Очень уж серьезно и важно произнес эти слова Аркадий.— Вы хотели мне сообщить свою фамилию? — спросила она. — Я вас не знаю.— Меня еще многие не знают, — ответил Уткин. — Но я думаю, это дело времени… Я Аркадий Уткин — скульптор.Уткин загораживал меня, и я, положив подбородок на скрещенные руки, слушал ее голос.— Я где-то вас видел, — продолжал Уткин. — Вы не стюардесса? Кажется, мы с вами летали в Симферополь?— Мы с вами никуда не летали, товарищ Уткин, — ответила она.— Вы в Токио выступали на Олимпийских играх… Я вас там видел!— Вы были в Токио?— Нет, не был, — сказал он. — Я мог вас увидеть по телевизору…— Перестаньте, — сказала она, — это неинтересно.— Андрей, а ты чего молчишь? — спросил Уткин.Мы смотрим в глаза друг другу.— Я ищу Нонну, — сказала Оля. — Ты ее не видел?— Посмотрите, это не она? — показал карандашом Уткин и уткнулся в свой альбом.Оля вертела в руках голубую шапочку и ногой выковыривала ямку в песке.— Она говорила, что пойдет…— Она пришла, — Уткин показал в другую сторону.Оля оглянулась и пожала плечами.— Теперь вон туда посмотрите, — сказал Уткин, быстро орудуя в альбоме карандашом.— Я буду поворачиваться так, как мне удобно, — сказала она.Разговор не клеился. Оля надела шапочку и пошла в воду.— Постойте еще одну минутку! — взмолился Уткин, но она, присев, окунулась.— Ты знаешь эту милую девушку? — спросил Уткин. — И лежишь, как дурак, на песке… Догони ее!— Ты молодец, — сказал я. — Тебе раз плюнуть познакомиться с любой девушкой.Уткин усмехнулся в черную бороду.— Мой милый, это ведь моя натура.Я думал, мы больше не увидим Олю. Пляж большой, и она могла выйти из воды в другом месте, но она вышла на берег напротив нас. Маленький Уткин со смешными кустиками волос на плечах устремился навстречу.— Подарите мне пять минут, — сказал он. — И я, может быть, подарю миру произведение искусства!Оля легла на песок неподалеку от меня. Уткин раскрыл альбом и принялся набрасывать ее портрет.Впрочем, Оля не обращала на него внимания и совсем не чувствовала себя скованной. Она сняла шапочку, и сухие волосы, вспыхнув на солнце, упали на плечи.— Она, как Аврора, вышла из воды сухая, — сказал Уткин.— Аврора? — спросил я, стараясь не смотреть на нее.— Была такая богиня утренней зари… Не слышал?— Я думал, легендарный крейсер, который выпалил по Зимнему, — сказал я. Встал и забрал у Уткина альбом. — Ты никудышный художник… Никакого сходства.Я с разбегу бросился в воду. И, не оглядываясь, поплыл на середину…Когда я вернулся, они лежали рядом на песке и мирно беседовали. Я тоже растянулся неподалеку и, глядя на безоблачное небо, стал слушать их болтовню.— …К Пикассо тоже по-разному относились, одни признавали его, говорили, что это гениальный художник, другие называли его картины мазней… Но Пикассо был, есть и останется великим художником, — говорил Уткин.Он не давал Оле рта раскрыть. С одной темы перескакивал на другую. Рассказав о своей новой работе — скульптурном портрете Вальки Матроса, — вдруг стал говорить, что никогда в жизни еще не провожал девушек домой и что на этот счет у него своя теория.— Допустим, вы любите меня… — говорил Уткин.— Вас?— А я вас, — ничуть не смутившись, продолжал он. — Вы живете у черта на куличках… Я, как это принято, — кстати, какой дурак придумал этот обычай, — иду вас провожать. Пока мы вдвоем — все обстоит превосходно, но вот вы поднялись на свой этаж, позвонили… Последний поцелуй, и вы скрываетесь за дверью… А я глубокой ночью один бреду по темным улицам и проклинаю дорогу, да и вас заодно, на чем свет стоит…— И назавтра снова идете провожать?— Человек слаб, — сказал он. — А любовь безжалостна.— Допустим, вы любите меня, — сказала Оля. — А я вас…— Не возражаю, — заметил Уткин.— Поздно вечером мы расстаемся где-то на площади… Девушка, которая любит парня, должна считаться с его принципами…— Вы именно та, которую я ищу, — сказал он.— И вот мы прощаемся. Вы уходите, а я одна бреду по темным улицам домой… и вдруг…— Бандит?— Нет, зачем же? Молодой человек, довольно интересный и у которого совсем другие принципы… Он предлагает проводить меня до дома…— Я об этом не подумал, — сказал Уткин.— По дороге выясняется, что принципы молодого человека мне ближе и понятнее, чем ваши…— Сдаюсь! — засмеялся Уткин.Я лежал и слушал ее голос. Мне казалось, будто Оля говорит для меня. Я силился вникнуть в смысл ее слов, но ничего не мог уловить. А голос ее обращался ко мне, что-то объяснял, спрашивал…А потом она ушла, и мы так и не сказали друг другу ни слова. И вот сейчас я подумал, что Оля хотела тогда, на пляже, со мной о чем-то поговорить. Об очень важном, а я не сделал ни одного шага навстречу.Уткин долго разглядывал свой набросок. Живые карие глаза его недовольно щурились.— Ты прав, — задумчиво сказал он. — Никакого сходства… Очень интересное лицо. Сразу не схватишь. Она красива, хотя у нее и неправильные черты лица: слишком чувственные губы, острый подбородок, выступающие скулы…— Ты — как рентгеновский аппарат, — сказал я. — Сейчас дойдешь до грудной клетки и позвоночника…— Грудная клетка у нее в порядке. Глаза! Глаза — великолепные! Они освещают все лицо. Но, понимаешь, в них есть юмор, но вот глубокой мысли…— Ты всех так раскладываешь по полочкам? — Мне было неприятно.Уткин вырвал из альбома страничку и разорвал.— Я, пожалуй, нарисовал бы ее портрет, — сказал он.
Мы второй день идем по неровной каменистой земле. В расщелинах растет красноватый колючий кустарник. Лениво взмахивая большими крыльями, над нами пролетел орел. Он спустился на склонившуюся над ущельем скалу. И оттуда высокомерно взирает на нас. Мой начальник будто из железа. Шагает себе и шагает как заведенный. Ремни врезались в плечи, пот щиплет глаза, ноги в башмаках стали скользкими. С каждым километром груз становится все тяжелее. Я даже ощущаю тяжесть охотничьего ножа, оттягивающего карман брюк.После трудного, изнурительного похода клянешься, что хватит, наелся досыта! А потом проходит время и уже не помнишь, как неделю сидел на одних сухарях, как кусали тебя разные ядовитые паразиты, как падал на землю и никакая сила не могла тебя оторвать от нее. Не помнишь этого… Зато помнишь теплые ночи и ухмыляющийся с неба месяц, прохладу горных ручьев, лижущих твои распаренные ноги, закат на берегу заросшего камышом и осокой озера.И эти Белые горы останутся в памяти. И величественный орел, неподвижно застывший на скале.Натертые плечи, сбитые ноги, порезанные руки — все это проходит. Тело не помнит усталости, а память всю жизнь хранит увиденные романтические картины.Вольт остановился и, подождав меня, сказал:— У пещер еще нет названия… Давай придумаем?— Мы пришли? — спросил я.— Ты устал?— Придем на место — посмотрим на эти чертовы пещеры, тогда и будем думать о названии…— Вот они, пещеры, — сказал Вольт. — Перед тобой.Вольту не терпелось отправиться на разведку, но я отговорил. Пещеры никуда не денутся, а вот об ужине и ночлеге необходимо позаботиться, пока светло.— Что хочешь на ужин? — сказал Вольт. — Куропатку, зайца или горного козла?Я был согласен на все. Вольт Петрович взял ружье, патроны и отправился в горы. А я достал топор и принялся рубить кустарник. Палатку сегодня не нужно натягивать: переночуем в пещере. А вот на голый каменный пол необходимо веток набросать. Для костра пойдет валежник, которого достаточно вокруг.Раздался выстрел. Обрадованное эхо заходило-загуляло по горам. Отливающий бронзой орел встрепенулся, сорвался со скалы и полетел прочь. Орлу не понравилось наше бесцеремонное вторжение в его спокойные владения.Вольт возвратился через час с двумя куропатками. Второй выстрел я услышал незадолго до его прихода. Он сказал, что дичи здесь хватает. И еще он обнаружил поблизости горный ручей, где вода чистая и холодная. Это было кстати. Я взял брезентовое ведро и пошел к ручью, а Вольт стал ощипывать куропаток.
Мы лежим на разостланной палатке. Дым от костра то кружится на одном месте, то спиралью ввинчивается вверх, то нахально лезет в глаза и нос. За пределами досягаемости тоненько звенят комары. Звезды, мерцая над скалистой грядой, смотрят на нас. В отблеске небольшого пламени чернеет вход в пещеру, где нам предстоит провести эту ночь. Но мы не спешим укладываться. После доброго ужина не хочется двигаться. Приятно просто лежать и смотреть на огонь. Вот так же десятки тысяч лет назад у огня сидели люди в шкурах и вели свои скупые разговоры. О чем они беседовали? О суровой жизни, об охоте, о женщинах… Была ли тогда любовь?— На заре человечества, во времена верхнего палеолита на этом самом месте у костра сидел молодой чернобородый охотник и, положив руку на толстую суковатую дубинку, думал о женщине, которая пробудила в нем чувство… И, взяв твердый осколок горной породы, он стал в этой самой пещере вырубать на стене изображение своей любимой…Эти слова произнес Вольт Петрович. Он с усмешкой смотрел на меня. Значит, действительно можно мысли читать на лице. Об этом самом только что думал я…— А вы любили когда-нибудь? — спросил я.— Почему ты стал называть меня на «вы»?Действительно, почему? Мы с ним перешли на «ты», когда я вернулся из армии. Кандидатская степень? Или должность начальника экспедиции? Ведь Вольту подчиняются десятки людей. И при них мне было как-то неудобно обращаться к нему на «ты».— Ладно, начальник, — сказал я. — Ты был влюблен?Вольт ногой придвинул к себе кривую сухую ветку и стал с треском разламывать на части. Подбросив в костер, взглянул на меня. В глазах мельтешили красные огоньки, и я не понял, загрустил он или развеселился.— Я и сейчас люблю, — сказал он. И снова надолго замолчал. Он смотрел, не мигая, на огонь, и синеватый клок дыма запутался в его темно-русой бороде.Не хочет говорить об этом… И тогда неожиданно для себя под негромкое потрескивание костра я рассказал ему про все: про поездку в Крякушино, про Олю, Марину, Кащеева. Вольт смотрел на красные тускнеющие угли.Он не перебивал меня и ни о чем не спрашивал. И когда я умолк и думал, что вот сейчас мы поднимемся и пойдем в пещеру спать, он заговорил:— Мы поженились, когда я был на третьем курсе. Она младше меня на два года и тоже училась в университете. Перед защитой диплома мы записались в одну экспедицию. Помнишь, я тебе рассказывал, как мы наткнулись в Самарканде на загадочную гробницу? Так вот, это тогда случилось… В экспедиции был один парень. Ленинградец. С филологического факультета. Молчаливый такой. Он был шофером и поваром одновременно. В экспедициях он и раньше бывал. По натуре бродяга. Ни с кем особенно не сближался, но дело знал хорошо, от работы не отлынивал. Вечерами у костра что-то в блокнот записывал. Стихи или прозу, я так и не знаю. Наверное, все-таки прозу. Я позже читал его очерки в «Комсомолке». Ничего не скажешь, способный парень… Я не знаю, кто виноват, что все так получилось. Наверное, никто. В общем, стала Лариса поглядывать на него с интересом. И случилось, что попали мы в одну партию. Конечно, я бы мог сделать так, чтобы он или Лариса остались на базе. Я был старшим в партии. Но я не стал этого делать. Не знаю, что тут сыграло роль: гордость или самоуверенность. А вернее всего и то и другое… Бывает, нам, мужчинам, нравится ходить по острию ножа. Почти месяц провели мы вместе. Четвертым был с нами Саша, мой однокурсник… Он сейчас на Севере. Вижу, Лариска моя совсем потеряла голову. Как тень ходит по пятам этого филолога. Ночью не спит, вздыхает. Мне бы поговорить с ней, ну придумать что-нибудь, а я и виду не подаю. Наоборот, оставляю их вместе, улыбаюсь, шучу. Этакий благородный болван! Вижу, и парень стал слоняться вокруг Лариски. Она к речке — и он за ней. Даже ночью бродил вокруг нашей палатки. Саша тоже заметил. Как-то намеками стал прояснять обстановку, но я на него набросился. Дескать, не твое собачье дело… Сашка обиделся и больше не стал ввязываться. А тут как раз нужно было двоих на базу послать. Образцы породы отвезти, да и продукты у нас кончились…— И ты послал их? — спросил я. — Вдвоем?— Я сам хотел с ним ехать… Но буквально перед отъездом Лариса поранила топором руку. Случайно или…— И это был конец?— Это возникло, как в небе божий гром, — сказал он. — Последние дни они ходили как лунатики. И ничего нельзя было сделать. Единственное — оставаться мужчиной.— Что-то подобное уже было… — сказал я. — У Джека Лондона.— Все в нашей жизни когда-то и где-то было… Все, мой друг, повторяется, как утверждают философы, по восходящей спирали…— Они и сейчас вместе?— Они были один год вместе, — сказал он.— А потом?— Он женился на другой…— А она?— Она любит его, я люблю ее… Типичный треугольник. Такое тоже часто случается.— Слишком часто, — сказал я.— Я больше не верю в тихую, безмятежную любовь, — сказал он. — Я только тогда понял, что такое для меня Лариса, когда она ушла…— А если бы она тебя позвала, ты вернулся бы к ней?Он поднялся, потянулся так, что хрустнули кости, и носком башмака пододвинул в умирающий огонь обугленную головешку.— Спать, спать, — сказал он.Забрал палатку и понес в пещеру. Немного погодя раздался его измененный каменными сводами голос:— Она еще ни разу меня не позвала. Вот какая штука, Андрей…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ В последние дни там, в экспедиции, в меня будто вселился бес. Я не находил себе места. Вольт отпустил меня домой на три дня раньше. Вертолет, самолет, скорый поезд — все это слилось в сплошную прямую, которая, словно стрелка компаса, вела к ней, к Оле Мороз. Последние две ночи я почти не спал. Я даже не запомнил соседей по купе. Какие-то бледные пятна вместо лиц. Движущиеся тени, чемоданы на верхних полках и бутылки кефира и пива на дрожащем столике. Мелькание деревьев за окном вагона, стук колес и свист ветра — все это еще окружало меня, когда я подъезжал к своему городу.Издали блеснула холодной синевой Широкая. Тяжелый металлический грохот железнодорожного моста. На берегах коричневые фигурки ребятишек.Поезд сбавил ход. Скоро вокзал. Я жду, когда проводница откроет дверь, чтобы можно было первым выскочить на перрон…В зеленых потрепанных брюках, в выгоревшей, неопределенного цвета куртке и с тяжелым рюкзаком на спине я стою на автобусной остановке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47