«Баста!» И выдержал характер, ушел по собственному ж
еланию с намерением приступить к самому важному, самому значительному, к
делу жизни. Только малюсенькую уступочку сделал себе: позволил отложить
библиотеку на месяц. Решил: съезжу на юг, поваляюсь в горячем песочке, смо
ю усталость чистой соленой водой, загорю, здоровья наберусь и тогда уже с
полной силой возьмусь наконец…
Путевку достал, пошел, как полагается, за справкой о том, что гр. Немчинову
К.К., 19… года рождения (т е. мне) не противопоказано пребывание… Посидел в оч
ереди у одного врача, другого, третьего… А четвертый, поджав губы с видом у
коризненно осуждающим, покачав головой, произнес:
Ц Вам надо ложиться на операцию, и немедленно.
Я бурно протестовал. Я требовал отсрочку, я настаивал на отсрочке. Я уверя
л, что после горячего песочка и соленой волны я запросто выдержу пять опе
раций. Более того, все у меня пройдет само собой от песочка, все смоет морс
кая волна. Врач качал головой, ни тени улыбки я не мог отыскать в его сжаты
х губах.
Ц Немедленно! Ц твердил он.
Так я оказался в совершенно другом мире, непривычном для меня, непонятно
м и неприятном.
До того почти сорок лет я был уважаемым человеком, научным работником, мл
адшим, старшим, потом начальником лаборатории. Меня называли только по и
мени-отчеству, студенты-практиканты искательно заглядывали мне в глаза
, выпрашивая зачет. Со мной считались, мое мнение спрашивали на совещания
х, на мои статьи ссылались, цитировали их с указанием страницы. Здесь же, в
этом новом мире, я стал рядовым, со званием «больной», без имени и без отче
ства. У меня оказалось начальство, строгое, чаще недовольное, склонное вы
говор делать за каждую мелкую провинность, ворчливое начальство по имен
и «сестры». Ворчало оно потому, вероятно, что работа была грязная, а зарпла
та мизерная, единственное достоинство было в возможности помыкать нами
Ц «больными» то есть. Мы льстили сестрам, мы подлаживались к ним, мы вынуж
дены были изучать их достоинства и недостатки. Мы знали, которая застави
т ждать полчаса, а какая удовлетворится десятью минутами, какая колет ле
гко, а после которой полчаса будешь охать, какая гордо промолчит на твою п
росьбу, а какая еще и обругает унизительно. Ничего не поделаешь, в такую ка
тегорию я записался: больной Ц личность зависимая, беспомощная, вроде р
ебенка-несмышленыша. При взрослых чужих, не при родителях. Над сестрами ж
е, где-то очень высоко, витали еще врачи, существа изрекающие и непререкае
мые. Они определяли судьбу и режим. Спорить с ними разрешалось, но не имел
о смысла, потому что они знали обо мне нечто таинственное на латинской аб
ракадабре из совершенно секретной папки по имени «история болезни».
Хотя предполагалось, что я ничего не делаю, полеживаю себе, но у меня накап
ливались обязанности, довольно многочисленные, назывались они «анализ
ы» и «процедуры». Я должен был сдавать кровь и всякое такое прочее через д
ень, кроме того, ходить на рентген, просвечивание, ультразвук, томографию,
осмотры, консультации, естественно, всякий раз посидеть в очереди часок,
должен был еще обогреваться, облучаться, класть компрессы, менять перевя
зки… мало ли что еще. Так что, в общем, я был занят делом с раннего утра и до в
ечера, и наивные мои планы начать «труд», лежа на больничной койке, рассып
ались прахом.
Кроме того, я же не один был в палате. У меня были соседи Ц четверо, и не мог
у пожаловаться, не склочники, люди как люди, такие же больные. Один из них, ш
офер в прежней здоровой жизни, очень любил поговорить, а рассказывал он в
основном, как он добыл, увел, унес, реже вырастил или выловил и так превкус
но приготовил карасей, или поросеночка, или горячие блины с ледяной смет
аной из погреба, или солененькие огурчики с травами. На фоне жидкой овсян
ой каши, которую нам давали в обед, это звучало увлекательно. «Поллитрово
чку бы к такой закуси», Ц вторил его сосед, вспоминая, где, как и когда он п
рихватил заманчивую дозу. Третий не был ни обжорой, ни пьяницей, зато он пр
инадлежал к категории истовых пациентов: не скупясь на подробности, он м
ногословно докладывал обо всех своих физиологических отправлениях и п
остоянно жаловался, что его плохо лечат: мало дают лекарств, инъекций и пр
оцедур; у сестер выпрашивал лишнюю таблетку и к другим врачам ходил сове
товаться, надеясь уличить в противоречии. Уличал, конечно. Четвертый же б
ыл молчаливым и самым культурным, и он (горе мое!) не выключал радио ни на ми
нуту с семи утра и до отбоя.
Какая там научная работа!
Потом, как и обещали, мне сделали операцию, легкую, с точки зрения медицины
, под местным наркозом. Так что острой боли я не чувствовал, только ощущал,
как скребут что-то, тянут, тычут, да слышал реплики хирурга: «Ассистента м
не, не управлюсь же. Да где же ассистент? Глубже возьму на всякий случай. Да
держите же ему руки и ноги…»
И прочее в таком духе.
И снова были анализы-анализы-анализы и процедуры-процедуры. Но в общем м
не становилось все хуже и хуже. Пришел я в больницу на своих ногах, а тепер
ь с койки сползал еле-еле. Какие там научные теории? Ни о чем я не думал. Дре
мать хотелось только… и теперь даже не очень мешали разговоры о поросено
чке с хреном и злодеях-медиках, которые экономят рецепты с печатью для «с
воих» больных. Даже и визиты родных раздражали. У жены такой растерянный
вид, а у детей Ц нетерпеливый. Ну и пусть уходят в свою живую жизнь!
Ничего не помогало мне. Казалось, сидит в теле кто-то упрямый и злонамерен
ный, выхолащивает лекарства, пакостит наперекор врачам.
Снова назначили меня на операцию, на каталке перевезли в другую комнату
с грозным названием «реанимация», что означает «оживление». На самом дел
е там не оживляют, просто держат серьезных больных перед операцией и пос
ле для лучшего наблюдения. Там уж дежурство врачей круглосуточно, и сест
ру не надо разыскивать по всему этажу.
В пятницу меня туда перекатили, операцию назначили на понедельник, а вот
в ночь под воскресенье стало мне худо, совсем худо.
Очень тошно было. Тошнило, как с перепоя, и желудок все давил вверх, будто в
ыбросить что-то хотел, но не выбрасывал, только дышать мешал. Единственно
е занятие осталось мне на этом свете Ц дышать: воздух всасывать и выталк
ивать. Но это была тяжелая работа, она требовала напряжения и то не получа
лась как следует: собравшись с силами, надышу-надышу-надышу поспешно, пот
ом отдыхаю, дух перевожу, снова сил набираюсь.
Ц Чейн-Стоксовское, Ц услышал я голос врача.
Ц Агония? Ц переспросила сестра. И добавила: Ц Пульс как ниточка.
Ц Камфору! И скорее! Ц распорядился врач.
Я эти слова слышал, но не очень понимал, я был сосредоточенно погружен в пр
оцесс дыхания. И не видел ничего. Мутное стекло стояло перед глазами, серо
вато-зеленое, цвета вылинявшей гимнастерки. Противно было смотреть в эт
у зеленую муть, я закрыл глаза.
И увидел:
Девушку, очень юную, ясноглазую, с румяными от мороза, по-детски налитыми
щечками. Чей-то палец указывает ей графу: «Вот здесь распишитесь, невеста
».
Девушка смущенно хихикает. Так удивительно, непривычно и лестно называт
ься невестой.
Другая рука, короткопалая, с простеньким обручальным кольцом, подсовыва
ет четвертушечку бумаги. Слева: «Слушали»; справа: «Постановили». Постан
овили: «Исправительно-трудовые работы сроком на…»
Но я ни в чем не виноват.
Распишитесь, что читали.
Уткнулся в бороду, мокрую от слез.
Ц Отец, не выпендривайся!
У ручья лежал мертвый немец в белом шерстяном белье. Ветер пошевеливал к
расивые белокурые волосы. А лица не было, лицо сгнило все. Осколком снесло
, что ли?
Чернота и стоны. Это наша полуторка перевернулась на прифронтовой дорог
е. Я под кузовом. Первое инстинктивное движение Ц ощупал бока и ноги. Целы
. На четвереньках лезу на свет, там, где щель над кюветом. И почему-то:
Ц Едем назад, ребята!
Ц Зачем назад? От испуга. Испуганного тянет домой.
Обед Ц главное событие дня, блаженный час наполнения желудка. Занимаем
место у длинного стола. Дежурный, заложив пайку за спину, вопрошает: «Кому?
» Хорошо бы досталась горбушка. А доходяга из предыдущей смены торопливо
сгребает в рот крошки, с грязного, залитого гороховой слизью стола.
Ц Как не стыдно? Что ты делаешь, кусочник?
Ц Это наши крошки! Ц возражает он с полным сознанием своего права.
Маленький, щупленький, вертлявый прыгает передо мной. Он смешон, он дерга
ется как марионетка, но у него в руках пистолет. Я пячусь за фонарный столб
. Ругаюсь бессмысленно: «Иди на…» Фонарный столб не защита. Дружок вертля
вого спасает меня. Обхватывает его сзади.
Ц Подходите прощаться, Ц говорит деловито служащая. Ц Мужчины, снимит
е венки. Ц И створки раскрываются, деревянный ящик, обитый красным, плавн
о тонет под тихую музыку.
Черный жирный дым низко стелется над бетонными квартирками умолкших.
На мокрой, черной от осеннего дождя брусчатке куча тряпья. На рельсах Ц л
ента грязного мяса Ц бывшая нога мальчика. Мальчик не кричит, он хнычет, у
ткнувшись лицом в мостовую. Отчаяние раздавленной жизни. Неужели это с н
им случилось?
Вот так винегретом мое, чужое, давнишнее, недавнее Ц вся жизнь в одно мгно
вение, гораздо быстрее, чем читается. Последние усилия мозга: память лихо
радочно мечется в поисках спасения. Что может выручить?
Не нашла ничего. Сдалась. Оседаю. Кончаю сопротивляться. Больше не тужусь
с дыханием. Слышу хрип выходящего воздуха.
И сразу становится легче. Зеленое стекло исчезает. Я вижу себя и почему-то
сверху. Вижу осунувшееся лицо, противно-тощие руки на сером больничном о
деяле. Это я. Неприятно видеть себя таким. Доктор наклонился над кроватью,
веко приподнял, проверяет реакцию зрачка. Сестра держит шприц на весу и с
мотрит на доктора вопросительно: стоит ли вкалывать? Лица у обоих обеспо
коенные и беспомощные. Мне их жалко. Зачем копошатся? Мне же не больно, мне
совсем хорошо. Не дышится, ну и не надо дышать, напрягаться, трудиться еще.
Снисходительно взираю сверху вниз с потолка на всю эту суетливую медици
ну. Хочу крикнуть: «Кончайте эту ерунду, товарищи! Мне легче, мне совсем хо
рошо». Не слышат, не обращают внимания, не догадываются головы поднять. Ну
и ладно, не до них. Лично я не намерен задерживаться в этой осточертевшей р
еанимации. Где тут выход? Ага, вот он, под самым карнизом. Живые его не видят
, конечно.
Коридор, точнее, колодец, бревенчатый сруб с осклизлыми, обросшими плесе
нью бревнами. Великолепный букет опенков у самого входа. Колодец все-так
и, а не тоннель. Про тоннель я читал в книге этого американского доктора, ф
амилия которого пишется Моодей, а по-русски произносится неприлично. По
мню, что в минуты клинической смерти мне полагается плыть или лететь по э
тому коридору-колодцу на тот свет. О коридоре читал, от наших сектантов сл
ышал, что при радении они несутся по колодцу. Видимо, деревянное зодчеств
о ближе моей душе, я вижу бревна, а не бетонные плиты. Но эти мысли задним чи
слом. В тот момент я лечу, вверх или вниз, не очень понятно куда, лечу с чувст
вом облегчения, избавился от тошноты, желудок не давит на горло, дышать не
обязательно. Лечу и лечу к чему-то новому, любопытному, привлекательному,
увлекательному. Помню, по записям этого самого Моодея, что в конце коридо
ра умершего ждут покойные друзья, родные, любимые или что-то солнечное, св
етлое, согревающее, радующее. Что именно, пережившие клиническую смерть
не могли объяснить толком. Кого же я там встречу? Не отца ли с матерью?
И вот он Ц выход из длиннющего колодца. Свет. Просторная палата, огромная
, пустая, а в самом центре ее на деревянном резном, но не слишком удобном тр
оне кудлатый старик лет шестидесяти, крепкий, широкогрудый, с проседью в
рыжеватой бороде, лохматыми бровями и желтым латунным кругом над голово
й. Боже мой! Так ты существуешь, Боже?
Ц Как видишь, Ц сказал он хрипловатым голосом.
Он восседал основательно, положив на подлокотники крепкие загорелые ку
лаки. Я заметил еще, что трон не слишком роскошный, простоватый, прямоугол
ьный, примерно такой, как у Ивана Грозного на скульптуре Антокольского. Н
а сиденье не было мягкой подушки, только коврик («Геморроя опасается», Ц
мелькнуло невольно). А за высокой спинкой справа и слева стояли могучие д
линноволосые воины с блестящими медными шлемами, украшенными перьями с
трауса и с перламутрово-радужными, очень красивыми, но явно непригодным
и для полета крыльями. И все это выглядело торжественно и театрально-бут
афорски. Но это я потом все оценивал, а в первый момент был только потрясен
:
Ц И ты на самом деле существуешь, Боже?
Ц Если глазам не веришь, пощупай. Вложи персты, Фома неверующий. Ведь ты ж
е неверующий, конечно, только одну материю признаешь.
Ц Если на самом деле существуешь, значит, материален, Ц возразил я, поду
мав. Ц Материален по определению. Материя Ц это все, что существует вне
моего сознания.
Ц Я тебя призвал не для философских споров, Ц проворчал он недовольно.
Ц Существую или не существую, тебя не касается. Но я ведаю этой планетой и
творю на ней суд. Ты на суде, раб божий Кирилл. Кайся!
Ц Но ты же всезнающий, Ц сказал я, Ц так что следствию все известно.
По реплике моей видно, что я чувствовал себя совершенно здоровым, даже и з
абыл, что умирал только что.
Старик на деревянном троне нахмурился, молнии метнул из-под бровей. Я взд
рогнул, как от слабого тока. Понял, что шутить неуместно.
Ц Кайся! Ц повторил он. Ц Или воображаешь, что ты безгрешен?
Ц Человек как человек, Ц признался я. Ц С большими недостатками.
Ц Назови самый большой.
Тут мне не потребовалось долго думать. Все месяцы в больнице вздыхал о гл
авном своем упущении.
Ц Откладывал, Ц признался я. Ц Откладывал важное, занимался второстеп
енным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36