Обед, таким образом, состоялся на улице; мы, в своих дорогих костюмах, обливались потом на жаре Таймс-сквер, в то время, как наш «кадиллак» загораживал проезд другим машинам. Забавная сценка, подумалось мне.
Мы вытерли руки бумажными салфетками, сказали «буон джорно» и сели в машину.
Фрэнк, все еще дожевывая кусок колбасы, обратился к Винни:
— Скажи Фредди, чтобы он передал своим — на эту колбасу надо набавить цену, на пятьдесят центов за фунт. — После этого, повернувшись ко мне, он сказал: — Это хороший продукт, его все едят: те же латиноамериканцы, те же «баклажаны»; они любят это дерьмо. А где же им еще перекусить? В ресторане «Сарди»? А в кафе подают всякую муру. И там тоже недешево. Поэтому они едят на улице и заодно глазеют на телок. Верно? За это тоже надо платить. Нравится тебе колбаса? Так будь добр заплатить за нее ее цену. Заплатят? Заплатят, как миленькие. Поэтому поднимаем цену на колбасу. Решено.
— Итак, вопрос мы обсудили, — сказал я. — Не пора ли проголосовать?
— Проголосовать? — Он расхохотался. — Ну что ж, давай проголосуем. Фрэнк голосует «за». Все, голосование окончено.
— Неплохо ты устроился, — заметил я.
— Неплохо, — согласился он.
Сказать по правде, на меня произвела большое впечатление забота Белларозы о самых дальних уголках его империи. Вероятно, он полагал, что если решить вопрос с ценой на колбасу, то все важные проблемы решатся сами собой. Он, должно быть, предпочитал вникать во все сам, как в своей личной, так и в профессиональной жизни. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду.
* * *
Мы переехали Ист-Ривер и попали в ту часть Бруклина, которая называется Вильямсберг. Видимо, мы направлялись к мосту Вильямсберг, но в этот момент я потерял ориентацию. Бруклин — это для меня тайна за семью печатями, и я надеюсь, мне никогда не придется изучать этот район в подробностях. К сожалению, со мной рядом сидел гид, который то и дело объяснял мне что-нибудь, словно меня это интересовало больше всего на свете.
— А вот на крыше этого дома я первый раз в жизни трахнул девчонку, — поделился со мной Беллароза детскими воспоминаниями.
— Как интересно! — восхитился я.
Потом мы остановились у красивой старой церкви, выстроенной в стиле барокко.
— Это моя церковь, — пояснил Беллароза. — Собор Святой Лючии.
Мы вышли из машины, взошли на паперть и постучали в двери. Нам открыл старый священник. Состоялась обычная процедура с объятиями и поцелуями.
Меня вместе с Белларозой проводили в комнатку на втором этаже, где к нам присоединились еще два священника и где нам подали кофе. Эти люди поглощают дикое количество кофе, но дело вовсе не в кофеине, а, видимо, в том, что за этим напитком они как бы причащаются, так же как христиане, разламывающие хлеб. Всюду, куда приходил Фрэнк Беллароза, к столу подавали кофе, а также какие-нибудь сладости.
Итак, мы пили кофе, болтали о том о сем, но только не о наших вчерашних проблемах с законом. Священники принадлежали к старой итальянской школе, по именам к ним не обращались, поэтому здесь не было глупостей с «отцом Чаком» или с «отцом Баззи». Но, с другой стороны, у них были такие сложные имена, отчества и фамилии, что все они мне казались кем-то вроде «отцов Парторе Каччиаторе». Поэтому я называл их просто отцами.
Старший из священников рассказывал о кознях епископа, на этот раз настоящего, который хотел закрыть собор, так как паства за последние годы значительно поредела и мало кто жертвовал на нужды храма. Святой отец деликатно объяснял нам, что латиноамериканцы, живущие в их квартале, считают, что монетка в десять центов, положенная в кружку для сборов, покрывает все расходы храма.
— Но поймите, старики из нашей округи не могут посещать другие храмы, — обратился ко мне этот священник. — Они хотят, чтобы именно здесь по ним отслужили погребальную мессу. И, конечно же, у нас есть бывшие прихожане, такие, как мистер Беллароза. Они будут очень огорчены, когда приедут сюда однажды и обнаружат, что двери храма заперты.
Старик, может хватит? Говори сразу, сколько нужно.
— Содержание собора обходится примерно в пятьдесят тысяч долларов в год, — прокашлявшись, сообщил наконец святой отец. — Эти деньги идут на отопление храма и на еду для пасторов.
После этих намеков я не полез в карман за бумажником, но сам дон, видимо не желавший порывать со своим приходом, выписал чек для пожертвований и положил его на стол лицевой стороной вниз.
Посидев еще несколько минут, мы распрощались и, получив благословение от святых отцов, покинули их.
— Никто не в состоянии так легко вытряхнуть из меня деньги, как католические священники, — завел разговор Фрэнк, очутившись на улице. — Мадонна, они сейчас облегчили меня на пятьдесят тысяч долларов! Что с ними делать? Ты знаешь?
— Просто говори им «нет».
— Да ты что? Как это я скажу им «нет»?
— Ты качаешь головой и говоришь: «Нет».
— Это невозможно. Они знают, у кого есть деньги, и заставляют его чувствовать себя виновным во всех смертных грехах. — Он хихикнул и добавил: — Знаешь, меня ведь крестили в этой церкви, так же как и моих родителей, и моих детей, здесь мы с Анной обвенчались, и Фрэнки тоже венчался здесь, здесь похоронены мой отец, моя мать...
— Понятно, — прервал его я. — У меня тоже есть своя церковь. Я жертвую на нее пять долларов в неделю и по десять на Пасху и на Рождество.
— У нас тут совсем другие обычаи.
Вместо того чтобы сесть в машину, Фрэнк обернулся и стал смотреть на жалкую церковь, на убогие улочки родного квартала.
— В детстве на ступеньках этой церкви мы играли в расшибалочку. Знаешь эту игру? — спросил он.
— Слышал.
— Ну вот. В эту игру играли дети бедняков. А вы во что играли? В гольф? — Он улыбнулся.
— Я играл на фондовой бирже.
— Да, — рассмеялся он. — Так вот, здесь мы играли в расшибалочку. Я и мои друзья... — Он замолчал, затем добавил: — Отец Кьяро, это самый старый из тех пасторов, с которыми мы только что разговаривали, обычно выходил из церкви и разгонял нас. А если ему удавалось поймать кого-то из мальчишек, он волок его за ухо в церковь и заставлял делать какую-нибудь грязную работу. Видишь эти ручки на дверях? Они бронзовые, но сейчас не поймешь, из чего они сделаны. Бывало, я их так отдраивал, что они блестели как золотые.
— Он все так же хватает тебя за шиворот, Фрэнк. Этот старый пастор не оставил своих привычек.
— Да. Сукин сын. — Он засмеялся.
— Как ты сказал?
— Так ругался мой отец, — пояснил Фрэнк. — Он произносил так: Су-у-укин ты сы-ы-ы-н.
— Понял. — Я попытался представить себе маленького толстяка Фрэнка на этих улицах, играющего в мяч, стреляющего из рогатки, встающего на колени на причастии и так далее. Мне нетрудно было вообразить все это, я сам люблю вспоминать свое детство. Это признак того, что до старости не так уж далеко, верно? Но для Белларозы это были не просто воспоминания. Я думаю, он предчувствовал, что посещает родные места в последний раз и должен позаботиться о соборе Святой Лючии, чтобы потом, когда придет его время, пасторы этого собора позаботились о нем. За последние годы в прессе публиковалось немало статей о священниках, у которых были проблемы из-за того, что они занимались похоронами людей вроде Фрэнка. Вероятно, его это беспокоило и даже пугало, так как он привык воспринимать церковь как посланницу Бога, который один вправе прощать грешных. Возможно, предвидя грядущие проблемы со своим отпеванием, он заранее подготавливался к своему концу. Так, во всяком случае, мне казалось.
Беллароза сунул руки в карманы и кинул взгляд на улицу, идущую вниз.
— Раньше по этой улице можно было спокойно пройти даже ночью, и никто бы тебя не тронул, — сказал он. — Только старухи высовывались из окон и кричали: «Фрэнки, иди сейчас же домой, пока твоя мать тебя не прибила». Как ты думаешь, сейчас так кто-нибудь кричит соседским детям?
— Сомневаюсь.
— Вот и я тоже сомневаюсь. Хочешь взглянуть, где мы жили, когда я был ребенком?
— Давай сходим.
Не садясь в машину, мы пошли по раскаленной улице — так когда-то ходил по ней маленький Фрэнки. Ленни и Винни медленно ехали за нами на «кадиллаке». Теперь в этом квартале жили в основном чернокожие; люди провожали нас взглядами, но, вероятно, им часто приходилось быть свидетелями того, как блудные сыны возвращаются на родные улицы, и они прекрасно понимали, что за пазухой у этих сынов обязательно есть пистолет, поэтому спокойно продолжали заниматься своими делами, в то время как Фрэнк занимался своим.
Мы остановились напротив закопченного пятиэтажного кирпичного дома.
— Мы жили на самом верху, — сказал Фрэнк. — Летом жара в квартире стояла страшная, зато зимой мы не мерзли, у нас же еще было такое старое паровое отопление, знаешь? Я жил в одной комнате с двумя своими братьями.
Я молчал.
— Потом, мой дядя забрал меня отсюда, — продолжал он, — и послал учиться в Ла Саль. Спальни в интернате показались мне тогда хоромами. Я начал понимать, что за пределами Вильямсберга существует совсем другой мир. — Он помолчал. — Знаешь, что я тебе скажу? Тогда, в пятидесятые годы, я был счастлив здесь.
— Мы все были тогда счастливы.
— Да.
Мы снова сели в машину и проехали несколько кварталов до более приличной улицы. Он показал мне другой пятиэтажный дом, где они с Анной прожили большую часть времени после свадьбы.
— Этот дом до сих пор принадлежит мне, — объяснил Фрэнк. — Я оборудовал на этажах квартиры и поселил здесь своих стариков-родственников. Моя старая тетка тоже здесь. Все, что могут, они платят церкви. Понимаешь? А церковь заботится обо всем. Хороший дом.
— Хочешь попасть в рай? — спросил я.
— Да, но не на этой неделе. — Он засмеялся, потом добавил: — Нам все зачтется, советник.
Мы стали крутиться по итальянскому кварталу Вильямсберга — сам он был небольшой, но нам, как оказалось, предстояло нанести массу визитов, и часть из них объяснялась не ностальгией по детству, а делами Фрэнка. Как я уже говорил, преступной империей нелегко управлять, поскольку ни телефоном, ни почтой не воспользуешься. Приходится много ездить и навещать людей. Фрэнк был настоящим менеджером мафии, рабочий день которого расписан по минутам.
После Вильямсберга мы поехали в более оживленный итальянский квартал Бенсонхерста, далее — в Бей-Ридж, в Кони-Айленд, где также было много остановок и много встреч с людьми; все они проходили в основном в ресторанах, в задних помещениях магазинов, в местных клубах. Я был, откровенно говоря, поражен огромным количеством филиалов и дочерних предприятий фирмы Фрэнка Белларозы — казалось, речь шла об огромной корпорации. Что еще более любопытно, в природе, похоже, не существовало списка этих филиалов. Беллароза просто в нескольких словах объяснял Ленни, куда ехать дальше: «Теперь к Паскуале из рыбной лавки», и мы ехали к Паскуале. Мне трудно было понять, как в куриных мозгах нашего водителя помещается столько информации, но потом я сообразил, что, вероятно, все дело в хороших стимулах.
Мы покинули Бруклин и направились в Озон Парк, Куинс, который также оказался итальянским кварталом, У Фрэнка там жили родственники, мы навестили их и поиграли на аллее возле дома в бочи, итальянские кегли. С нами играли несколько стариков в потертых джинсах и старых майках. Затем мы пили домашнее вино на заднем крыльце дома, это было ужасное, ужасное пойло, страшная кислятина, от которой появлялась во рту оскомина. Слава богу, один из стариков догадался добавить в мой стакан льда, содовой и что-то еще. Потом он нарезал туда персиков. Фрэнк приготовил себе точно такой же напиток. Получилось что-то вроде итальянской сангрии, винного коктейля. У меня возникла мысль, не открыть ли под это дело производство и не начать ли продавать эту смесь в ресторанчики типа «Дыра Бадди». Пусть клиенты запивают этой смесью свежескошенную траву. Как вам эта идея?
Во второй половине дня мы отправились дальше и сделали еще несколько остановок возле некоторых домов в пригороде Куинс.
Итак, вчера в отеле «Плаза» Фрэнк пообщался с «сильными» его мира, с боссами и шефами его формирований. Теперь он встречается со своими служащими, набирает голоса, как политик перед выборами. Но, в отличие от политиков, он, судя по всему, никому ничего не обещал, а в отличие от книжного главаря мафии, никому не угрожал. Он просто «демонстрировал себя людям». Фрэнк знал, что делает.
У этого человека, я бы сказал, был природный инстинкт власти. Вероятно, он инстинктивно осознавал, что настоящая власть основывается не на терроре, не на слепой приверженности идее и не на абстрактной вере в необходимость организации. Настоящая власть основана на личной преданности, в данном случае — на личной преданности дону Белларозе со стороны продавца жареной колбасы, со стороны всех, с кем он сегодня встречался. Этот человек на самом деле был прирожденным харизматическим лидером — последним из рода великих донов.
Хотя Беллароза и являл собою воплощение зла, я все же сочувствовал ему, мне было искренне жаль человека, окруженного со всех сторон врагами. Ничего удивительного, я испытываю жалость и к гордому Люциферу, когда смотрю постановку «Потерянного рая», в которой непокорного ангела низвергают Бог и целая толпа ангелов-гермафродитов. Должно быть, в моей душе есть какой-то серьезный изъян.
Когда стемнело, мы отправились на Манхэттен. Нью-Йорк это город, в котором смешалось множество наций и языков, но у меня никогда не было ни возможности, ни желания знакомиться с их представителями. И тем не менее я должен признать, что знакомство с жизнью итальянской общины произвело на меня глубокое впечатление. Этот мир показался мне юным и умирающим одновременно.
— Мне раньше представлялось, что все эти итальянские обычаи ушли в прошлое, — заметил я, когда мы мчались по Манхэттену.
— Они и остались в прошлом, — подтвердил Беллароза, который сразу понял, что я хочу сказать. — Все это было в прошлом еще тогда, когда мой отец брал меня ребенком в компанию взрослых и они попивали свое вино и беседовали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88