдусь без напутственного слова.— Этот художник с черной бородой вчера приперся ко мне, — стал рассказывать Валька, орудуя ключами. — Притащил бутылку и стал уговаривать, чтобы я ему позировал… Лепить меня хочет.Я вспомнил этого парня. Аркадий Уткин, скульптор. По Валькиному тону я понял, что Уткин все-таки уговорил его.— Позировал? — спросил я.— Говорит, в моем лице что-то такое есть… Дора чуть не лопнула со смеху. Это в ее-то положении… Я, говорит, думала, что он урод, а его лепить хотят. Лепите, говорит, на здоровье, только потом отдайте мне этот портрет…— Скульптуру, — поправил Дима.— Отдайте, говорит, мне эту скульптуру, я ее в огород поставлю… А то галки одолели. Я так думаю, это она от зависти. Ну и попросил Уткина тут же на месте изобразить ее, какая есть. Так она даже из дому ушла… А он все одно изобразил ее. Я этот портрет на стену повесил. «Материнство» называется. Главное в этом портрете — живот… Руки-ноги тоже есть, но это так, между прочим… Погоди, я что-то не помню? Нарисовал этот черт бородатый ей голову?— Ну и как, понравился Доре портрет? — спросил я.— Я ей не сказал, что это она.— А тебе-то нравится?— Пускай висит, — сказал Матрос.— Все ясно, — сказал Дима. — Валя напоролся на абстракциониста.— Мне-то что, пускай лепит.— Он тебя изобразит в виде молота и наковальни, — сказал я.— Вот и хорошо… Никто не узнает.Я по глазам понял, что Валька расстроился. Жалеет, что сгоряча согласился позировать. А теперь не откажешься…Пришел Мамонт. Мы уже разобрали насос и подгоняли компрессионные кольца большого поршня. Возможно, успеем до гудка все сделать. Самое большее — на полчаса задержимся.Мамонт был в хорошем расположении духа. За насос он не беспокоился, знал, что все будет в порядке. Двигая густыми черными бровями, он насмешливо смотрел на Вальку, который усердно шлифовал крохотный золотник.— Карцев, как же так получается? — сказал Ремнев. — Самый здоровенный в бригаде — балуется с золотниками, а вот бедный Дима ворочает пудовый кран?Карцев взглянул на Мамонта — не шутит ли начальник? — потом на Диму.— Матрос, помоги.— Сам справлюсь, — запротестовал Дима.Валька был у нас незаменимый мастер подгонять золотники. Работа эта тонкая и сложная. И, как правило, Карцев поручал это дело Вальке. Я видел, как у Матроса побагровела от возмущения шея.— Это я балуюсь с золотниками? Ну вы и сказанули, Никанор Иванович! Профессор лучше не сделает, чем я…— Профессор, говоришь? — ухмыльнулся Мамонт. — Давай любой золотник — вмиг подгоню!Матрос взял со стенда позеленевший золотник воздухораспределителя и его корпус.— Прошу, — сказал он и подмигнул нам: дескать, сейчас посмеемся.Мамонт снял кожаную куртку и, засучив рукава серой рубахи, с азартом принялся за дело. Мы молча работали и поглядывали на него: справится или нет?— Проверяй, — сказал Ремнев. На толстом носу у него высыпали мелкие капли пота.Валька долго возился у стенда.— На то вы и начальник цеха, — наконец сказал он.— Я вот к чему завел этот разговор, — сказал Ремнев, надевая куртку. — Вы должны подменять друг друга. Уметь делать все. Здесь специализация ни к чему. Вот заболел сегодня профессор…— Я не болею, — ввернул Валька.— …и заминка вышла бы. Кто из вас быстро смог бы подогнать золотник?Мы молчали. Крыть было нечем.— Вас бы позвали, — нашелся Карцев.— Месяц вам сроку на переподготовку, — сказал Мамонт. — Чтоб все стали профессорами, как Матрос… Учтите, проверю.В этом мы не сомневались. Мамонт не из тех, кто забывает завтра то, что говорит сегодня.— Совсем забыл, — сказал Ремнев. — Из комитета комсомола звонили. Требуют тебя.Я взглянул на ребят. Они молча работали. Если я уйду, им придется на час задержаться, а может быть, и больше. Не могу я сейчас уйти.— Я человек сознательный, — сказал я. — Обойдусь без благословенья…— Ладно, скажу, что у тебя срочная работа.Мамонт ушел.— В прошлое воскресенье я нашел в лесу подснежник, — сказал Дима.— Подарил бы кому-нибудь, — посоветовал я.— Зиночке, например, — ввернул Матрос. Мы подозревали, что Дима неравнодушен к молоденькой официантке Зиночке. Когда она обращалась к нему, Дима краснел. Других доказательств у нас не было.— Отец нечаянно сел на подснежник, — сказал Дима. — А жалко. Красивый цветок.— Еще найдешь, — утешил я.— И обязательно подари Зиночке, — посоветовал Валька. — Это они любят.— При чем тут Зиночка? — обиделся Дима.Валька обнял его здоровенной ручищей за плечи.— Я же тебя люблю, муха ты цокотуха! Тронь тебя кто-нибудь пальцем… Голову оторву!— Ну тебя, Валька, — сказал Дима.— А Зиночка хороша… И того… неравнодушна к тебе.После гудка — мы уже заканчивали работу — пришел Вениамин Тихомиров. Я удивился: он еще ни разу не заходил сюда. Вот уже полмесяца, как Венька работает на заводе. Его назначили инженером в цехе сборки. Должность неплохая. Венька с головой окунулся в работу. Уходил утром, а возвращался в сумерках. Иногда не вылезал из цеха по две смены. Я сам видел, как он вместе с рабочими ковырялся в паровозном брюхе. Домой приходил чумазый, быстро переодевался, ужинал — и за книжки по ремонту паровозов. Венька закончил тепловозный факультет, а у нас все еще ремонтировали допотопные локомотивы, вот ему и пришлось на ходу перестраиваться.Сашка Шуруп хвалил его: говорил, что с рабочими держится без зазнайства, не козыряет своим институтским образованием, не стесняется спрашивать, в чем сам не разбирается. Конечно, полмесяца невелик срок, но в цехе Венька уже пользуется уважением. Даже ухитрился придумать какую-то штуку, которая здорово облегчила демонтировку котла.Мы с Сашкой тоже не могли пожаловаться на Тихомирова. Он был покладистым парнем, за годы учебы в институте прекрасно усвоил все общежитейские законы: никогда не досаждал нам, не портил настроения, не отлынивал от уборки, если возвращался ночью — не шумел и не включал свет. И даже не храпел, что особенно было мне по душе.Какое дело привело Вениамина в наш цех? Я не мог бросить работу, мы соединяли части насоса, а он терпеливо ждал. Закончив сборку, я подошел к нему.— Вот зашел за тобой, — сказал Венька. — Сегодня освободился пораньше.Он уже побывал в душевой: темные, зачесанные назад волосы блестели. Указательный палец правой руки забинтован.Я быстро помылся, переоделся, и мы вышли в проходную.— Чего не пришел на партком? — спросил Венька.— И ты едешь?— Не нравится мне это дело, — сказал Венька. — Тут с работой еще не освоился, и на тебе — посылают в какую-то сельскую глушь… Я думал, только в институте такая мода — на картошку посылать. Оказывается, у вас тоже?— Какая картошка? — засмеялся я. — Даешь посевную кампанию!— Некстати все это, — сказал Венька.Он расстроился, а мне не хотелось его утешать — я еду в деревню с удовольствием. Каждый день слушаю последние известия, вчера сообщили, что в южных районах области сев яровых идет полным ходом.— Чего же ты не отказался? — спросил я.Венька взглянул на меня, снисходительно усмехнулся, — дескать, какой ты быстрый, не так-то просто на парткоме отказаться, — и спросил:— Долго продлится эта… посевная кампания?Я ему ответил, что недели две, а может быть, и месяц. Венька совсем расстроился.— Сколько напрасно выброшенного времени, — сказал он.— Человек, который построил дом, посадил березовую рощу или вспахал целину и снял урожай, — может умереть с чистой совестью, он уже что-то после себя оставил.— Андрей Ястребов, — сказал Венька. — Ты сочинил стихотворение в прозе… Пошли в «Известия», используют в сельскохозяйственной подборке как шапку…— Циник, — буркнул я.— Ты поосторожнее, — сказал Венька. — Между прочим, я назначен старшим вашей группы.— Прошу прощенья, начальник, — сказал я.
Я все-таки опоздал. Марина сидела на той самой скамейке, где я ее не раз дожидался. Один журнал лежал у нее на коленях, другой она держала в руках. Марина неравнодушна к иллюстрированным журналам. Покупает все без разбору.Солнце остановилось над Крепостным валом. Блестели лужи. Днем прошел дождь. Самая большая лужа была у автобусной остановки. И как в тот день, когда я повстречал здесь большеглазую девчонку в лыжном костюме, люди, выбираясь из автобуса, попадали прямо в лужу. Ни шоферы, ни пассажиры, ни председатель горсовета (он, правда, мог и не знать про эту лужу, так как ездит на персональном ЗИМе) — никто не мог догадаться перенести остановку на пять метров дальше. Там было сухо. Настроение у меня было приподнятое, и я, спрыгнув с автобуса, решил услужить человечеству. Взвалив на плечо серебристую трубу, закрепленную на чугунном автомобильном диске, я потащил ее на новое место. На трубе был щиток, обозначавший автобусную остановку.Раздался знакомый внушительный свисток. Я остановился. Ко мне, поддерживая кобуру, трусил маленький краснощекий милиционер. Откуда он взялся? Кое-кто из прохожих остановился. Марина подняла голову от журнала и увидела меня. Лицо ее стало изумленным. Я помахал ей рукой и улыбнулся.— Силу девать некуда? — спросил милиционер, зачем-то открывая коричневую полевую сумку.Я стал ему объяснять, что решил сделать доброе дело. Ведь это не порядок, когда люди прыгают из автобуса в лужу?Милиционер между тем достал из сумки книжечку, полистал ее и оторвал страничку. Задумчиво взглянул на меня и оторвал вторую.— Рубль, — коротко сказал он.Мне не жалко было рубля, но захотелось убедить блюстителя порядка. Пока я доказывал, он со скучающим видом смотрел мимо меня. Белые бумажки трепетали в его руке. Закончив свою прочувствованную речь, я повернулся, чтобы уйти, но милиционер остановил меня.— Платить будете? Или в отделение пройдем? — спросил он.Я протянул рубль, а когда он, вручив надорванные посредине квитанции, хотел уйти, хлопнул его по плечу. Милиционер так и присел. Глаза у него в первый раз стали удивленными.— Молодец, старший сержант, скоро майором будешь, — сказал я.— Никак выпивши? — спросил милиционер.— Чего с ним разговаривать? — сказала какая-то решительная женщина, наблюдавшая за этой сценой. — За шкирку — и в милицию… Будет знать, как…— Что как? — полюбопытствовал я.— Глазищами-то так и сверкает, — сказала женщина и демонстративно отвернулась.— Что он сделал? — спросил мужчина в белой кепке.— За такси не заплатил, — ответила решительная женщина, которой не понравились мои глаза.Милиционер, свято выполнив свой долг, не спеша удалился. Разговоры прохожих ему давно прискучили. Проходя мимо трубы, которую я метра на три успел оттащить, он остановился, сунул руку в карман и снова достал маленький блестящий свисток. Но так как я был рядом, свистеть не стал.— Нужно поставить на место, — сказал он, не глядя на меня.— А как же рубль? — спросил я.— Я ведь выдал квитанции.— Два раза за одно и то же не наказывают, — сказал я. — Надо, младший сержант, читать устав.Милиционер немного подумал и сам обхватил руками железную трубу. Но поднять ее оказалось ему не под силу.— Помоги же! — наконец человеческим голосом попросил он.— Гони назад рубль, — сказал я.— А пять суток получить не хочешь?— Тащи сам… А вообще, оставь лучше на месте.— Давай не учи… — пробурчал милиционер и, повалив на себя трубу, покатил диск по асфальту на прежнее место. В лужу.Это был молоденький милиционер. Еще не опытный. Другой бы так с нарушителем не разговаривал. Для ревностного блюстителя порядка автобусная остановка — закон. Может быть, это граница его участка. А я мало того, что нарушил эту границу, так еще передвинул ее, и, возможно, не в ту сторону.Марина сидела на скамейке строгая и осуждающе смотрела на меня.— Андрей, когда ты станешь серьезным? — спросила она.— И ты против меня? — сказал я.— Я взяла билеты в кино.— У меня идея — давай возьмем лодку и поплывем по течению… Где-нибудь ведь кончается Широкая?— До начала семь минут, — сказала Марина.У кинотеатра мы столкнулись с Венькой. Все билеты были проданы, и он охотился за лишним.— Какая досада, — сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47