Ведь Игорь знает Глеба еще по университету. Они на спартакиадах встречались. И даже на каком-то фестивале были вместе. Если бы не старая дружба, Кащеев, конечно, не стал бы терпеть его нападки.Когда я рассказал Игорю об этой истории с Глебом, он только усмехнулся.— Если я когда-нибудь женюсь и не буду уверен в своей жене, то Глеба на порог не пущу… Ты что, не знал его? Если ему женщина понравилась, он прет напролом, как танк. Элементарная порядочность, дружба — все летит к чертям. Он ведь дикий человек!Вот что сказал мне Игорь Овчинников.Из кухни пришел Шуруп. Гитара на плече. Девчонки стали собираться домой.— Саша, рвани на прощанье что-нибудь этакое, а? — сказал Глеб.— Концерт окончен, — сказал Шуруп. — Возьмите, господа, ваши цилиндры и трости!Вениамин поколебался: остаться с нами или уйти с Люсей? Потом все-таки снял со спинки стула серый мохнатый пиджак и надел. Игорь переминался с ноги на ногу возле Иванны, но ничего вразумительного так и не сказал.— Есть в этом доме зеркало? — спросила Иванна.Игорь сорвался с места, как будто только этого и ждал, и выскочил за дверь. К, соседям побежал. Он говорил, что напротив живет симпатичный инженер. То ли физик, то ли химик.Вернулся Игорь с большим зеркалом. Поискал, куда поставить, но кругом было пусто.— Я подержу, — сказал он.Иванна стала прихорашиваться, а долговязый Игорь, прижав к груди зеркало, стоял навытяжку.— Приходите, пожалуйста, — сказал Игорь.— К вам? — удивилась Иванна. — Зачем?— Вместе с Сашей, — сказал Игорь. — У меня есть замечательная кофеварка… Немецкая.— До свидания, — сказала Иванна и вдруг рассмеялась, заставив бедного Игоря покраснеть.Они ушли, а он все стоял с этим дурацким зеркалом и молчал.— Уронишь, — сказал Глеб.— Вы обратили внимание, какие у нее глаза? — спросил Игорь. — Да и вообще…— Старик, это на тебя не похоже, — сказал Глеб.— Я погиб, — сказал Игорь. — Таких глаз я еще в жизни не видел…— Теперь посмотри в это зеркало на себя… — сказал Глеб. — Что ты там увидишь? Серые с мутью глаза. Глаза человека, которому давно за тридцать… Приличных размеров нос, такие носы еще фуфлыгами называют, с красноватым оттенком, что свидетельствует о порочной тяге к алкоголю…— Вспомнил, — сказал я. — Ты похож на Баталова…Игорь поднял зеркало и, взглянув на себя, рассмеялся:— А я-то думал, что на Жана Марэ…
ГЛАВА ВТОРАЯ Железная крыша горячая, как сковородка. Дотронешься — обожжет. Я лежу на старом тонком одеяле. Рядом с печной трубой кипа книг. На голове у меня остроконечный колпак, как у древнего астронома, только без звезд. Этот колпак я сделал из газеты. Я один на крыше. Иногда меня навещают голуби. Им тоже жарко. Усаживаются на карнизе и, раскрыв клювы, дремлют на солнцепеке.На крыше можно загорать и заниматься. Никто тебе не мешает. Вот разве что самолеты отвлекают. Они сегодня то и дело на огромной высоте проходят над городом.Я задираю голову и смотрю в небо. Белесое и безоблачное. Ни одной птицы не видно… Таким ли оно было много миллионов лет назад? Например, во времена палеолита? В древний каменный век? Я пытаюсь представить эту далекую картину. Но перед глазами возникают знакомые иллюстрации, изображающие папоротниковые леса, огромных ящеров, летающих и ползающих, и других ископаемых с гребнями на спинах.Я работаю во вторую смену. Каждое утро встаю вместе с солнцем и забираюсь на крышу нашего общежития. Утром крыша холодная и влажная. Я сажусь на корточки и раскрываю учебники. До экзаменационной сессии осталось меньше месяца. Нужно прочитать горы книг. Шутка сказать, шесть экзаменов и четыре зачета! У меня еще с зимней сессии остался должок. Если все сдам — переведут на пятый курс.Я читаю учебники, как романы.Углубившись в пыль веков, я тем не менее вижу, как поднимается большое нежаркое солнце, и слышу, как просыпается наш шумный дом. Внизу хлопают двери, трещат будильники, невнятно бормочут громкоговорители, кто-то басом запел в умывальной.Из города пришел первый автобус. На голубой крыше в неровной выемке блестит маленькая лужа. Автобус почти пустой. Оставляя на влажном асфальте широкий след, автобус скрылся за домом. Покрякивают на путях маневровые. Охрипший за ночь диспетчер раздраженным голосом, так не похожим на голос диктора, дает по радио указания стрелочникам и сцепщикам. Это все знакомые привычные звуки. Они мне не мешают.Я обратил внимание на голубей, которые поселились в нашем доме. Они начинают возиться и бормотать в своих гнездах с первым заводским гудком. Не то что деревенские. Те просыпаются вместе с петухами.Я забираюсь на крышу, когда солнечная погода. В пасмурный день занимаюсь в сквере или в комнате. Шуруп уже в который раз собирается встать вместе со мной и тоже позагорать на крыше. Ему нужно к приемным экзаменам готовиться. Но подняться в пять утра свыше его сил. Я даже не бужу его. Это бесполезно. Он мертвой хваткой вцепляется в подушку, и никакая сила не оторвет его. Так обезьяний детеныш держится за свою мать.В семь часов уже можно снимать рубаху. Начинает припекать. Воздух чистый, лучи так и липнут к телу. Я раздеваюсь и водружаю на голову бумажный колпак.Я думал, что один торчу на крыше. Но вчера совершенно случайно обнаружил на пятиэтажном доме, что стоит за сквером, какую-то черноволосую девушку. Она тоже устроилась на крыше с книжками. Только лежит не на крашеном железе, как я, а на раскладушке. Пока девицы не видно. Собственно, мне наплевать, придет она или нет. Даже лучше, чтобы не забиралась на крышу: отвлекать не будет.— Андрей! — кричит с улицы Шуруп.Железо громыхает, когда я иду по крыше. Голуби сердито забубнили. Они живут под застрехой. Сашка стоит на тротуаре, и светловолосая голова его сверкает на солнце, глаза прищурены — солнце слепит.— Ты знаешь, ну его к черту, театральный, — громко говорит он. — Подам лучше документы во ВГИК. Театр — это искусство прошлого… Телевидение, кино. Вот что сейчас главное.— Эта гениальная мысль пришла тебе в голову во сне? — спрашиваю я.— Я еще скажу свое слово в нашем кино, — говорит Сашка.Он уходит, а я снова берусь за учебник. Иногда помимо воли бросаю взгляд на соседний дом, но ее все еще нет. Она появилась на крыше с раскладушкой в половине девятого. В купальнике и черных очках…Солнце стоит над головой. Оно накалилось добела и обжигает. Пора натягивать рубашку, а то сгоришь. В сквере играют ребятишки. Воспитательница чинно сидит в тени на скамейке и читает книжку. Она не видит, как двое малышей притащили откуда-то банку с краской и с удовольствием пачкают друг друга. Не хотелось мне портить им настроение, но я все-таки посоветовал молоденькой воспитательнице иногда обращать внимание на своих питомцев. Она вскочила со скамейки и как курица-наседка захлопотала вокруг испачканных пацанов.Девица в купальнике стоит на крыше, изображая Венеру Милосскую. Она медленно поворачивается, подставляя солнцу коричневую спину. Я стараюсь не смотреть на нее, хочу сосредоточиться, но книжные строчки не лезут в голову.За час до гудка я собрал кипу книг, завернул их в одеяло и, обжигая ступни о горячее железо, пошел к чердачному окну. Девица в купальнике и черных очках тоже захлопнула книгу и поднялась. Последние два часа она пряталась в тени, падавшей от трубы. А я до конца лежал на солнце. Только переворачивался с боку на бок. Между лопатками пощипывает, уж не сжег ли.Асфальт расплавился. Воздух над ним струился. Большой переполненный автобус затормозил. Недалеко от нас остановка. Я видел, как широкие скаты машины вдавились в сморщенный наподобие слоновой кожи асфальт. Жара градусов тридцать пять. Детишек и воспитательницы в сквере не видно. Наверно, у них мертвый час.Напротив сквера стояла лошадь красной масти, запряженная в телегу. Ее хозяин пошел пить пиво в ларек. Мальчик лет семи остановился и стал смотреть на лошадь. Вот он подошел поближе к забору и нарвал охапку травы. Лошадь благодарно покивала ему и, вытянув губы, осторожно прихватила зеленый пучок.Хозяин пил пиво. Лошадь жевала траву. А большеглазый мальчик в синих трусах смотрел на лошадь.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ У проходной меня перехватил дед Мефодий. Он сегодня был без формы и кобуры от пистолета.— Нос не чешется? — спросил дед.— Хочешь угостить? — усмехнулся я.Мефодий ухмыльнулся в бороду. Я обратил внимание на его белые крепкие зубы.— Как раз вскипел. — Дед кивнул на стул: — Садись, черным кофейком угощу!До начала работы еще полчаса, можно и посидеть. Пропуска у рабочих сегодня проверяет помощник Мефодия — молодой вахтер, вот почему дед такой разговорчивый. Он налил в большие алюминиевые кружки крепкий и черный, как деготь, кофе, подвинул сахар.— Я после этого кофию на чай и глядеть не могу, — сказал дед, с удовольствием прихлебывая из кружки.— От твоего кофе действительно пьяный будешь, — ответил я, попробовав напиток.— Послушай, Андрей, приходи в субботу к нам в гости? Мы тут борова закололи, с осени соленые грузди остались… Со сметанкой, а?— Под кофеек? — попробовал отшутиться я, хотя, по правде сказать, удивился: с какой это стати дед меня в гости приглашает?— Витька, мой родственник, проходу не дает — позови да позови к нам Андрея, — сказал дед. — Он женат на моей внучке, Надюшке… Парень он стеснительный, сам ни в жизнь к тебе не пойдет…— Виктор? — удивился я. — Сазонов?— Какой Сазонов? — удивился в свою очередь дед. — Витька, родственник мой… Ну, электросварщик. Ты его от смерти спас, когда вагон с места крянулся.— Ах, вон что! — сказал я.— Как соберутся в праздник али еще по какому случаю — тебя добрым словом поминает… Тебе ежели что сварить или разрезать — ты к ним, сварщикам. Для тебя все сделают…— Спасибо, дед.Я поставил кружку и встал: скоро гудок, а мне еще нужно переодеться.— Он тебя — Виктор-то — подождет в субботу тут, в проходной… Ты уж будь человеком — уважь.— Кто же, дед, в понедельник приглашает в гости на субботу? — сказал я. — Мне теперь всю неделю будут твои грузди сниться… В сметане.У каменной ограды на скамейке сидел Матрос и мечтательно смотрел на небо. Вид у него был счастливый и немного глуповатый. Во рту потухшая папироса.— Какое сегодня число? — увидев меня, спросил он.— Двадцать восьмое.— То-то и оно… — многозначительно сказал Матрос.Я стал вспоминать: когда у Вальки день рождения? Только не летом. Помнится, мы его отмечали поздней осенью, что-то в ноябре. И тут я сообразил: у Матроса сын родился! Мы так давно ждали его, что уже и ждать перестали. Валька все уши прожужжал, что сын — его заранее назвали Александром — должен появиться на свет первого мая. Но вот уже месяц кончается, а он только родился.Я стал жать огромную Валькину руку, обнимать, хлопать по спине. Я был рад, что наконец младенец появился на свет. А то мы все уже было заскучали.— А ведь сегодня праздник, — приняв мои поздравления, сказал Матрос.— Ну да, — поддакнул я. — Теперь этот день будет вашим семейным праздником.— На, читай! — Торжествующий Матрос достал из кармана аккуратно сложенный календарный листок и протянул мне. Под датой 28 мая был нарисован военнослужащий с собакой. Внизу красными буквами: «День пограничника».— Заяц трепаться не любит, — сказал Валька.Я еще раз обнял Матроса. Конечно, День пограничника — это не Первомай, но все-таки тоже праздник. Причем самый последний в мае.— Вырастет твой сын и тоже будет шпионов ловить, — сказал я, надеясь порадовать Вальку. Но он запустил пятерню в шевелюру и помрачнел. Красноватые брови его задвигались.— Не будет он, понимаешь, шпионов ловить…— Ну, летчиком!— Почему обязательно военным?— Все профессии хороши, — уклончиво ответил я.— Не он, понимаешь, родился, а она, — сказал Валька.— Она… — растерянно повторил я.— Зато здоровая, — сказал Матрос. — Пять килограммов двести двадцать граммов!— Бомба! — сказал я.— Говорят, вся в меня… — заулыбался Валька.Я его оптимизма не разделял. Пусть лучше будет похожа на Дору. А то никогда замуж не выйдет.— Девчонка тоже человек, — рассудительно заметил Матрос.— Конечно, — сказал я.Раздался гудок, и я, пообещав Вальке прийти ровно в десять, побежал в цех. Из-за экзаменов я перешел во вторую смену и работал теперь в другой бригаде. Конечно, со своими ребятами веселее, но ничего не поделаешь.Прихватив инструмент, я отправился к своему пассажирскому СУ. Он был уже покрашен и сиял на запасном пути. Я похлопал локомотив по крутому зеленому боку. Махина! Сколько лет он таскал пассажирские вагоны… А теперь скоро в отставку. На смену паровозикам пришли тепловозы да электровозы. И наш завод скоро станет другим. Через несколько месяцев начнется реконструкция. Будем тепловозы ремонтировать.Мне нужно заменить кран машиниста. Я разложил под рукой инструмент и приступил к делу. Одному удобно было работать в будке машиниста. Вот только скучновато. Не с кем словом перемолвиться.Когда я завернул последнюю гайку, мне захотелось сдвинуть с места эту глыбу чугуна и стали. Набросать бы в топку угля, довести давление до красной черты, передвинуть реверс и, дав протяжный гудок, вырваться за каменную ограду. Эх, припустил бы я по рельсам километров под семьдесят! Так, чтобы телеграфные столбы замелькали, а дым из паровозной трубы растянулся на километр. Надо будет обязательно попроситься с ребятами на обкатку. Хоть кочегаром. Сколько по российской земле бегает паровозов, к которым я руку приложил! Где они пыхтят сейчас, родимые?..Я собирал инструмент, когда увидел Володьку Биндо. Он не спеша шагал по шпалам к паровозу, который пыхтел перед железными воротами. Отремонтированный локомотив просился на волю. Володька подошел к паровозу и взялся за поручень. Из будки выглянул машинист в берете. Биндо что-то сказал ему и передал длинный деревянный ящик, который держал под мышкой.Я заинтересовался: что бы это значило? Когда Володька возвращался, я выпрыгнул из будки машиниста и встал на его пути. Я думал, он смутится, но он равнодушно взглянул на меня и хотел пройти мимо.— Ты тоже во вторую смену? — спросил я.— Во вторую.— Как на заводе, нравится?Биндо посмотрел мне в лицо своими светлыми глазами, хмыкнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47