Это свидетельствует о
значительных сдвигах в методологической позиции автора. Дело здесь не
только в переименовании старых понятий (понятие "эпистемы" практически
почти не встречается в последующих работах Фуко), но в выявлении новых
возможностей исследовательской работы.
В "Археологии знания" и последующих работах Фуко разрешаются по
крайней мере некоторые противоречия, которые в "Словах и вещах" приводили
в тупик. Очевидная произвольность выбора тех или иных фактов в "Словах и
вещах" снижаются анализом закономерности дискурсивных практик
"Археологии знания"; вместо ссылок на авторов и произведения предлагается
программа исследований "авторской функции" в произведениях различного рода
и разных исторических эпох; внутренняя однородность и приглаженность
эпистемического пространства сменяется возможностью разноуровневых
дискурсивных практик и выявлением их взаимосоотношений; прерывность между
эпистемами, напротив, обретает возможность быть осмысленной наряду с
другими преобразованиями, происходящими в структуре дискурсивных
ансамблей. Так, происходит сужение общенаучных и философских претензий
Фуко и вместе с тем расширение исследуемого им материала.. Например,
книга "Надзор и наказание" (результат длительной работы Фуко в составе
комитета по обследованию состояния французских тюрем) содержит
исторический очерк пенитенциарной системы в европейских странах от
средневековья и до наших дней. Следующей частью "археологии культуры"
должен стать шеститомный труд по истории секса. Словом, Фуко продолжает
"подрывную работу" (выражение одного из французских критиков)
исследователя, снимающего запреты современного буржуазного общества на те
или иные предметы, символы, значения. Творческая биография исследователя
далека от завершения. Время окончательных оценок для Фуко еще не
наступило.
Мы видим, таким образом, что ответ на ту культурную ситуацию, в
которой находится и пишет Фуко, не является ни апологетикой наличной
действительности, ни бегством в сферу иррационального и
субьективистского. При всей кажущейся абстрактности своих построений Фуко
продолжает трезвый, кропотливый, систематичный труд ученого, хотя и
лишенный позитивных социальных перспектив, но тем не менее несущий в себе
ощутимый заряд интеллектуального критицизма. Именно этим он и интересен
для советского читателя.
Н.С.Автономова
 ПРЕДИСЛОВИЕ
Эта книга вызвана к жизни одним из произведений Борхеса *1).
<*Борхес, Хосе Луис род. в 1899 году) -- аргентинский писатель, поэт,
прозаик, философ. -- Прим. ред.>
Точнее -- смехом, прозвучавшим под влиянием его чтения, смехом, который
колеблет все привычки нашего мышления -- нашего по эпохе и географии -- и
сотрясает все координаты и плоскости, упорядочивающие для нас великое
разнообразие существ, вследствие чего утрачивается устойчивость и
надежность нашего тысячелетнего опыта Тождественного и Иного. В этом
произведении цитируется"некая китайская энциклопедия", в которой
говорится, что "животные подразделяются на: а) принадлежащих Императору,
б)бальзамированных, в) прирученных, г1 молочных поросят, д) сирен, е)
сказочных, ж) бродячих собак, з) включенных в настоящую классификацию, и)
буйствующих, как в безумии, к) неисчислимых, л) нарисованных очень тонкой
кисточкой из верблюжьей шерсти, м) и прочих, п) только что разбивших
кувшин, о) издалека кажущихся мухами". Предел нашего мышления -- то есть
совершенная невозможность мыслить т а к и м о б р а з о м -- вот что
сразу же открывается нашему взору, восхищенному этой таксономией; вот
какое экзотическое очарование иного способа мыслить предстает перед нами
под покровом аполога.
Что же именно нельзя осмыслить, о какой невозможности идет речь?
Каждой из этих необычных рубрик можно дать точную интерпретацию и
конкретное содержание; некоторые из них и в самом деле включают
фантастические существа -- сказочных животных или сирен; но, не выделяя
их, китайская энциклопедия как раз препятствует возможности отождествить
их со всеми прочими; она тщательно отличает реально существующих животных
(буйствующих, как в безумии, или только что разбивших кувшин) от
существующих лишь в воображении. опасные смещения предотвращены, гербы и
басни нашли сове специфическое место; нет больше немыслимых амфибий, нет
когтистых крыльев, нет омерзительной чешуйчатой кожи, нет и этих
многоликих, бесовских, огнедышащих чудищ. Чудовищность облика не
характеризует на существующих реально, ни воображаемых зверей; она не
лежит в основе и какой-либо странной способности. Ее вообще не было бы в
этой классификации, если бы она не проникла во все пробелы, во все
промежутки, р а з д е л я ю щ и е одни существа от других. Невозможность
кроется не в "сказочных"животных, поскольку они так и обозначены, а в их
предельной близости к бродячим собакам или к тем животным, которые
издалека кажутся мухами. Именно сам алфавитный ряд (а, б, в, г),
связывающий каждую категорию со всеми другими, превосходит всякое
воображение и всякое возможное мышление. Речь, впрочем, идет не о
причудливости необычных сопоставлений. Известно, насколько ошеломляющим
оказывается сближение крайностей или попросту неожиданное соседствование
не связанных между собой вещей: уже само перечисление, сталкивающее их
вместе, обладает магической силой. "Я больше не голоден, говорит Эстен. --
Весь сегодняшний день будут в безопасности под покровом моей слюны:
"Aspics, Amphisbe'nes, Anerudutes, Abedessimons, Alarthraz, Ammobates,
Apinaos, Alatrabans, Aractes, Asterions, Alchtarates, Arges, Araineas,
Ascalabes, Attelabes, Ascalabotes, Aemorroi'des... " *1). Но все эти
черви и змеи, все эти обитатели гнили и трясин кишат, как и слоги,
называющие их, в слюне Эстена: в ней они обладают своим о б щ и м м е с
т о м подобно тому, как им становится операционный стол для зонтика и
швейной машины *2). Если странность их встречи и обнаруживается, то это
благодаря этому <и>, этому <в>, этому <на>, прочность и очевидность
которых гарантирует возможность их совмещения. Конечно, невероятно, чтобы
геморрои, пауки и аммобаты однажды смешались бы под зубами Эстена,
но в конце концов в этой гостеприимной и ненасытной глотке у них было где
расположиться и обрести сосуществование под одним нёбом.
<*) 1. Аспиды, двухголовые змеи и т.д. В частности, аммобаты --
род живущих в песке насекомых. -- Прим.перев.
2. Образ , заимствованный у Лотреамона и Бретона. -- Прим.
ред.>
Напротив, чудовищность, которую Борхес вводит в свое перечисление,
состоит в том, что общее пространство встреч оказывается здесь
разрушенным. Невозможным является не соседство вещей, но общая почка их
соседствования. Где бы еще могли встретиться животные, "и) буйствующие,
как в безумии, к) неисчислимые, л) нарисованные очень тонкой кисточкой из
верблюжъей шерсти", как не в бестелесном голосе, осуществляющем их
перечисление, как не на странице, на которой оно записывается? Где бы еде
могли быть сопоставлены, как не в не имеющем места пространстве языка? Но,
размещая их язык всегда открывает лишь такое пространство, которое
недоступно осмыслению. Центральная категория животных, "включенных в
настоящую классификацию", ясно показывает посредством
недвусмысленной ссылки на известные парадоксы, что никогда не
удастся установить между каждой из этих совокупностей и
совокупностью, объединяющей их, устойчивое отношение содержимого к
содержащему: если все без исключения распределенные животные
размещаются в одной из клеток таблицы, то не находятся ли в ней все
другие клетки? А в каком пространстве помещается сама эта клетка?
Бессмыслица разрушает <и> перечисления, делая невозможным то <в>,
котором распределялись бы перечисляемые явления. Борхес не
прибавляет никакой фигуры к атласу невозможного, он нигде не
вызывает вспышку поэтического сочетания, он лишь увертывается от
самой скромной, но и самой настоятельной необходимости; он изымает
место, безгласную основу, на которой существа могут совмещаться
друг с другом.
Изъятие это замаскировано, или, скорее, жалким образом
обозначено буквенным перечислением в рамках нашего алфавита,
предназначенным служить направляющей (единственно зримой) нитью
для перечислений китайской энциклопедии... Коротко говоря, изъят
знаменитый "операционный стол". Воздавая Русселю 1) лишь в небольшой
степени должное за его неизменно важные заслуги, я использую это слово
"стол" в двух совмещаемых смыслах: никелированный, прорезиненный, сияющий
белизной, сверкающий под солнцем бестеневых ламп стол, на котором на
мгновение, а может быть навсегда, зонтик встречает швейную машину; и
"таблица" 2), с помощью которой мысль упорядочивает явления, разделяет их
на классы, группирует по названиям, обозначающим их сходства и отличия, --
область, где начиная с незапамятных времен язык пересекается с
пространством.
<1)P у с с е л ь Р е й м о н (1877 -- 1933) -- французский писатель,
предвосхитивший сюрреализм и школу "нового романа". -- Прим. ред.
2) table -- по-французски "стол" и "таблица". -- Прим. ред.>
Этот текст Борхеса заставил меня долго смеяться, но при этом я
испытывал вполне определенную, трудно преодолимую неловкость,
обусловленную, может быть, тем, что вслед за смехом рождалось подозрение,
что существует худший беспорядок, чем беспорядок н е у м е с т н о г о и
сближения несовместимого. Этот беспорядок, высвечивающий фрагменты
многочисленных возможных порядков в лишенной закона и геометрии области
г е т е р о к л и т н о г о; и надо истолковать это слово, исходя
непосредственно из его этимологии, чтобы уловить, что явления здесь
"положены", "расположены", "размещены" в настолько различных плоскостях,
что невозможно найти для них пространство встречи, определить о б щ е е
м е с т о для тех и других. У т о п и и утешают: ибо, не имея реального
места, они тем не менее расцветают на чудесном и ровном пространстве; они
распахивают перед нами города с широкими проспектами, хорошо возделанные
сады, страны благополучия, хотя пути к ним существуют только в фантазии.
Г е т е р о т о п и и тревожат, видимо, потому, что незаметно они
подрывают язык; потому что они мешают называть эти <и> то; потому что они
"разбивают" нарицательные имена или создают путаницу между ними; потому
что они заранее разрушают "синтаксис", и не только тот, который строит
предложения, но и тот, менее явный, который "сцепляет" слова и вещи (по
смежности или противостоянию друг другу). Именно поэтому утопии делают
возможными басни и рассуждения: они лежат в фарватере языка, в
фундаментальном измерении ф а б у л ы; гетеротопии (которые так часто
встречаются у Борхеса) засушивают высказывание, делают слова автономными;
оспаривают, начиная с ее основ, всякую возможность грамматики; они
приводят к развязке мифы и обрекают на бесплодие лиризм фраз.
По-видимому, некоторые афазики не могут классифицировать единообразно
мотки шерсти разной окраски, лежащие перед ними на столе, как если бы этот
четырехугольник не мог служить однородным и нейтральным пространством, где
предметы одновременно обнаруживали бы непрерывность своих тождеств или
различий и семантическое поле своих наименований. В этом однородном
пространстве, где вещи обычно распределяются и называются, афазики
образуют множество небольших, неровно очерченных и фрагментарных участков,
в которых безымянные черты сходства склеивают вещи в разобщенные островки:
в одном углу они помещают самые светлые мотки, в другом -- красные, где-то
еще -- мотки с наибольшим содержание шерсти и в другом месте -- самые
длинные, или с фиолетовым отливом, или скатанные в клубок. Но, едва
намеченные, все эти группировки рассыпаются, так как сфера тождества,
которая их поддерживает, сколь бы узкой она ни была, все еще слишком
широка, чтобы не быть неустойчивой; и так до бесконечности больной
собирает и разъединяет, нагромождает разнообразные подобия, разрушает
самые очевидные из них, разрывает тождества, совмещает различные критерии,
суетится, начинает все заново, беспокоится и в конце концов доходит в
своей тревоге до предела.
Замешательство, заставляющее смеяться при чтении Борхеса, без
сомнения, сродни глубокому расстройству тех, речь которых нарушена:
утрачена "общность" места и имени. Атопия, афазия. Тем не менее текст
Борхеса имеет иную направленность; это искажение классификационного
процесса, препятствующее нам осмыслить его, эта таблица, лишенная
однородного пространства, имеют своей мифической родиной, согласно
Борхесу, вполне определенную страну, чье имя уже содержит для Запада
огромный запас утопий. Разве Китай не является в наших грезах
привилегированным м е с т о м п р о с т р а н с т в а? Для нашей системы
воображения китайская культура является самой скрупулезной, самой
иерархизированн, самой безразличной к событиям времени, наиболее сильно
связанной с чистым развертыванием протяженности. Оно нам видится как
цивилизация дамб и запруд под ликом вечного неба, мы видим ее
развернувшейся и застывшей на всей поверхности окруженного стенами
континента. Даже само письмо этой цивилизации не воспроизводит в
горизонтальных линиях ускользающий полет голоса; оно воздвигает в
вертикальных столбцах неподвижный и все же опознаваемый образ самих вещей.
Таким образом, китайская энциклопедия, которую цитирует Борхес, и
предлагаемая ею таксономия приводят к мышлению вне пространства, к
беспризорным словам и категориям, которые, однако, покоятся на
торжественном пространстве, перегруженном сложными фигурами,
переплетающимися дорогами, странными пейзажами, тайными переходами и
непредвиденными связями; итак, на другом конце обитаемой нами Земли
существует как будто бы культура, всецело подчиненная протяженности, но не
распределяющая изобилие живых существ ни в одном из тех пространств, в
которых мы можем называть, говорить, мыслить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74