Я хотел было возразить, сказать, что больше подходит определение «оцепляет», но тут вспомнил, что, по понятиям брата Игнатия, Земля плоская.— Значит, это вещество, но очень разреженное?— Не вещество, — покачал головой монах, — а вид энергии, что-то вроде прилива бодрости, какой ощущаешь ясным утром, будучи в добром здравии.Я напрягся. Он описывал силу поля.— И это самое энергетическое одеяло покрывает всю Землю?— Да, но наша внутренняя энергия способна уплотнять и направлять ткань магии в нужное место, если у нас есть к тому талант.— Как? — Я нахмурился. — Думая об этом? А что, в этом есть смысл. Мыслительные волны будут модулировать силу поля...Но брат Игнатий просительно поднял руку.— Дело не только в мыслях, господин Савл. Подумай обо всех наших телах, о каждой частице нашей сути. Наша собственная энергия наполняет нас, и она зиждется не только в разуме, ведь тогда мы и ходить бы не могли.Такое развитие мысли мне пришлось не по душе, но зато оно явно понравилось Фриссону. Он просто-таки впился глазами в брата Игнатия.— Человек с прирожденным талантом, — продолжал монах, — способен сгущать магию, брать от нее силу и направлять эту силу по своему желанию.— И как же он это делает?— Путем выбора символов. Они проясняют его мышление и подчиняют его воле все существо, — ответил брат Игнатий.— Но что же тогда, — вмешался Фриссон, — делает магию черной или белой, злой или доброй?— Цели, преследуемые творящим чудо, — отозвался брат Игнатий. — Цели и причины, двигающие им. Если добродетельная женщина желает вылечить кого-то, кому-то чем-то помочь, кого-то защитить, то она молит Господа о поддержке в делах своих, и тогда ее магия будет белой.— Ну а если она, скажем, попросит о Божьей помощи для того, чтобы убить напавшего на нее? — поинтересовался я.— Хорошая женщина не захочет никого убивать, — ответил монах и обернулся ко мне. — Она захочет только защититься и молить Бога станет о том, чтобы Он остановил напавшего на нее или помешал ему. Если другого пути остановить злодея не будет, заклинание может и убить его. Однако намерения женщины останутся добрыми и магия — белой.Звучало с натяжкой, но спорить я не стал. Я вдосталь наслушался о преступлениях на сексуальной почве для того, чтобы вот так взять и поверить, что женщина могла случайно убить насильника. Все верно, мысли у нее наверняка направлены на то, чтобы ему помешать, остановить его. А выход — врезать как следует между ног, и все дела. Только давайте будем считать, что я этого не говорил. Я спросил у монаха:— Но как узнать, кто перед тобой — чародей или колдун?— Его можно распознать по тем символам, которыми он пользуется, — ответил брат Игнатий. — Если он обретает силу через боль, если он говорит о смерти, употребляет для своих нужд черепа, витые клинки и кровь, значит, его магия определенно черная, злая, и помогают ему силы Зла.— Символы? — Я непонимающе нахмурился. — Пока я видел только таких колдунов, которые колдуют словами.— Еще они могут размахивать палкой или посохом, — продолжал брат Игнатий. — Этим они усиливают мощь заклинания или хотя бы силу наносимых ударов.Я догадался: дело тут, видимо, было в ориентации силы. Наверное, все эти посохи действовали наподобие антенн, но я счел за лучшее промолчать. Было бы нечестно с моей стороны затрагивать в разговоре со средневековым монахом теорию электромагнитных волн.— Однако создание заклинаний с помощью физических объектов, играющих роль символов, — дело долгое и сложное, — объяснял тем временем Игнатий. — В чистом поле волшебнику не на что рассчитывать, кроме как на слова и жесты.— Но от них-то что толку? И что толку от физической символики, если на то пошло?— Дело в том, господин чародей, что символ — это вещь.Я выпучил глаза, но не проронил ни слова. В моем мире один из кардинальных принципов семантики заключался в том, что символ — это ни в коем случае не вещь. Ну, что тут поделаешь? Другой мир — другие законы природы.— Вся суть творящего чудо должна быть собрана воедино и куда-то направлена, — продолжал брат Игнатий, — для того, чтобы вся энергия внутри нашего тела и снаружи него могла образовывать и выстраивать энергию магическую в соответствии с нашими целями. Символы — это инструменты, которыми мы пользуемся для того, чтобы укрепить самую нашу суть, и чем мощнее символ, тем лучше происходит единение разрозненных частиц нашей сути.— Стало быть, призываем ли мы в данном случае Бога, чтобы он помог нам сфокусировать нашу энергию, или не призываем — дело исключительно нашего желания.— «Сфокусировать» — вот прекрасное слово! — Брат Игнатий от радости хлопнул в ладоши. — Мне давно следовало обратиться к математическим понятиям! Благодарю тебя, чародей Савл.Я поежился, гадая, что я такого натворил. В этом мире это самое «магическое поле», про которое толковал брат Игнатий, похоже, было эквивалентом нашего электрического, а я отлично знал, что способны вытворить наши инженеры с помощью электричества и магнитов, когда они додумываются до чего-нибудь и начинают соображать в соответствии с математическими принципами. А что стрясется здесь, если брат Игнатий примется прикладывать математику к магии?Тут могли произойти поистине удивительные, на мой взгляд, вещи. У меня появилось сильное подозрение, что очень даже возможно манипулировать этим «магическим полем», не полагаясь ни на злые, ни на добрые силы. Это «поле» в конце концов было безликой силой — личностный момент возникал только тогда, когда ты обращался к помощи сверхъестественных существ, дабы те помогли тебе управлять этим «полем». Кроме того, я все еще пытался думать об этих существах как о воображаемых — а в этом случае они могли служить весьма, весьма могущественными символами.Нет, поистине могущественными — ведь они запечатлевались не где-нибудь, а в подсознании. Я вспомнил о своем галлюцинаторном ангеле-хранителе и поежился.— Я бы не стал переходить на крайности, — сказал я. — Мы же говорим об искусстве, а не о какой-нибудь торговле. Итак, слова — это символы, поэзия концентрирует значение слов. Значит, чем лучше стихи, тем сильнее заклинания?Фриссон от волнения выпучил глаза.— Верно, — подтвердил брат Игнатий. — А те стихи, которые пропеты, — это еще более могущественные заклинания.— Пропеты? — Я сдвинул брови. — А это при чем?— При том, что в мелодике существует определенный порядок, — ответил брат Игнатий. — И этот порядок усиливает порядок ритмики и метрики. Песня ощущается всем телом и потому включает в себя все энергии.Я ужасно расстроился. В плане музыкального слуха мне, что называется, медведь на ухо наступил. А Фриссон просто-таки сиял.— У меня приятный голос, — сказал он радостно.— Что ж, тогда обрати мысли свои к Богу и добру, — посоветовал поэту монах. — Молись ему, чтобы он обратил твою магию во благо ближних, чтобы все, что творишь, способствовало укреплению Добра.Фриссон не спускал с брата Игнатия сияющих глаз. Он с готовностью кивнул.— О да, потому что мы должны сразиться с великим Злом, брат Игнатий.— Добро всегда сильнее Зла, — сказал монах. — Потому что Добро — от Бога, из самого чистого источника.Я рывком выпрямился:— Только не говори мне, что Добро всегда побеждает Зло!— При прочих равных — побеждает, — заявил брат Игнатий. — Ни одному демону не устоять против ангела. Белая магия могущественнее черной. Но гораздо труднее быть хорошим, нежели плохим, и гораздо труднее творить белую магию, нежели черную. Поститься, молиться, смиряться, отвечать добром на зло — все это очень трудно. А вот гневаться и мстить — это очень легко.Я вспомнил о даосах и дзен-буддистах.Но тут слово взял Фриссон:— Нам придется драться со злой колдуньей и ее приспешниками, брат Игнатий. Нам понадобится вся сила, которую только сможет дать Господь.— Милосердие Господне со всеми нами, — пробормотал монах. — Надо только открыться для него.— Думаю, — сказал Фриссон решительно, — мне надо научиться молиться.У меня от этих слов почему-то похолодела спина, и я попробовал сменить тему разговора.— Так вот почему королева сделала так, что Тимея держала тебя на острове?Брат Игнатий резко обернулся, в глазах его зажегся странный огонь.— Значит, ты и об этом догадался, господин чародей! Да, я думал об этом, хотя и не мог доказать, что так оно и было. Но весьма вероятно, что наш кораблю к острову Тимеи пригнала именно королева Аллюстрии. Сама королева повредить мне никак не могла, покуда я оставался душой и телом предан Богу.— И если кому и под силу было разрушить эту преданность, — резюмировал я, — так только Тимее. Но почему королеве так не терпелось убрать тебя с дороги? Может быть, она боялась, что тебе удастся убедить кое-кого из ее колдунов покаяться и перестать служить Злу? Стремиться к святости?— Как и всем нам, — напомнил мне брат Игнатий, — если мы не впали в отчаяние. Это возможно, господин Савл, но гораздо вероятнее другое: она хотела держать меня в ссылке, чтобы не распространялись мои идеи о жизни людей.— Мысли о загадке существования человечества? — Я нахмурился. — А до этого-то ей какое дело?Брат Игнатий склонил голову, пряча горькую усмешку. Когда он поднял глаза, лицо его было спокойно, а улыбка, как обычно, тиха и приятна.— Я собрал мудрость Востока и Запада, господин Савл, и опустил фрагменты, показавшиеся мне несовпадающими с целым. И получилось нечто такое, что может не устраивать власть предержащих. Они могут подумать, будто бы я их высмеиваю или не их, а их право на власть.— Ты хочешь сказать, что выразил идеи, ставшие угрозой для королевы? — изумился я. — Чем они ей грозили?— Ну, в общем, я говорил о том, что народ не должен зависеть от короны, когда речь идет о жизни и безопасности, а должен полагаться только на Бога, на самого себя и на своего ближнего.— Децентрализация? — воскликнул я. Меня словно громом поразило. — О Господи! Нечего и дивиться, что Сюэтэ решила от тебя избавиться! Ты же угрожаешь ее бюрократии!— Что такое «бюрократия»? — недоумевающе спросил монах.— «Правление письменных столов», — ответил я (в который раз). — За каждым столом сидит по чиновнику. Они приходят и уходят, а столы остаются. И для каждого письменного стола существует больший стол, перед которым он обязан отчитываться. Более ответственные чиновники отчитываются перед еще более ответственными, и так далее, до самой королевы.— Значит, ты все видишь ясно, господин Савл. — Монах снова устремил на меня странный, пристальный взгляд. — Ты понимаешь, что чиновники ставят ее во главе управления страной и дают ей власть над самым малым из ее подданных, как бы далеко от ее замка он ни пребывал.— Основная идея такого правления мне понятна, это верно.— А понятно ли тебе, что в этом случае любой подданный обязан поступать только так, как ему велят, и не задавать никаких вопросов?— На словах понятно. Но фактически это может быть и не так. Мои соотечественники привыкли задавать массу вопросов, отправлять кучи жалоб, а порой им даже удается пробиться к кому-нибудь из чиновников средней руки, после чего они поднимаются по бюрократической лестнице до самого верха, и их жалобу удовлетворяют.Глаза монаха сверкнули.— Удивительные люди! Нечего и дивиться тому, что именно ты способен помочь нашей стране!— Я вовсе не сказал, что я один из тех, кому в этом деле повезло, — попытался отговориться я. — И в моем мире, между прочим, есть страны — я про них слыхал, — где люди не осмеливаются жаловаться и даже задавать какие бы то ни было вопросы. Ваша Аллюстрия именно такова, верно?— Да. И если тебе понятно, как именно все происходит, следовательно, ты можешь представить, что будет, если каждый из этих подданных вообразит, будто он — господин своей судьбы, и он сам обязан выбирать, что ему делать, а чего не делать.Я почувствовал, что глаза мои медленно, но верно вылезают из орбит.— Это и есть твое богословие?Монах неловко пожал плечами.— Частично. Но на самом-то деле это довольно древние воззрения. Христиане всегда верили в свободу воли, верили, что каждый выбирает сам, грешить ему или не грешить, работать ради Царствия Небесного или скатываться в Ад.— Но ведь такой тиран, как ваша королева, может многого добиться, если ей удастся убедить свой народ, что он и так уже обречен на Преисподнюю, и тогда люди тоже станут делать то, что нужно королеве. Избегнут боли и страданий в этой жизни — и получат от королевы то, что она сочтет нужным им дать.— Правильно. Но еще я верю в то, что народом можно управлять только с его согласия, что каждый вопрос нужно обсуждать, что жить надо по примеру святых отшельников. Тогда и получится, что люди живут по закону, который создали вместе и согласно Заповедям Господним.— Революционер!— Да, смелые заявления. Хорошо, если бы все так и было! — страстно подхватил Фриссон. — Но как это возможно, брат Игнатий? За одну ночь, даже за десять суток мысли людские так не переделать.— Верно, — согласился монах. — Если это и удалось бы, то только на терпеливом примере мужчин и женщин, посвятивших себя Богу, но я, конечно, не верю, что все вот так идеально и получится. Только в Раю мы можем стать совершенны сами по себе и все вместе. И все равно я верю, что с годами мы можем измениться к лучшему. Это будет долгий и медленный процесс...— Но даже на самых ранних стадиях этого процесса, — вмешался я, — людям захочется лучшего правительства. Ты-то вкладываешь им в головы мысль о том, что они заслуживают лучшей доли.— Ну конечно, — пробормотал брат Игнатий. — Так оно и есть. Всякая душа бесконечно драгоценна, господин Савл, драгоценна для Господа, потому должна быть драгоценна для любого, кто зовет себя христианином.— Так должно быть, — подчеркнул я. — Но тут, бесспорно, возникает второстепенная проблема: осуществятся ли твои идеи все сразу, или хватит всего лишь малой их толики, чтобы немножко расшевелить бюрократов. Они же на людей смотрят как на цифры, а не как на живые существа.— Прекрасно подмечено, — нахмурился брат Игнатий. — Теперь ты еще лучше понимаешь, брат мой, почему королева отправила меня в ссылку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63